Муравьёв, Андрей Николаевич

Андрей Николаевич Муравьёв

Андре́й Никола́евич Муравьёв (30 апреля (12 мая) 1806, Москва, Российская империя — 18 (30) августа 1874, Киев, Российская империя) — камергер российского императорского двора; православный духовный писатель и историк Церкви, паломник и путешественник; драматург, поэт. Почётный член Императорской академии наук (1836).

Биография

Родился в семье Николая Николаевича Муравьёва и Александры Михайловны Мордвиновой (1768—1809). Его старшие братья — Михаил, Николай и Александр. Учился у Семёна Раича, в юности переводил «Энеиду» и фенелонова «Телемака».

Состоял на военной службе. Сдав в апреле 1828 года экзамены при Московском университете, в августе того же года был определён в ведомство Коллегии иностранных дел. Во время русско-турецкой войны 1828—1829 годов в Шумле познакомился с А. С. Хомяковым. В 1829—1830 годы, как паломник, посетил Египет (в частности, Александрию и Каир), Иерусалим, Кипр, Смирну, Константинополь. Изданное в 1832 году его «Путешествие ко Святым местам в 1830 г.» (рукопись просматривали В. А. Жуковский и митрополит Филарет (Дроздов)) принесло ему популярность в обществе.

В 1833 году был определён обер-секретарём в Святейшем Синоде при обер-прокуроре С. Д. Нечаеве; летом 1836 года сыграл важную роль в смене его на графа Н. А. Протасова).

С 1842 года — член общего присутствия в Азиатском департаменте МИДа. В начале 1850-х переехал в Москву, поселившись во флигеле Останскинского дворца у Дмитрия Николаевича Шереметева. Выйдя в отставку в 1866 году, поселился в Киеве, близ Андреевского собора. Погребён в подземном приделе собора.

Его хлопотами келия афонского Ватопедского монастыря близ Кареи (первоначально была местом жительства на покое Вселенского Патриарха Афанасия Пателлария) в 1849 году была преобразована в самоуправляющийся скит с русскими насельниками; в 1867 году там был заложен собор во имя Андрея Первозванного (освящён в 1900 году).

Посетив в 1850 году пришедший в полное запустение бывший монастырь Новый Сион в Мирах (селение Демре округа Каш в Анатолийской Турции), где до 1087 года покоились мощи святителя Николая Чудотворца, инициировал работы по его восстановлению храма и возможному устройству там русского монастыря; впоследствии активное участие в проекте принимали граф Николай Игнатьев и Василий Хитрово.

Его сочинения стали первыми на русском языке книгами духовного содержания, получившими распространение в среде высшего общества. Исследовал и ввёл в научный оборот судебное дело Патриарха Никона.

Считался другом митрополита Московского Филарета (Дроздова), имел репутацию знатока и блюстителя богослужебного устава (с чем связан некогда известный анекдот о нем).

Из книги Н. С. Лескова «Мелочи архиерейской жизни»

---

Целую жизнь инспектируя священнодействия, он умер в этих же самых занятиях. Накануне смерти он пожелал особороваться. Таинство это, во главе других лиц, совершал Филарет (Филаретов), бывший викарий уманский, а после епархиальный архиерей рижский. Больной во время соборования был уже так слаб, что не подавал голоса. Но когда служба была окончена и архиерей стал разоблачаться, умирающий, ко всеобщему удивлению, совсем неожиданно произнес:
– Благодарю: таинство совершено по чину.
Таковы были его последние слова на земле.

Творчество

Как и многие дети дворян, Муравьев получал образование на дому. Одним из его наставников был известный педагог С. Е. Раич, с юности воспитывавший в ученике любовь к русской словесности. Наравне с Муравьевым «кружок Раича» посещали такие литераторы, как М. А. Дмитриев, А. С. Норов, князь B. Ф. Одоевский, А. И. Писарев, М. П. Погодин и Ф. И. Тютчев.

