Муравьёв, Николай Валерианович

Николай Валерианович Муравьёв<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр юстиции Российской империи
1 января 1894 — 14 января 1905
Предшественник:	Николай Авксентьевич Манасеин
Преемник:	Сергей Сергеевич Манухин
Член Государственного совета
1 января 1894 — 14 января 1905
Рождение:	27 сентября (9 октября) 1850(1850-10-09) Кострома
Смерть:	1 декабря (14 декабря) 1908(1908-12-14) (58 лет) Рим, Италия
Род:	Муравьёвы
Отец:	Валериан Николаевич Муравьёв
Автограф:
Награды:

Николай Валерианович Муравьёв (1850—1908) — действительный тайный советник (1901) из рода Муравьёвых, министр юстиции и генерал-прокурор (1894-1905), затем до конца жизни посол в Италии.

Биография

Сын сенатора Валериана Николаевича Муравьёва и Софьи Григорьевны Гежелинской; племянник графа Н. Н. Муравьёва-Амурского.

Среднее образование получил в 3-й Московской гимназии, которую окончил в 1868 году с золотой медалью. В том же году поступил на юридический факультет Московского университета, однако ушел со 2-го курса и отправился за границу, где занимался юридическими науками. В 1870 году, в возрасте 19 лет, выдержал экзамен на степень кандидата прав на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета и в том же году вступил на службу кандидатом на судебные должности при прокуроре Московской судебной палаты, которым в то время был Н. А. Манасеин.

В 1871 году исправлял должность товарища прокурора Владимирского окружного суда и в том же году был назначен товарищем прокурора Рязанского окружного суда. В начале 1873 года был переведен на ту же должность в Москву. В 1874 году выдержал экзамен на степень магистра уголовного права и был приглашен в Московский университет читать курс уголовного судопроизводства. В 1878 году был назначен прокурором Ярославского окружного суда, а в январе 1879 года — товарищем прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты.

Весной 1881 года возглавил обвинение в процессе по делу «О злодеянии 1 марта 1881 года, жертвою коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич» в Особом присутствии правительствующего Сената. В том же году назначен прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты, в 1884 году переведён на такую же должность в Москву, в 1891 году назначен обер-прокурором уголовного кассационного департамента и удостоен чина тайного советника, в 1892 году — государственным секретарем. Его обвинительные речи (по делам Тупицыных, Рыкова, «Червонных Валетов», о цареубийстве 1 марта) обратили на себя всеобщее внимание, равно как и некоторые обер-прокурорские его заключения (например, по делу Дорна).

С 1 января 1894 года (утверждён в должности 17 апреля того же года) по 14 января 1905 года был министром юстиции и генерал-прокурором. В 1894 году избран почетным гражданином Оренбурга и Петрозаводска.

Накануне событий 9 января 1905 года, 7 января, Муравьёв имел беседу со священником Георгием Гапоном. Последний убеждал его пасть в ноги царю и умолять того принять петицию о рабочих нуждах. Ознакомившись с текстом петиции, Муравьёв указал Гапону, что она требует ограничить самодержавие, и отказал в своём содействии. На следующий день, 8 января, на совещании у министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского Муравьёв охарактеризовал Гапона как «ярого революционера» и предложил его арестовать, высказавшись против каких-либо переговоров с рабочими. Через несколько дней после «Кровавого воскресенья» Муравьёв подал в отставку и уехал послом в Рим, как полагали современники, из опасения мести со стороны революционеров.

В бытность его министром юстиции было закончено осуществление судебной реформы 1864 года, учреждением трёх судебных палат (Иркутской, Омской и Ташкентской) и 23 окружных судов; издано уголовное уложение 1903 года; значительно подвинуты работы по составлению гражданского уложения.

К министерству юстиции присоединено главное тюремное управление (1895), преобразованы старые департаменты Сената (1898), увеличено содержание членов окружных судов (1896, 1899), образовано благотворительное общество судебного ведомства (1895), возобновлено издание «Журнала Министерства Юстиции» (1894).

Учреждённая в 1894 году особая комиссия по пересмотру законоположений о судебной части, под председательством Муравьёва, наметила целый ряд значительных изменений в судебных уставах, резко расходясь по многим пунктам с основными началами реформы 1864 года. Муравьёв находил, что «суд должен быть прежде всего верным и верноподданным проводником и исполнителем самодержавной воли монарха» и «как один из органов правительства, должен быть солидарен с другими его органами во всех их законных действиях и начинаниях».

