Муравьёв, Николай Константинович

Николай Константинович Муравьёв (21 марта 1870, Тверская губерния — 31 декабря 1936, Москва) — адвокат и общественный деятель России.

Биография

Из дворян (но не из известного рода Муравьёвых). Сын подполковника Константина Гавриловича Муравьёва и Варвары Фёдоровны Лавровой.

В 1881 году поступил в гимназию при лютеранской церкви Петра и Павла в Москве, где преподавание велось на немецком языке, но в 1885 году из-за трудностей с деньгами перевёлсяв Первую Московскую гимназию. В 1890—1896 годах изучал медицину и право Московском (вначале, намереваясь стать земским врачом, поступил на медицинский факультет, затем перевёлся на юридический) и Казанском университетах.

В 1891 году за участие в демонстрации к смерти Н. В. Шелгунова был впервые арестован, исключён из университета и на год выслан из Москвы в Нижний Новгород, где жил у своего троюродного брата С. В. Щербакова и учился на медицинском факультете Казанского университета. В это же время состоялось его знакомство с писателями В. Г. Короленко и Максимом Горьким.

После окончания ссылки вернулся в Московский университет и побывал в Париже, где познакомился с политической эмиграцией, включая П. Л. Лаврова. В ноябре 1894 года за распространение прокламаций с требованием конституции по случаю смерти Александра III был вновь арестован и сослан, на этот раз — в село Щербинино Тверской губернии. С сентября 1896 года — присяжный поверенный округа Московской судебной палаты, помощник присяжного поверенного Н. П. Рождественского.

В конце 1890-х гг. избирался членом Тверского окружного земства, в 1916 году — московской Городской думы. В качестве гласного Тверского уездного земства сотрудничал с И. И. и М. И. Петрункевичами, А. А. Бакуниным, В. Д. Кузьминым-Караваевым, С. Д. Квашниным-Самариным, Ф. И. Родичевым.

В январе 1902 года по просьбе Л. Н. Толстого, с которым поддерживал тесные контакты (так, за день до публикации 13 мая 1908 года манифеста Л. Н. Толстого против смертной казни «Не могу молчать» он встречался с Муравьёвым в Ясной Поляне, и именно Муравьёв составлял духовное завещание писателя, подписанное 1 ноября 1909 года), принял участие в защите «Павловских» толстовцев, обвинявшихся в «поругании священных предметов, нападении на православное население и сопротивлении чинам полиции».

В 1903 году избран председателем правления Музея содействия труду при Московском отделении Императорского Русского технического общества, вскоре ставшим легальным центром профсоюзного и забастовочного движения.

Выступал защитником в основном на политических процессах. Среди процессов с участием Муравьева: беспорядки на заводах Брянского общества в Орле и Екатеринославе, дело крестьян Харьковской и Полтавской губерний, процесс сормовских рабочих, процесс Нижегородской демонстрации (П. А. Заломов и др.), процесс вооружённого восстания на Пресне в Москве, дело Петербургского Совета рабочих депутатов (Л. Д. Троцкий и другие), процессы социал-демократических фракций 1-й, 2-й и 3-й Государственных Дум, дело Московской организации РСДРП (М. П. Томский и другие) и т. д.

Активно занялся защитой участников Первой русской революции: в 1905 году выступал защитником 63 долбенкинских крестьян, обвинявшихся в разграблении экономии Великого князя Сергея Александровича, а также семи революционеров, обвинявшихся в принадлежности к Бунду, на процессе в Вильно. В июне 1906 годда вместе с Н. Д. Соколовым возглавил команду «молодой адвокатуры», вызвавшуюся защищать матросов на процессе по делу о Севастопольском восстании Черноморского флота в ноябре 1905 года. В конце 1906 года В конце 1906 года защищал обвиняемых членов Петербургского Совета рабочих депутатов на процессе в Санкт-Петербурге и рабочих Прохоровской мануфактуры на Пресне на процессе в в Москве.

В 1906 году редактировал и издавал первый журнал профессиональных организаций в Москве — «Рабочий Союз».

В 1907 году принял участие в ряде «думских процессов» против оппозиции самодержавию: деле социал-демократической фракции III Государственной думы и деле подписавших «Выборгское воззвание».

Социал-демократов защищал неоднократно: в деле 34 членов большевистской фракции Московского комитета РСДРП (ноябрь 1911 года), деле Егорьевской революционной организации (май 1911 года), деле А. А. Сольца и других, обвинявшихся в принадлежности к РСДРП и распространении антивоенных воззваний (октябрь 1914 года), деле членов социал-демократической фракции IV Государственной думы Г. И. Петровского и других, а также Л. Б. Каменева (февраль 1915 года), деле Е. В. Канделаки и других, обвинявшихся в принадлежности к РСДРП (март — июнь 1916 года).

Участвовал также в серии «литературных» процессов: деле по поводу издания произведений А. И. Куприна, деле редактора и издателя Товарищества «Мир» Л. А. Лурье по поводу выхода в свет книги профессора М. Н. Покровского «Русская история с древнейших времён», деле Гусева-Оренбургского по поводу размещения в газете «Раннее утро» рассказа «Змей», деле Н. А. Бердяева по поводу его статьи «Гасители духа».