По окончанию образования Муравьев поступил на военную службу, под конец которой, в 1825 году, посетил Крым. Это событие стало поворотным в жизни молодого писателя. На полуострове он познакомился и якобы сблизился с А. С. Грибоедовым, которого позже признал своим учителем. Здесь же вынашивал замыслы поэмы «Потоп» и цикла драматических произведений о русской истории — пьес «Михаил Тверской», «Георгий Московский» и «Падение Перуна». Наконец, именно под влиянием поездки в Крым поэт напечатал свой первый сборник стихотворений — «Таврида» (1827 г.)

В 1829 году Муравьев отправился в новое странствие, на этот раз в Палестину и Египет, и вернувшись домой, написал «Путешествие ко святым местам в 1830 году». Именно благодаря этой книге к литератору пришла настоящая слава (его поездка была воспринята в обществе как намек на священную миссию России в странах Востока). Этой книгой Муравьев также засвидетельствовал и обновление своих творческих ориентиров, став зачинателем «церковной беллетристики» — обогатившей поэтику духовной литературы и сделавшей её доступной простому читателю.

Труды

• «[imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=3049 Таврида]» (М.: 1827; поэтический сборник; 2-е изд. [imwerden.de/pdf/muravjev_andrey_tavrida_2007_text.pdf СПб.: Наука, 2007.] — 544 с.)
• «Путешествие ко Святым местам в 1830 году»
• «Письма о богослужении Восточной кафолической церкви» (М.: 1836; 11 изданий, переведены на все почти европейские языки)
• «История российской церкви» (1838)
• «Сношения России с Востоком по делам церковным» (1860)
• «[tvereparhia.ru/biblioteka-2/m/984-muravev-a-n Путешествие по святым местам русским]» (1836, переизд. 1990)
• «Жития святых Российской Церкви, также иверских и славянских» (1859)
• «Первые IV века христианства» (СПб.: 1840)
• «Правда вселенской церкви о Римской и прочих патриарших кафедрах» (СПб.: 1841 и 1849)
• «Письма с Востока в 1849—50 годах» (СПб.: 1851)
• «Слово кафолического православия Римскому католичеству» (М.: 1852 и 1853)
• [tvereparhia.ru/biblioteka-2/r/1286-raskol/16002-raskol-oblichaemyj-svoeyu-istorieyu-1854 «Раскол, обличаемый своею историей»] (СПб.: 1854)
• «Question religieuse d’Orient et d’Occident» (три серии, М.: 1856, СПб.: 1858—1859)
• трагедия «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине» (1832)
• Акафист Андрею Первозванному

«Русская Фиваида на Севере»

В 1855 году А. Н. Муравьёв, совершив паломничество по вологодским и белозерским святым местам, опубликовал книгу размышлений под названием «Русская Фиваида на Севере» (СПб, 1855).

Здесь, в тихом уединении, где неожиданно нашёл я себе летний приют, под гостеприимным кровом радушного владельца, здесь предпринимаю описание родной нашей Фиваиды, которую только что посетил в пределах Вологодских и Белозерских. Едва ли кому она известна из людей светских, а многие однако же слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях Скитской и Палестинской. Но кто знает этот наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился, в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера?

После появления книги термин «Северная Фиваида» стал поэтическим названием северных русских земель, окружающих Вологду и Белозерск (как сравнение с древнеегипетской областью Фиваидой, известным местом поселения раннехристианских монахов-отшельников).

Память

Андрею Муравьеву посвящена одна из витрин Музея Одной Улицы. Благодаря его усилиям с Андреевского спуска были выселены публичные дома. Помимо этого А. Муравьев занимался укреплением горы и обновлением Андреевской церкви; при нем Спуск приобрел тот облик, который сохранился и поныне. В музее представлены многочисленные труды писателя, а также его портреты и фотографии.

Источники

• Стрижев А. [www.krotov.info/spravki/history_bio/19_bio/1806muravyov.htm Андрей Муравьев]
• [www.hrono.info/biograf/bio_m/muravev_andr.html Биография А. Н. Муравьёва] на сайте www.hrono.info
• [asgriboedov.blogspot.com/2012/08/blog-post_19.html "Многим обязан я Грибоедову...". Памяти А. Н. Муравьёва (1806–1874)]
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50932.ln-ru Профиль Андрея Николаевича Муравьёва] на официальном сайте РАН
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:267972 Андрей Муравьёв] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Муравьёв, Андрей Николаевич

Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.