Муравьёв-Виленский, Михаил Николаевич

граф Михаил Николаевич Муравьёв-Виленский Михаил Николаевич Муравьёв<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Виленский генерал-губернатор
1 (13) мая 1863 — 17 (29) апреля 1865
Предшественник:	Назимов Владимир Иванович
Преемник:	Кауфман Константин Петрович
Министр государственных имуществ Российской империи
1857 — 1862
Предшественник:	Василий Александрович Шереметев
Преемник:	Александр Алексеевич Зеленой
Курский губернатор
11 (23) января 1835 — 12 (24) мая 1839
Предшественник:	Паскевич Степан Фёдорович
Преемник:	Флиге Карл Александрович
Гродненский губернатор
24 августа (5 сентября) 1831 — 12 (24) января 1835
Предшественник:	Бажанов Георгий Ильич
Преемник:	Коптев Никифор Харлампиевич
Могилёвский губернатор
15 (27) сентября 1828 — 24 августа (5 сентября) 1831
Предшественник:	Максимов Иван Фёдорович
Преемник:	Бажанов Георгий Ильич
Витебский вице-губернатор
12 (24) июня 1827 — 14 (26) сентября 1828
Предшественник:	Ордин Николай Андреевич
Преемник:	Давыдов Сергей Иванович
Вероисповедание:	православное
Рождение:	1 (12) октября 1796(1796-10-12) Москва, Российская империя
Смерть:	31 августа (12 сентября) 1866(1866-09-12) (69 лет) Санкт-Петербург, Российская империя
Место погребения:	Лазаревское кладбище Александро-Невской Лавры
Род:	Муравьёвы
Отец:	Николай Николаевич Муравьёв
Мать:	Александра Михайловна Мордвинова
Супруга:	Пелагея Васильевна Шереметева
Дети:	Николай (1820), Леонид (1821), Василий (1824), Софья (1833)
Образование:	Московский университет
Военная служба
Годы службы:	1812—1862
Принадлежность:	Российская империя
Род войск:	армия
Звание:	генерал от инфантерии
Сражения:	Бородинское сражение, Сражение при Дрездене
Награды:

Граф Михаи́л Никола́евич Муравьёв (Муравьёв-Ви́ленский, прозванный либеральными и народническими кругами «Муравьёв-вешатель» или «Муравьёв-палач»; 1 (12) октября 1796, Москва — 31 августа (12 сентября) 1866, Санкт-Петербург) — видный государственный, общественный и военный деятель Российской империи эпох Николая I и Александра II.

Основатель домашнего общества математиков с учебными курсами (1810). Участник Отечественной войны 1812 года и Войны шестой коалиции (1813—1814). Гродненский гражданский губернатор (1831—1835), курский гражданский и военный губернатор (1835—1839). Член Государственного совета (1850). Генерал от инфантерии (1856). Министр государственных имуществ (1857—1862). Вице-председатель Императорского Русского географического общества (1850—1857), член Петербургской академии наук (1857).

Гродненский, минский и виленский генерал-губернатор (1863—1865). Руководитель подавления восстаний в Северо-Западном крае, прежде всего, восстания 1863 года. Благодаря ряду коренных и результативных реформ положил конец польско-католическому доминированию в общественной, социально-экономической и культурно-образовательной сфере над белорусским православным крестьянским большинством края. В 1865 году в знак признания заслуг был пожалован графским титулом и двойной фамилией Муравьёв-Виленский.

Председатель комиссии по делу о покушении Дмитрия Каракозова на жизнь императора Александра II (1866). Кавалер ряда орденов и высшей награды Российской империи — ордена Андрея Первозванного.

Происхождение

Выходец из древнего дворянского рода Муравьёвых, известного с XV века. Родился в имении Сырец Санкт-Петербургской губернии (по другим данным — в Москве), получил хорошее домашнее образование. Отец Николай Николаевич Муравьёв был общественным деятелем, основателем школы колонновожатых, выпускниками которой являлись офицеры Генерального штаба. Матерью Михаила Муравьёва была Александра Михайловна Мордвинова (1770—1809). Братья Муравьёва стали также известными личностями:

• Александр Николаевич Муравьёв (1792—1864), декабрист;
• Николай Николаевич Муравьёв-Карсский (1794—1866), военный и государственный деятель;
• Андрей Николаевич Муравьёв (1806—1874), духовный писатель.

Биография

Ранние годы

В 1810 году Муравьёв поступил в Московский университет на физико-математический факультет, где в возрасте 14 лет при помощи отца Николая Муравьёва основал «Московское общество математиков», целью которого являлось распространение в России математических знаний путём бесплатных публичных лекций по математике и военным наукам. Читал лекции по аналитической и начертательной геометрии, не преподававшимся в университете. 23 декабря 1811 (4 января 1812) года поступил в школу колонновожатых, блестяще сдав экзамен по математике академику Гурьеву. Был назначен дежурным смотрителем над колонновожатыми и преподавателем математики, а затем экзаменатором при Главном штабе.

Участие в Отечественной войне 1812 года и Войне Шестой коалиции

15 (27) декабря 1812 был произведён в звание прапорщика свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, а в апреле выехал в 1-ю Западную армию Барклая-де-Толли в Вильну, с августа в распоряжении начальника штаба Западной армии графа Леонтия Беннигсена. В возрасте 16 лет участвовал в Бородинской битве, был тяжело ранен в ногу ядром на батарее Николая Раевского и едва не погиб. В Нижнем Новгороде благодаря заботам отца и доктора Мудрова быстро поправился, однако всю последующую жизнь ходил с тростью. За бой был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом.

В начале 1813 года после выздоровления снова направился в русскую армию, которая в то время находилась за границей. Принимал участие в битве под Дрезденом при начальнике Главного Штаба, 16 (28) марта 1813 был произведён в подпоручики. В связи с состоянием здоровья в 1814 году возвратился в Петербург и в августе этого же года был назначен в гвардейский Генеральный штаб. Его прошение об отставке император не удовлетворил, в связи с чем, немного подлечившись, он снова вернулся на службу.

Продолжение военной службы

В 1814—1815 годах Муравьёв дважды направлялся с особыми поручениями на Кавказ. C 1815 года вернулся к преподаванию в школе колонновожатых, которой руководил его отец. 7 (19) марта 1816 произведён в поручики, 26 ноября (8 декабря) 1817 — в штабс-капитаны.