На первое место Муравьёв ставил «изменение действующих правил о судейской несменяемости, которые в нынешней своей постановке не отвечают условиям нашего государственного устройства и не дают высшей судебной администрации достаточных средств к устранению из судейской среды недостойных деятелей». При таком характере «пересмотра» судебных уставов и вследствие изменившихся обстоятельств, труды комиссии осуществления не получили и сохраняют значение лишь в качестве материала для истории русского суда.

После ухода из министерства юстиции продолжил карьеру на дипломатическом поприще. Назначен 14 января 1905 года чрезвычайным и полномочным послом в Италии, на этой должности пробыл до своей смерти. Скончался скоропостижно в Риме 1 декабря 1908 года. Похоронен на кладбище Тестаччо.

Личная жизнь

Муравьёв был женат трижды. Первой женой (с 1869 года) была Александра Викторовна Муромцева (1852—1879), двоюродная сестра его друга С. А. Муровцева. Брак был заключен против воли его родных и не был удачным. Их дети: Николай (1870—1887; застрелился), Александр (1872—1881) и Надежда (1878—1879).

Второй брак с Екатериной Васильевной Слепцовой (1862—1929) закончился разводом, их сын Михаил (1882—1884). По словам современницы, брак распался оттого, что Муравьев сводил её с П. П. Демидовым-Сан-Данато. От этого муж ей сделался так противен, что она бросила его и уехала с Демидовым в Италию, с которым оставалась до самой его смерти. Вторым мужем Екатерины Васильевны в 1887 году стал прусский богач граф Гвидо Энгель фон-Доннельсмарк (1830—1916), получивший в 1901 год титул князя. Благодаря второму мужу, с которым она была «на ножах», считалась одной из самых богатых и видных дам Германии. Сыновей своих воспитывала в православной вере.

Последней женой Муравьева была Евгения Ивановна Брониковская (1853—1920), которая, по словам Ю. Витте, «наконец забрала его в руки и держала в большом респекте, единственный человек, которого боялся и слушался Муравьев —это была его жена». Она была дамой высокомерной и крайне нелюбезной.

Во время приемов в русском посольстве в Риме, госпожа Муравьева стояла всегда посередине гостиной — нечто вроде тронного зала — и прибывшие гости маршировали перед ней, как солдаты на параде. Она удостаивала разговора только самых важных из них. Господин Муравьев, старался как мог сгладить и компенсировать высокомерие жены, но, несмотря на его любезность и дипломатический такт, посетителей посольства не могла не задевать её надменная манера. Овдовев, она удалилась от общества, оплакивая мужа и то великолепие, которое потеряла вместе с ним.

От этого брака у Муравьева были две дочери, Александра (1886) и Вера (1888), и один сын Валериан (1885—1932), окончил Александровский лицей, служил в Министерстве иностранных дел, известен как философ и публицист. Репрессирован в 1929 году.

Сочинения

• Муравьев Н.В. [library6.com/index.php/library6/item/муравьев-нв-прокурорский-надзор-в-его-устройстве-и-деятельности Прокурорский надзор в его устройстве и деятельности. Пособие для прокурорской службы]. — М.: 1889. — Т. I. — 552 с.

Литература

• НЭС. Т. 27, стб. 500—501.
• Муравьев, Николай Валерианович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004161228#?page=225 Альманах современных русских государственных деятелей]. — СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1897. — С. 163—167.
• П. Б. [vivaldi.nlr.ru/pm000021353/view#page=62 Н. В. Муравьев] // Всемирная иллюстрация : журнал. — 1894. — Т. 51, № 1303. — С. 37—38.
• [vivaldi.nlr.ru/ab000000744/view#page=558 Муравьев Николай Валерианович] // Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 1-е октября 1894 года. — СПб.: Типография Правительствующего сената, 1894. — С. 516.
• [vivaldi.nlr.ru/ab000000030/view#page=46 Муравьев Николай Валерианович] // Список военным и гражданским чинам первых двух классов по старшинству. Исправлен по 25-е января 1907 года. — СПб.: Сенатская типография, 1907. — С. 42.
• Баранцевич Е. М. На смерть Николая Валериановича Муравьева († 1-го дек. 1908 г.). Стихотворение Ев. М. Баранцевича — [1909]
• Шилов Д. Н. Государственные деятели Российской империи. Главы высших и центральных учреждений. 1802—1917 : Биобиблиогр. справ. / Д. Н. Шилов; Европ. ун-т в Санкт-Петербурге. — СПб.: Дмитрий Буланин (ДБ), 2001. — 830 с. — ISBN 5-86007-227-9. — С. 495—499.

Ссылки

• [www.genproc.gov.ru/history/history/person-11998/ Николай Валерианович Муравьев] На сайте Генпрокуратуры РФ.

Отрывок, характеризующий Муравьёв, Николай Валерианович

И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.