Муравьёв, Михаил Николаевич (1845)

Михаил Николаевич Муравьёв-Виленский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">В должности министра иностранных дел (~ 1898 год)</td></tr>
Министр иностранных дел Российской империи
13 января 1897 года — 8 июня 1900 года
Монарх:	Николай II
Предшественник:	Н. П. Шишкин
Преемник:	В. Н. Ламсдорф
Рождение:	7 (19) апреля 1845(1845-04-19) Санкт-Петербург
Смерть:	8 (21) июня 1900(1900-06-21) (55 лет) Санкт-Петербург
Награды:

Граф Михаи́л Никола́евич Муравьёв-Виленский (7 [19] апреля 1845 — 8 [21] июня 1900) — российский государственный деятель, внук М. Н. Муравьева-Виленского.

Биография

Учился в Полтавской гимназии, посещал Гейдельбергский университет; поступив на службу в министерство иностранных дел, сперва состоял при миссии в Берлине, потом был секретарём в разных посольствах.

Во время войны с Турцией (1877—1878) был на театре военных действий одним из уполномоченных Красного Креста; по окончании войны был первым секретарём посольства в Париже (при после кн. Орлове), потом советником посольства в Берлине (при том же Орлове); в Берлине был первым председателем Совета Свято-Князь-Владимирского братства, членом которого до смерти остался; в 1893 — 96 гг. посланник в Копенгагене.

1 января 1897 года (после смерти Лобанова-Ростовского) назначен управляющим МИД; с 13 апреля того же года — министр иностранных дел. Назначение его в Германии было восприпринято как акт до некоторой степени враждебный Германии: Муравьёв считался славянофилом. К периоду его управления министерством относится греко-турецкая война (1897), во время которой Россия вела туркофильскую политику; она организовала европейскую блокаду Крита, причём русские и другие европейские суда стреляли по инсургентам — христианам. После поражения Греции Россия, однако, содействовала признанию автономии Крита. Политикой Муравьёва на юге Балканского полуострова и в Македонии посеяны у христианского населения семена недоверия к России.

В 1898 году подписано соглашение с Китаем относительно взятия Россией в аренду Порт-Артура, чем начата та дальневосточная политика, которая привела к войне с Японией. В Китае Муравьёв поддерживал старокитайскую партию (императрицы и боксёров) против партии реформ, что было одной из причин восстания боксёров в 1900 году, вызвавшего необходимость международной военной экспедиции в Китай. В августе 1898 года, согласно Высочайшему повелению, обратился к державам с приглашением на конференцию всеобщего мира, собравшуюся в Гааге в 1899 году. Начинание это находилось в явном противоречии с воинственной политикой на Дальнем Востоке, но содействовало укреплению на некоторое время престижа России.

Похоронен в церкви Григория Богослова («Кушелёвская») в Сергиевой пустыни (ныне в Санкт-Петербурге).

Оценка личности

Такую оценку личности графу дает в своих воспоминаниях Сергей Юльевич Витте:

Граф Муравьев был <…> светский человек и светский забавник, <…> хотя и был забавен, но забавен плоскими рассказами и манерами, <…> литературно мало образованный, если не сказать — во многих отношениях просто невежественный. Кроме того, гр. Муравьев имел слабость хорошо пообедать и во время обеда порядочно выпить. Поэтому, после обеда гр. Муравьев весьма неохотно занимался делами и вообще, обыкновенно, ими не занимался. Относительно занятий он был очень скуп и посвящал им очень мало времени.

Литература

1. Шилов Д. Н. Государственные деятели Российской империи. — СПб., 2002. — С. 494—495.
2. В. В—в. Муравьев, Михаил Николаевич (граф, 1845—1900) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Муравьёв, Михаил Николаевич (1845)

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.