Являлся членом тайных обществ «Священная артель» (1814), «Союз спасения» (1817), «Союз благоденствия», членом Коренного совета, одним из авторов его устава, участником Московского съезда 1821 года . После выступления лейб-гвардии Семёновского полка в 1820 году отошёл от революционной деятельности. В 1820 году был произведён в капитаны, позже переведён в звании подполковника в свиту императора по квартирмейстерской части. В конце года вышел в отставку по состоянию здоровья и поселился в имениях Хорошково и Лузинцы Смоленской губернии, где стал вести жизнь помещика. Во время двухлетнего голода организовал мирскую столовую, обеспечивая пищей до 150 крестьян ежедневно, побудил дворянство обратиться к министру внутренних дел графу Кочубею с просьбой о помощи крестьянам.

В январе 1826 года Муравьёв был арестован по делу декабристов и заключён в Петропавловскую крепость, однако вскоре по распоряжению Николая I освобождён с оправдательным аттестатом и в июле зачислен на службу с определением в армию. В 1827 году представил императору записку об улучшении местных административных и судебных учреждений и ликвидации в них взяточничества, после чего был переведён в Министерство внутренних дел.

Исследователь Сергей Ананьев прослеживает в 1820-е годы появление у Муравьёва склонности к ксенофобии, «первоначально по отношению к „немцам“, а позже к полякам». По мнению автора, тогда же сформировались его консервативные убеждения, проявившиеся отказом следовать за радикальными членами «Союза благоденствия» и выходом из декабристского движения. При этом Ананьев отмечает, что декабристская деятельность подарила ему опыт в революционно-конспиративном деле, что дало ему возможность успешно подавлять работу революционных организаций 1863—1866 годов. В целом политические взгляды Муравьева в это время характеризуются как сочетание лояльности к императору с «потаённой конспиративностью» (представляемой типичным явлением в дворянской и офицерской среде начала XIX века).

Начало государственной службы

12 (24) июня 1827 был назначен витебским вице-губернатором и коллежским советником. 27 сентября (9 октября) 1828 года стал могилёвским губернатором и был повышен до ранга статского советника. Выступил против обилия антироссийского и пропольского элемента в государственной администрации всех уровней, зарекомендовав себя ярым противником католичества и поляков. Попытался повлиять на ситуацию не путём увольнений, а реформированием системы подготовки и обучения будущих чиновников. В 1830 году подал записку о необходимости распространения российской системы образования в учебных заведениях Северо-Западного края. По его представлению в январе 1831 года вышел императорский указ об отмене Литовского статута, закрытии Главного трибунала и подчинении жителей края общеимперскому законодательству, введении русского языка в судопроизводстве вместо польского. В 1830 году подал на имя императора записку «О нравственном положении Могилёвской губернии и о способах сближения оной с Российской Империей», а в 1831 — записку «Об учреждении приличного гражданского управления в губерниях, от Польши возвращённых, и уничтожении начал, наиболее служивших к отчуждению оных от России». Предлагал в том числе закрытие Виленского университета как оплота иезуитского влияния в крае.

5 (17) января 1830 получил чин действительного статского советника. Во время восстания 1830—1831 годов являлся генерал-квартирмейстером и генерал-полицмейстером при главнокомандующем Резервной армией графе П. А. Толстом, принимал участие в разгроме повстанческого движения в Витебской, Минской и Виленской губерниях. Занимался ведением следственных дел над повстанцами и организацией гражданского управления на белорусских землях. Ананьев предполагает, что в период этого польского восстания у Муравьёва впервые сформировалась целостная программа необходимых в крае преобразований.

Гродненский период

9 (21) августа 1831 назначен гродненским гражданским губернатором, в декабре произведён в генерал-майоры. Будучи губернатором, Муравьёв снискал себе репутацию «истинно русского человека» и бескомпромиссного истребителя крамолы, чрезвычайно строгого администратора. Приложил максимум усилий для ликвидации последствий восстания 1830—1831 годов и для русификации губернии. Так, сослал в Сибирь князя Романа Сангушко. В 1832 году Муравьёвым был уволен директор училищ Алексей Суходольский. После весенних беспорядков 1833 года в Гродненской доминиканской гимназии по решению губернатора были арестованы учитель математики ксёндз Лясковский и 2 ученика второго класса. Ксёндз Зеленко был сослан в «отдалённые местности империи». Дело завершилось упразднением Гродненского доминиканского монастыря с существующей при нём гимназией. В июле 1833 года утвердил приговор военного суда о повешении командира партизанского отряда М. Воловича. В апреле 1834 года в присутствии губернатора произошло торжественное открытие Гродненской гимназии, куда были назначены учителями лица русского происхождения из числа выпускников Главного педагогического института.

Оказывал самое энергичное содействие епископу Иосифу Семашко в деле восстановления иконостасов в униатских церквях, лично посетил Жировичский монастырь и семинарию. Благодаря содействию Муравьёва в Гродненской Коложской церкви уже в 1833—1834 годах в церковном богослужении участвовал дьякон и совершались православные обряды, приучая униатское население к «возвращению в лоно православной церкви». В 1833 году подал записку о необходимости обеспечения духовенства из казны, повышении им жалования в 2 раза, улучшении жилищных и бытовых условий жизни. В 1834 году после очередного обращения в Министерство внутренних дел в Гродно была открыта публичная библиотека. В 1835 году произошло упразднение Черлёнского базилианского монастыря, а его функции переданы приходу Софийского собора в Гродно. Также были упразднены 18 малолюдных приходов.

В январе 1835 года Муравьёв встречался в Гродно со своим племянником прапорщиком Михаилом Бакуниным, сосланным за проступок в Северо-Западный край. Разрешил ему работать со своим архивом, в результате чего Бакунин написал «Материалы до Литвы и до губерний, от Польши возвращённых, касающиеся. Из документов М. Н. Муравьёва. 1835 года, 30 января, г. Гродна».

Курский период

Указом Николая I от 12 (24) января 1835 года назначен военным губернатором Курска и курским гражданским губернатором и на этом посту проработал до 1839 года. Исследователь политической биографии Муравьёва-Виленского Сергей Ананьев пишет, что основным его достижением во время нахождения на посту курского губернатора следует считать налаживание административной сферы, а также усиление ревизионного контроля в губернии. В Курске Муравьёв зарекомендовал себя как непримиримый борец с недоимками и лихоимством.

В столицах

12 (24) мая 1839 года назначен директором Департамента податей и сборов. С 9 (21) августа 1842 года — сенатор, тайный советник, с 2 (14) октября 1842 года — управляющий Межевым корпусом на правах главного директора и попечитель Константиновского межевого института. 21 мая (2 июня) 1849 года присвоено звание генерал-лейтенанта. С 1 (13) января 1850 года — член Государственного совета. В 1850—1857 годах — вице-председатель Императорского русского географического общества.

С 28 августа (9 сентября) 1856 — генерал от инфантерии. В том же году назначен председателем Департамента уделов Министерства двора и уделов, 17 (29) апреля 1857 года — министром государственных имуществ. На этих должностях совершал экспертно-ревизионные поездки, в которых он характеризовался жёстким, принципиальным и неподкупным чиновником. После ревизионных поездок приступил к разработке вопроса об отмене крепостного права и в конце 1857 года подал в Секретный комитет по крестьянскому делу записку «Замечания о порядке освобождения крестьян». Выступал за постепенное изменение аграрного строя, осуществление которого не встречало бы столь резкого сопротивления на всех уровнях, за что в либеральных кругах получил оценку как «консерватор и крепостник». С 1 (13) ноября 1857 — член Комитета остзейских дел по реформе землевладения в Остзейском крае, а также почётный член Российской академии наук.

Муравьёв был противником официального проекта отмены крепостного права. Его собственный проект реформирования крестьянского управления отличался от проекта большинства редакционных комиссий, поддерживаемого Александром II. Как отмечает историк И. И. Воронов, «на протяжении всего 1861 г. напряжённость между Александром II и М. Н. Муравьёвым только росла, и вскоре император по существу обвинил министра в скрытом противодействии своей политике по крестьянскому вопросу».

1 (13) января 1862 года М. Н. Муравьев оставил пост министра государственных имуществ, а 29 ноября (11 декабря) 1862 года  — должность председателя Департамента уделов — и, в связи со слабым здоровьем, вышел в отставку, планируя последние годы своей жизни провести в тишине и спокойствии.

Виленский период

Подавление восстания

В 1863 году на Северо-Западный край перекинулось восстание, начавшееся в Царстве Польском и имевшее целью восстановление Речи Посполитой. По официальной терминологии и законодательству Российской империи это восстание трактовалось как мятеж. Польское восстание вызывало восхищение на Западе, в апреле и июне 1863 года Англия, Австрия, Голландия, Дания, Испания, Италия, Османская империя, Португалия, Швеция и Папа Римский в жёсткой форме потребовали от российского правительства пойти на уступки полякам. Возник политический кризис, вошедший в историю как «военная тревога 1863 года». В определённой степени поддержку восстания осуществляли либеральные и народнические круги Российской империи. Во многих петербургских и московских салонах и ресторанах либеральная публика открыто поднимала тост за успехи «польских товарищей». Герцен, издатель «Колокола», поддерживал до и во время восстания контакты с центром польской эмиграции — Hotel Lambert в Париже, вместе с М. А. Бакуниным Герцен разрабатывал планы польско-русского революционного союза с одновременным выступлением в России и Польше, а на страницах «Колокола» выступал в поддержку польского дела. Герцен призывал русских офицеров в Польше «…идти под суд в арестантские роты, быть расстрелянным… быть поднятым на штыки,… но не подымать оружия против поляков,… отыскивающих совершенно справедливо свою независимость» и обращался с аналогичными воззваниями и к солдатам. Впрочем, эти идеи оказались непопулярны в русском обществе, в том числе и среди аудитории «Колокола», а по мере неудач восстания привели к конфликту Герцена также и с поляками. Разгоранию восстания способствовала к тому же весьма либеральная и доброжелательная политика наместника в Царстве Польском великого князя Константина Николаевича и виленского генерал-губернатора Владимира Назимова. Оба медлили с введением чрезвычайного положения и применением военной силы, когда восстание охватило уже всю Польшу и перекинулось в Литву и Белоруссию.

В административной, экономической, социальной, культурно-просветительской, религиозной и общественной сферах жизни Виленского края почти безраздельно доминировали представители польских и ополячившихся католических кругов, тогда как собственно белорусское население в результате многовекового польского давления представляло собой преимущественно крестьянские массы, без интеллигенции, буржуазии и аристократии. Не без содействия Муравьёва Иосифом Семашко в 1839 году была отменена Брестская уния, и значительная часть белорусов перешла в исповедовавшееся их предками до принятия унии православие. Однако, основными землевладельцами в крае оставались поляки, что создавало почву для новых восстаний. Получая деньги от сочувствующих польских помещиков, сформировавшиеся отряды повстанцев (в том числе специальные группы так называемых кинжальщиков) во многих местах совершали нападения на армейские казармы, убивая солдат, а также применяя террор к неподдерживающему их большинству белорусского населения. Среди их гражданских жертв были православные священники, крестьяне и даже помещики, прекратившие поддержку восстания.

По мере обострения ситуации в Северо-Западном крае канцлер Горчаков настоятельно рекомендовал Александру II заменить бездеятельного генерал-губернатора Владимира Назимова на Михаила Муравьёва, за кандидатуру которого выступал также влиятельный политический публицист и издатель Михаил Катков. Государь лично пригласил Муравьёва к себе и назначил его 1 (13) мая 1863 года виленским, гродненским и минским генерал-губернатором, командующим войсками Виленского военного округа с полномочиями командира отдельного корпуса в военное время, а также главным начальником Витебской и Могилёвской губерний. На аудиенции Муравьёв произнес: «Я с удовольствием готов собою жертвовать для пользы и блага России».

Гродненский историк Е. Ф. Орловский писал: «Невзирая на свои 66 лет от роду работал до 18 часов в сутки, принимая доклады с 5 часов утра. Не выходя из своего кабинета, он управлял 6-ю губерниями; и ещё как искусно управлял!» Начав с подбора кадров, Муравьёв отстранил прежних чиновников, продемонстрировавших свою неэффективность, и привлёк целую когорту дееспособных администраторов и управленцев. Среди них следует отметить, прежде всего, попечителя Виленского учебного округа Ивана Корнилова, начальника тайной полиции ротмистра Алексея Шаховского, Константина Кауфмана, сменившего Михаила Николаевича на посту главного начальника Северо-Западного края. Впоследствии генерал Кауфман стал широко известен как покоритель Туркестана.

После прибытия Муравьёва в Северо-Западный край им был предпринят ряд последовательных и результативных мер по прекращению восстания. Подход к решению проблемы у Муравьёва заключался в убеждении, что чем жёстче он возьмётся за подавление восстания, тем скорее и с меньшим числом жертв его подавит. Одним из первых мероприятий являлось обложение высокими военными налогами имений польских помещиков. Обоснованием таких налогов являлась мысль, что если поляки имеют деньги на восстание, то должны предоставить их и на его усмирение. Имения польских помещиков, замеченных в активной поддержке восставших, отбирались в пользу государства. В результате этих действий Муравьёву удалось лишить восставших финансовой поддержки. В ходе военных операций подчинённых генерал-губернатору войск партизанские отряды восставших также были локализованы и вынуждены были сдаться властям. В борьбе с участниками восстания Муравьёв прибегал и к мерам устрашения — публичным казням, которым, однако, подвергались лишь непримиримые участники восстания и виновные в убийствах и которые осуществлялись лишь после тщательного разбирательства. Всего за годы правления Муравьёва было казнено 128 человек, ещё от 8,2 тысячи до 12,5 тысяч человек было отправлено в ссылку, арестантские роты или на каторгу. В основном это были непосредственные участники восстания: католические священники и представители шляхты, доля католиков среди репрессированных составляла свыше 95 %, что соответствует общей пропорции участников восстания. Всего из около 77 тысяч повстанцев различного рода уголовным наказаниям было подвергнуто всего лишь 16 % их участников, тогда как остальные сумели вернуться домой, не понеся наказания.

К указам символического характера относился запрет администрацией Муравьёва на ношение польской символики и траура по павшим повстанцам — специфически женской формы политического протеста. Историк Михаил Долбилов считает, что запрет представлял собой «ритуальную реконструкцию польского присутствия» и был направлен «против семиотики „полонизма“, внешних знаков польского влияния в Северо-Западном крае». По его мнению, подобными действиями власть «пыталась визуализировать польское присутствие в крае как в одно и то же время поверхностное и повсеместное».

В ходе восстания было убито либо пропало без вести 1174 российских солдата и офицера. Общее же число жертв повстанческого террора до сих пор точно не установлено. Исследователи называют разные цифры: от нескольких сотен до нескольких тысяч. Сам Муравьёв в ходе восстания называл цифру в 500 человек. По информации «Московских Ведомостей», на 19 сентября 1863 года количество только повешенных достигало 750 человек. По данным III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, за весь 1863 год повстанцы казнили 924 человека. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона указывает, что число жертв повстанческого террора равнялось примерно 2 тысячам человек.

Реформы социально-экономического уклада края

Подавление восстания не было окончанием деятельности Муравьёва в Северо-Западном крае. Как опытный администратор, он прекрасно понимал, что для предотвращения подобных событий в будущем необходимо коренным образом изменить жизнь в крае, вернуть его, как он сам говорил, на «древнерусскую» дорогу. Имея на сей раз широкие полномочия, он начал реализовывать многое, что было задумано ещё в 1831 году, при подавлении первого польского восстания.

Губернатор приказал большинству из чиновников-поляков подать прошения об отставке, поскольку многие из них тайно сочувствовали, а зачастую и помогали повстанцам. В то же время по всей России приглашались люди на «старинную русскую землю» для работы в присутственных местах. Эти меры избавили государственные учреждения Северо-Западного края от польского влияния. В то же время губернатор открыл широкий доступ к должностям в различных сферах местному православному населению. Так началась белорусизация местной администрации в Северо-Западном крае.

Видя причины восстания в сопротивлении польских помещиков крестьянской реформе, Муравьёв принял меры к её осуществлению в Северо-Западном крае. Были секвестированы имения, обложены контрибуцией и штрафами неблагонадёжные лица, то есть помещики католического вероисповедания. В Вильне была образована Особая поверочная комиссия, которая занималась исправлением уставных грамот. Шляхта, получившая из Герольдии свои документы, не утверждённые в дворянство, записывалась в однодворцы и граждане городов и селений.

В Северо-Западном крае Муравьёв видел главную опору власти в крестьянстве, поскольку в отрядах мятежников крестьяне составляли в среднем только 18 %, а шляхта — 70. Однако в крае существовало полное непонимание крестьянами своих прав по положению 1861 года. Для того, чтобы сделать крестьян независимыми от помещичьего влияния, Муравьёв потребовал от местной администрации, чтобы она разъяснила крестьянам их права, а также обязал её охранять крестьянское самоуправление от произвола и достиг того, что мировые посредники явились действительными защитниками крестьянских прав и личности. Было отменено временнообязанное состояние крестьян, то есть выполнение ими феодальных повинностей до выплаты выкупных платежей. Батраки и безземельные крестьяне начали наделяться землёй, конфискованной у участвовавших в выступлениях помещиков. На это из казны была выделена огромная по тем временам сумма в 5 миллионов рублей. В феврале 1864 года вышел указ «Об экономической независимости крестьян и юридическом равноправии их с помещиками». Польские помещики были обложены 10-процентным сбором в пользу казны от всех получаемых ими доходов. Наделы белорусских крестьян увеличивались почти на четверть, а их подати стали на 64,5 % ниже по сравнению с остальными российскими крестьянами. При этом в западных районах Белоруссии, наиболее подверженных влиянию мятежников, крестьяне получили наибольшие преференции. Крестьянское землепользование увеличилось в Ковенской губернии — на 42,4 %, в Виленской — 42,4 %, в Гродненской — 53,7 %, в Минской — 18,3 %, в Витебской — 3,7 %.

Целью всех этих мер было создание зажиточного белорусского крестьянства, способного противостоять польскому экономическому господству. К моменту вступления Муравьёва в должность польским землевладельцам в Белоруссии принадлежало в 4 раза больше земли, чем землевладельцам православным. Закон от 10 (22) декабря 1865 года, принятый уже при преемнике Муравьёва Константине Петровиче Кауфмане, запретил лицам польского происхождения приобретение земли в Северо-Западном крае, кроме случаев наследования. В результате число православных помещиков увеличилось с 1458 до 2433, а количество земли в их распоряжении — вдвое. Передача земли из рук восставшей шляхты в руки белорусского крестьянства происходила наглядно и быстро, что поднимало престиж русской власти.

Реформы в культурной и образовательной сфере

Муравьёв проводил политику основательной русификации Северо-Западного края, которая, однако, по представлениям и терминологии того времени не противопоставлялась местной белорусской культуре, а, напротив, включала её в себя как одну из составляющих. Губернатор относился к белорусам в соответствии с господствующей концепцией трёх ветвей русского народа и энергично поддерживал их эмансипацию от польского культурного доминирования. По инициативе официальных властей на белорусском языке увидели свет издания «Беседа старого вольника с новыми про их дело» и «Рассказы на белорусском наречии». Для доказательства исконно русского и православного характера края по инициативе Муравьёва в начале 1864 года была учреждена Виленская комиссия для разбора и издания древних актов, имевшая большое значение для формирования исторического самосознания белорусов. Благодаря усилиям сотрудников комиссии был впервые основательно пролит свет на прошлое Белой Руси, а первый глава комиссии Пётр Бессонов, назначенный лично Муравьёвым, стал, по сути, отцом-основателем научного белорусоведения. Изданный затем им сборник «Белорусские песни» является уникальным памятником белорусской культуры, который учёные-фольклористы используют до сих пор. В то же время были изданы запреты на периодическую печать и театральные постановки на польском языке, вообще использование польского языка в общественных местах, также запреты на государственную службу для лиц католического вероисповедания, привлечение повышенными окладами чиновников, педагогов, священников из внутренних губерний России.

Много внимания было уделено администрацией Муравьёва народному просвещению и, в частности, школьному образованию. Собственно белорусских школ в то время не существовало, они были давно искоренены в крае, как и западнорусский письменный язык, выведенный поляками из делопроизводства ещё в 1696 году. Учебные заведения края находились под полным контролем польского дворянства и духовенства, которое продвигало своих воспитанников на административные посты. Накануне восстания многие учебные заведения края попросту игнорировали занятия по профилю и открыто готовили студентов к участию в восстании. Закрыв наиболее антироссийски настроенные из них (к примеру, Горы-Горецкий земледельческий институт), Муравьёв поручил область преобразования своему соратнику Ивану Петровичу Корнилову, назначенному попечителем Виленского учебного округа. Под его началом школьное обучение было переведено с польского языка на русский. В крае распространялись десятки тысяч православных молитвенников, учебников, портретов императорской семьи, картин духовного содержания, которые должны были заменить у учеников изображения из истории польского народа. Были выделены средства для преподавания хорового православного пения по три урока в неделю, что оказывало большое моральное воздействие на юных белорусов.

Несмотря на то, что ученикам-полякам было запрещено говорить в стенах школ по-польски, в школьной программе для детей-католиков был оставлен Закон Божий римско-католической веры. Предпринимались попытки перевода католического богослужения и литературы с латыни и польского на русский язык. При замене преподавателей-поляков православными наставниками увольняемые поддерживались материально, некоторые получали новые места во внутренних районах империи, а большинство — пенсии. Было создано двенадцать двухклассных училищ с практическим образованием для простого белорусского населения. Вместо закрытых гимназий, где до этого учились лишь выходцы из привилегированных сословий (преимущественно, поляки), были открыты уездные училища. Создавались также и новые гимназии, например, вторая Виленская. Средства на эти преобразования поступали от 10-процентного сбора, которым обложили польскую шляхту за участие в мятеже. К 1 января 1864 года в Северо-Западном крае было открыто 389 народных училищ. Таким образом, в бытность Михаила Муравьёва губернатором Северо-Западного края образовательная сфера пережила настоящую революцию, а местная школа перестала быть элитарной и превратилось практически в массовую. Результаты были впечатляющими. Одно из созданных по предложению Муравьёва народных училищ, Белоручское, окончил белорусский классик Янка Купала. Другой выдающийся белорусский поэт Якуб Колас учился в Несвижской учительской семинарии, открытой уже после смерти Муравьёва, но, как признавался попечитель Виленского учебного округа Сергиевский, по его идейным лекалам «как просветительский и образовательный форпост, который будет служить отпором польскому католицизму».

Из библиотек края были изъяты все антирусские пропагандистские книги и брошюры, в массовом порядке ввозились и издавались на месте православные духовные работы, книги по истории и культуре России. В Вильну был приглашён представитель западнорусизма Ксенофонт Говорский и было перенесено из Киева его издание «Вестник Юго-Западной и Западной России» под новым названием «Вестник Западной России».

Восстановление православного характера края

Особым направлением деятельности Муравьёва было возрождение православного характера Северо-Западного края. В укреплении православия как древнейшей и господствующей религии губернатор видел укрепление общерусского элемента и прочное умиротворение края. Несмотря на то, что на Полоцком церковном соборе в 1839 году по инициативе епископа Иосифа (Семашко) все униаты (к которым относилось большинство населения края) были воссоединены с православием, положение приходов было тяжёлым. Как правило, они оставались весьма бедными и материально зависимыми от враждебно настроенных польских помещиков, а уровень подготовки местных священников во многом оставлял желать лучшего. Нередко даже основные молитвы бывшие униатские священники знали на польском языке лучше, чем на церковнославянском или «простом» (белорусском) языке. В плачевном состоянии находились православные храмы, значительно уступавшие католическим по величине, убранству и количеству. Доминирующее практическое положение католической церкви и смешение обрядностей продолжали оказывать сильное влияние на бывших униатов, способствовали их дальнейшему окатоличиванию и ополячиванию, а также являлись опорой антироссийской политической пропаганды.

В 1857 году, занимая пост министра государственных имуществ, Муравьев издал распоряжение о государственном финансировании строительства «в казённых имениях Северо-Западного края» 36 новых храмов и ремонте 56 существующих. После назначения губернатором края начал контролировать процесс этих ранее запланированных работ. 12 (24) июля 1864 учредил в крае церковные советы. 19 (31) октября 1864 в циркуляре потребовал точных сведений о состоянии православных церквей края, и в процессе расследования оказались выявлены нецелевые расходования этих средств. Администрацией Муравьёва был разработан план по обновлению действующих и возведению новых православных церквей. При содействии Помпея Батюшкова по инициативе Муравьёва был образован губернский церковно-градостроительный комитет, который занялся восстановлением и строительством православных храмов по типовым проектам. При строительстве обращали внимание на то, чтобы возводимые храмы как по внешнему, так и по внутреннему виду были похожи на российские, поскольку местная архитектура православных храмов испытала на себе очень сильное влияние католического, униатского и отчасти протестантского храмостроительства. Была перестроена в русско-византийском стиле древняя Никольская церковь (в архитектурном облике которой до того сохранялись черты готики и барокко), заново отстроены из руин Пречистенский собор и Пятницкая церковь в Вильне, другие храмы в Литве и Белоруссии. При церквях образовывались церковные братства, наследники традиций XVI—XVII веков. В поддержку православного духовенства Белоруссии священникам увеличили жалованье до 400 рублей в год. Представителям духовенства, пострадавшим от мятежников, из государственной казны было выделено 42 тысячи рублей для оказания помощи. Ликвидируя создавшийся за последние два века острый дисбаланс в церковных строениях, администрацией Муравьёва был закрыт 191 католический храм, 32 прихода и 52 каплицы. Был издан указ о недопустимости посещения православными католических богослужений, а также употребления на православных богослужениях польских молитвенников. В то же время в центральной России было заказано большое число православных молитвенников, которые по низким ценам распространялись среди населения.

Ф. И. Тютчев
Его сиятельству А. А. Суворову

Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!..

Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему?

Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе —
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе?..

Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим —
Назло врагам — их лжи и озлобленью,
Назло — увы — и пошлостям родным.

Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдается, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.

12 ноября 1863

Графу Муравьёву принадлежит ещё одна особая инициатива в области веры, способствовавшая укреплению духовной связи белорусов с православием. Генерал-губернатор распорядился приобрести 300 тысяч православных наперсных крестиков для населения и раздать их бесплатно жителям по 135 на каждый приход. Этот духовный почин нашёл очень широкую поддержку среди российского общества. Дворяне, купцы, простые люди жертвовали средства на приобретение крестиков разной величины для белорусов. Купец первой гильдии Комиссаров передал один миллион крестиков. Также деньги на эту акцию шли за счёт штрафов, наложенных на польских помещиков и ксёндзов за участие в мятеже. Отмечается, что уже к концу 1864 года почти все православные крестьяне Северо-Западного края имели на себе кресты, приняв их с большим энтузиазмом. Наряду с крестиками, среди населения по низким ценам распространялись православные иконы, а также лубочные изображения религиозно-нравственного и патриотического содержания.

Общественный резонанс

Успехи Муравьёва, несмотря на поток критики из некоторых либеральных петербургских салонов, произвели в России большое впечатление. В мае и июле 1864 года государь лично посетил Вильну и на смотре войск отдал честь Михаилу Николаевичу — беспрецедентный жест на тот момент. Патриотически настроенная интеллигенция и чиновники, от влиятельного публициста Михаила Каткова до военного министра Дмитрия Милютина и министра государственных имуществ Александра Зелёного, горячо поддерживали преобразования Муравьёва. Тем не менее, по мере налаживания мирной жизни в крае становилась всё сильнее позиция сторонников диалога с поляками. Одним из главных адвокатов такого курса был брат императора, бывший наместник Царства Польского Константин Николаевич, при котором и разгорелось восстание. Он лично враждовал с Муравьёвым после того, как тот даже не пожелал с ним встретиться в Вильне при его возвращении в Петербург. Вновь смягчил свою позицию по отношению к полякам и колеблющийся министр иностранных дел Александр Горчаков.

По инициативе Помпея Батюшкова и Антонины Блудовой петербургская аристократия собирала подписи под приветственным адресом по случаю вручения Михаилу Муравьёву иконы Архистратига Михаила. Губернатор Петербурга А. А. Суворов отказался, назвав публично Муравьёва «людоедом». Ответ последовал от Тютчева в виде язвительного стихотворения («Гуманный внук воинственного деда…»). Аналогичное послание (с тем же выводом, согласно которому А. В. Суворов, в отличие от внука, подписал бы адрес Муравьёву) посвятил губернатору и Пётр Андреевич Вяземский.

Резиденцией Муравьёву в Вильне служил генерал-губернаторский дворец. По личной просьбе уволен с должности генерал-губернатора, 17 (29) апреля 1865 года получил титул графа с правом писаться «граф Муравьёв-Виленский». Император предоставил Муравьёву право самому выбрать своего преемника в Северо-Западном крае. Выбор Муравьёва пал на Константина Петровича Кауфмана, прославившегося позже в качестве героя Туркестана.

Поздние годы

В апреле 1866 года был назначен председателем Верховной комиссии по делу о покушении на царя Дмитрием Каракозовым.

В это время, тщетно пытаясь спасти свой журнал «Современник» от закрытия, Николай Некрасов после обеда в Английском клубе продекламировал Муравьёву посвящённые ему хвалебные стихи (не сохранились; стихотворение «Бокал заздравный поднимая…», долгое время приписывавшееся Некрасову, является контаминацией двух стихотворений А. И. Никотина). На участь журнала и вообще на отношение правительства к общественным деятелям в обстановке после покушения на императора этот поступок не повлиял, а лишь испортил в глазах либеральной общественности репутацию Некрасова.

Ф. И. Тютчев
Памяти графа М. Н. Муравьёва

На гробовой его покров
Мы, вместо всех венков, кладём слова простые:
Не много было б у него врагов,
Когда бы не твои, Россия.

2 сентября 1866 года

Умер 31 августа (12 сентября) 1866 года в Санкт-Петербурге, немного не дожив до казни Каракозова. Александр Герцен отозвался о его смерти фразой «Задохнулся отвалившийся от груди России вампир». Муравьёв был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в присутствии Государя и императорской фамилии. В почётном карауле стоял Пермский пехотный полк, шефом которого был граф Муравьёв. Александр II провожал своего подданного до самой могилы.

Семья

Жена — Пелагея Васильевна Шереметева (1802—1871), дочь отставного гвардии капитан-поручика Василия Петровича Шереметева (1765—1808) от браке с Надеждой Николаевной Тютчевой (1775—1850); сестра жены декабриста И. Д. Якушкина Анастасии. Венчание состоялось 26 января (7 февраля) 1818 в церкви села Покровского. По словам графа С. Д. Шереметева, в молодости Пелагея Васильевна была красавицей, «когда хотела, она могла быть очень приятной и остроумной, но в ней не было простоты и подкупающего простодушия её мужа». В 1860 году была пожалована в кавалерственные дамы ордена Св. Екатерины малого креста. Скончалась неожиданно в 1871 году в церкви во время пасхальной литургии. Похоронена на кладбище Александро-Невской лавры. В браке родились:

• Николай (Муравьёв-Ковенский) (1820—1869), генерал-майор, вятский губернатор, рязанский губернатор;
• Леонид (1821—1881), член консультации Министерства юстиции и член общего присутствия провиантского департамента Военного министерства, герольдмейстер;
• Василий (1824—1848), штабс-капитан;
• Софья (1833—1880), замужем за полковником Кавалергардского полка, егермейстером С. С. Шереметевым (1821—1884).

Оценки

Отношение современников и потомков к Муравьёву отличалось неоднозначностью и варьируется от чрезмерного восхваления и восхищения его личностью до полного неприятия и шельмования. Василий Розанов писал, что «его (Муравьёва) жестокость есть чистый миф, им же выдуманный». Известен анекдот, из-за которого за Муравьёвым закрепилось прозвище «Вешатель»: после подавления польского мятежа 1831 года, в котором он активно участвовал, на поступивший вопрос одного из гродненских горожан, не является ли новый губернатор «родственником моему былому знакомому Сергею Муравьёву-Апостолу, который был повешен в 1826 году?», Муравьёв ответил: «Скажите этому ляху, что я не из тех Муравьёвых, что были повешены, а из тех, которые вешают».

Русский писатель и общественный деятель Иван Корнилов писал:

Дорогое для истинно русских людей имя М. Н. Муравьёва, восстановившего в 1863 году в Северо-Западном крае достоинство и честь русского имени и возбудившего в древнем православном крае русскую культурную жизнь, было предметом злобы и чёрной клеветы для всех врагов России.…Непростительно, что русские историки пренебрегали своим нравственным долгом и оставляли без внимания изучение крупнейшего события минувшего столетия — созданную М. Н. Муравьёвым и прожившую, к несчастию, менее пяти лет русскую народно-государственную систему управления Западною Россиею и Литвой.

Публицист и философ-монархист белорусского происхождения Иван Солоневич так оценивал деятельность графа:

Край, сравнительно недавно присоединённый к империи и населённый русским мужиком. Кроме мужика, русского там не было ничего. Наше белорусское дворянство очень легко продало и веру своих отцов, и язык своего народа, и интересы России. Тышкевичи, Мицкевичи и Сенкевичи — они все примерно такие же белорусы, как и я. Но они продались. Народ остался без правящего слоя. Без интеллигенции, без буржуазии, без аристократии, даже без пролетариата и без ремесленников. Выход в культурные верхи был начисто заперт польским дворянством. Граф Муравьёв не только вешал. Он раскрыл белорусскому мужику дорогу хотя бы в низшие слои интеллигенции.

Революционные демократы оценивали личность Муравьёва резко отрицательно. Александр Герцен характеризовал Михаила Николаевича по убеждениям, делам и внешности так:

Такого художественного соответствия между зверем и его наружностью мы не видали ни в статуях Бонароти, ни в бронзах Бенвенуто Челлини, ни в клетках зоологического сада.

Следующим образом характеризовал Муравьёва историк Митрофан Довнар-Запольский:

Хотя в поляках Михаил Николаевич Муравьёв и оставил тяжёлое воспоминание, какое оставляет в памяти каждого восставшего народа его усмиритель, однако это был один из выдающихся деятелей эпохи. Он выгодно отличался от сановников и николаевской эпохи, и наследующей. Он обладал обширным образованием, определённым образом мыслей, знанием дела, выполнять которое он призывался. Обладая обширным государственным умом, он приступал к выполнению той или другой государственной задачи, усвоив себе предварительно известного рода план работы, её задачи"

Белорусская историография

Историк Александр Бендин, изучая образ Муравьёва-Виленского в современной белорусской историографии, пишет, что восприятие образа графа и его политики породило устойчивый негативный стереотип, который превратился «в долгоживущий общественно-исторический миф, созданный ещё в дореволюционной националистической историографии и активно воспроизводимый на протяжении десятилетий советскими, а теперь уже и постсоветскими исследователями и популяризаторами отечественной истории». Исследователь отмечает предельное упрощение и наделение политического образа Муравьёва-Виленского и созданной им «системы» управления Северо-Западным краем исключительно негативными характеристиками.

Бендиным отмечается также историографический диссонанс в оценках Муравьёва в сравнении с польскими революционерами, когда Муравьёв волею исследователей «превратился в злого демона белорусской истории», а польские революционеры «стяжали лавры её героев» (в частности, К. Калиновский, несмотря на его же исторические оценки как жесткого и последовательного сторонника уничтожения в крае православной церкви, к которой принадлежало абсолютное большинство белорусского народа).

Литовская историография

В литовской историографии личность Муравьёва рассматривается преимущественно в контексте изученния этнокультурных и этнополитических групп края в период восстания 1863 года и после него. Подчеркивается, что под «поляками» в крае ранее понималось всё нерусское население католического вероисповедания. В работе Гядиминаса Илгунаса пишется, что «важнейшей целью Муравьёва и его чиновников было обрусить литовцев, сделать их православными». Исследователь Дарюс Сталюнас, ссылаясь на собственный анализ политической практики 1863—1865 годов в крае, утверждает, что в представлении М. Н. Муравьёва литовцы являлись одной «из этнокультурных групп, которые в будущем должны были стать опорой российских властей в Северо-Западном крае».

Память

См. также: Памятник Михаилу Муравьёву и Муравьёвский фонтан

В 1898 году в Вильне Михаилу Муравьёву был установлен памятник, простоявший до 1915 года, пока город не был оккупирован германскими войсками. По одной из версий, памятник был наряду с памятником Екатерине II эвакуирован, по другой — он остался в городе, и польские власти впоследствии, в 1920 году, устроили над ним целенаправленное надругательство — построили общественные городские туалеты.

В кордегардии дворцового ансамбля с 1906 года действовал Музей М. Н. Муравьёва, открытый к 110-летию со дня рождения и 40-летию со дня смерти. В Гродно именем Муравьёва была названа церковно-приходская школа.

В честь Муравьёва-Виленского в 1901 году была названа крупная узловая станция Муравьёво Либаво-Ровенской железной дороги (после независимости Литвы — Мажейкяй), носившая это название до 1918 года, когда территория в ходе Первой мировой войны была оккупирована немецкими войсками.

В литературе

Жизнь и деятельность Муравьёва-Виленского нашла отражение в произведениях русской художественной литературы:

Владимир Короткевич. Паром на бурной реке

• Чернышевский Н. Г. Пролог
• Крестовский В. В. Две силы.

В 2014 году в Москве вышли воспоминания современников о М. Муравьёве.

На экране

В вышедшем в 2011 году литовском приключенческом фильме «Тадас Блинда. Начало» роль губернатора Михаила Муравьёва сыграл Донатас Банионис.

Награды

• Орден Святого Андрея Первозванного (1865) — за управление Литовско-Белорусским краем
• Орден Святого Владимира 4 степени с бантом — за Бородинское сражение
• Орден Святого Александра Невского с алмазами
• Орден Белого орла
• Орден Святого Владимира 1 степени с мечами
• Орден Святой Анны 1 степени с императорской короной

Сочинения

• Муравьёв-Виленский М. Н. [www.ozon.ru/context/detail/id/4401167/ «Готов собою жертвовать…»] / Сост. К. Петров. — Москва: Пашков дом, 2009. — 416 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-7510-0396-8.

Литература

• Ананьев С. В. [www.sgu.ru/files/nodes/42747/05_AnanievSV.pdf Конфессиональная политика М. Н. Муравьёва на посту генерал-губернатора Северо-Западного края в 1863–1865 гг.] // Славянский сборник : Межвуз. сб. науч. тр. — Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2008. — Вып. 7. — С. 34—44. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=978-5-91272-730-6&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 978-5-91272-730-6].
• Ананьев С. В. М. Н. Муравьев на посту Курского губернатора // Стратегии современного развития и управления общественными процессами : сб. науч. работ. — Саратов, 2007. — С. 228—231.
• Бендин А. Ю. [beldumka.belta.by/isfiles/000167_650867.pdf Образ Виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьева в современной белорусской историографии] (рус.) // Беларуская думка : общественно-политический и научно-популярный журнал Администрации Президента Республики Беларусь. — Минск, 2008, июнь. — С. 42—46. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0023-3102.&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0023-3102.].
• Гигин В. Ф. [zapadrus.su/zaprus/istbl/575-2012-02-22-21-57-02.html Оклеветанный, но не забытый (Очерк о М. Н. Муравьёве-Виленском)] // Нёман : журнал. — Минск, 2005. — Вып. 6. — С. 127—139. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0130-7517&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0130-7517].
• Граф Михаил Николаевич Муравьев-Виленский. Стихотворения, рассказы и очерки к его характеристике = Графъ Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ-Виленскій. Стихотворѣнія, рассказы и очерки къ ѣго характеристикѣ // Изд. Семевский М. И. Русская старина : ежемесячное историческое издание. — Санкт-Петербург, 1883. — Т. XXXѴIII, вып. 4. — С. 207—230.
• Имеретинский Н. К. [www.memoirs.ru/rarhtml/Imeretin_IV92_12.htm Воспоминания о графе М.Н. Муравьеве] // Исторический вестник : ежемесячный историко-литературный журнал. — Санкт-Петербург, 1892. — Т. 50, вып. 12. — С. 603—643.
• Носко М. М. [zapadrus.su/zaprus/tradbl/18-2010-06-21-20-16-03.html Виленский генерал-губернатор М.Н.Муравьев и православное храмостроительство в Белоруссии] (21 июня 2010). Проверено 20 ноября 2012. [www.webcitation.org/6CPlIPLoS Архивировано из первоисточника 24 ноября 2012].
• Петров К. В. [rumchten.rsl.ru/assets/files/2005/doc/1107251337.doc Материалы о графе М. Н. Муравьеве-Виленском в фондах Отдела рукописей РГБ.] // редкол. Е. В. Никонорова, И. П. Донскова, Л. Н. Тихонова. Румянцевские чтения : материалы международной конференции (5—7 апреля 2005). — Москва: Пашков Дом, 2005.
• Польская смута и мероприятия в западном и привислинском краях // [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000010/st048.shtml Россия под скипетром Романовых. 1613—1913 (Сборник)]. — Москва: Интербук, 1990. — С. 240. — ISBN 5-7664-0126-4.
• Розанов В. В. [dugward.ru/library/rozanov/rozanov_byl_li_jestok_muravev-vilenskiy.html Был ли жесток М. Н. Муравьев-Виленский?] = Былъ ли жестокъ М. Н. Муравьевъ-Виленскій? // Русское Слово : газета. — 1896, 24 сентября. — Вып. 257.
• Сорокин Р. М. Н. Муравьев в Литве. 1831 г. // Русская старина : журнал. — 1873. — Т. 8, вып. 7. — С. 114—118.
• Сталюнас Д. [www.russianresources.lt/archive/Mater/staliunas.html Этнополитическая ситуация Северо — Западного края в оценке М. Н. Муравьева (1863—1865)] // Балтийский архив: Русская культура в Прибалтике. — Вильнюс: Русские творческие ресурсы Балтии, 2003. — Т. VII. — С. 250—271. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=2228-1584&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 2228-1584].
• Степанов В. Б. [old-kursk.ru/book/stepanov/index.html Наместники и губернаторы Курского края. 1779-1917 гг. Исторические очерки]. — Курск: Издательство МУП «Курская городская типография», 2005. — 244 с. — ISBN 5-8386-0058-6.
• Федосова Э. П. Православие в Северо-Западном крае при графе Муравьеве: 1863–1865 гг. // История народов России в исследованиях и документах. — Москва: Ин-т рос. истории РАН, 2007. — С. 192—218.

Ссылки

• Табачник Д. В. [2000.net.ua/2000/forum/mnenie/80750 Как «вешатели» спасали Россию] (рус.) // 2000 : Еженедельник. — 31 мая 2012.
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:267937 Муравьёв-Виленский, Михаил Николаевич] на «Родоводе». Дерево предков и потомков
• Памяти графа Михаила Николаевича Муравьёва Издание Виленского уездного комитета попечительства о народной трезвости — Вильна: Типография Окружного Штаба, 1898

Отрывок, характеризующий Муравьёв-Виленский, Михаил Николаевич

– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.