Будучи категорическим оппонентом антисемитизма, в январе 1912 года поддержал в Смоленском окружном суде частный иск граджанки Пинкус к одному из лидеров черносотенного Союза Русского Народа, А. И. Дубровину. В октябре того же года в Московской судебной палате входил в состав большой группы юристов, участвовавшей в масштабном еврейском процессе, получившем название «дело дантистов» (к суду были привлечены 154 врача, из которых 79 оправданы).

В июне 1914 года выступил на «адвокатском процессе», защищая своих коллег (в том числе А. Ф. Керенского), привлечённых к судебной ответственности за их протест против антисемитского дела Бейлиса.

В 1916 году подобрал группу адвокатов, с которой возглавил защиту на самом крупном судебном процессе над толстовцами-пацифистами в годы Первой мировой войны — деле В. Ф. Булгакова, Д. П. Маковицкого и других.

После Февральской революции 1917 года назначен 4 марта Временным правительством председателем Чрезвычайной Следственной Комиссии.

После Октябрьской революции Муравьёв работал юрисконсультом кооперативных организаций — Московского народного банка и товарищества «Кустаресоюз». С января 1918 по 1922 председатель Комитета политического Красного Креста, в который входили также Е. П. Пешкова, В. Н. Фигнер, М. Л. Винавер, С. А. Гуревич, Е. П. Ростковский, И. С. Кальмеер. Выступал защитником на политических процессах, по делу гражданина США Каламатьяно, по делу Р. Б. Локкарта, в том числе по делу «Тактического центра».

Называл себя беспартийным марксистом, что подтвердил на допросе 25 августа 1922 года.

В 1922 году по приглашению председателя Моссовета Л. Б. Каменева и народного комиссара юстиции Д. И. Курского активно участвовал в составлении проекта Положения об адвокатуре.

В июне 1922 года вместе с коллегой А. С. Тагером, приехавшими из-за границы социалистами Э. Вандервельде, Т. Либкнехтом и К. Розенфельдом принял участие в защите членов ЦК партии правых эсеров на знаменитом показательном процессе в Москве (Н. И. Бухарин и представители Коминтерна — Ф. Я. Кон, Ж. Садуль, А. Грамши — защищали «раскаявшихся» бывших эсеровских боевиков). После отъезда иностранных защитников оказался во главе защиты. В знак протеста против разрешённого трибуналом вмешательства в процесс демонстрантов, требовавших смертной казни для обвиняемых, в связи с грубыми нарушениями закона, открытой политизацией дела, вместе с защитниками подсудимых С. А. Гуревичем, Г. Л. Карякиным, А. Ф. Липскеровым, М. А. Оцепом, Г. Б. Патушинским, Б. Е. Ратнером, А. С. Тагером и В. А. Ждановым с разрешения своих клиентов демонстративно отказался от участия в процессе.

За предъявление отвода всему составу трибунала, государственному обвинителю и отказ от защиты Муравьёв с коллегами были подвергнуты аресту и высылке из Москвы, а газета «Правда» заклеймила их «продажными профессионалами-адвокатами» и «прожжёнными судейскими крючками». Он был арестован, просидел несколько недель во внутренней тюрьме ВЧК, а затем выслан из Москвы на три года в Казань. Там он прожил всего несколько месяцев, проработав, по рекомендации Л. Б. Красина, юрисконсультом областной конторы Внешторга и Госторга. Летом 1923 года по протекции Ф. Э. Дзержинского вернулся в Москву, где поступил на работу в только что организованный «Экспортхлеб».

Осенью 1924 года был избран членом президиума Коллегии защитников.

Привлекался зарубежными компаниями для представительства их интересов в суде: американским акционерным обществом «Синклер» в процессе по иску ВСНХ об аннулировании концессионного договора на аренду русской части острова Сахалин и на разработку там нефти (1925), французским АО «Société Industrielle de Matières Plastiques», американской фирмой Харримана (Марганцевая промышленная концессия в Чиатурах) в качестве супер-арбитра в Третейском суде между группой грузинских компаний с одной стороны, и германских — с другой (1926).

В 1928 году выступал защитником четырёх обвиняемых по «Шахтинскому делу».

Был членом «Комитета по исполнению воли Л. Н. Толстого в отношении его писаний», образованного 2 июля 1928 года в соответствии с Постановлением Президиума ВЦИК.

Решение в 1929 году отчислить его из адвокатуры было отменено Моссоветом, однако уже 15 января 1930 года он прекратил частную практику, а с 13 ноября того же года он был отчислен из Коллегии защитников вместе с адвокатом В. А. Ждановым. В дальнейшем занялся общественной работой во Всесоюзном Обществе политкаторжан и ссыльнопоселенцев, в котором возглавлял секцию старых политических защитников.

Умер на руках у младшей дочери.

Сочинения

• Русский еврей и русский рабочий. М., 1907.
• Законы о политических и общественных преступлениях. 1910.
• Об учреждении при Совете Музея адвокатуры Московского судебного округа : Докл. Н. К. Муравьева, представл. в заседание Моск. сов. присяжных поверенных 15 сент. 1912 г.

Литература

• Волков А. Г., Угримова Т. А. «Стой в завете своём…» М., 2004.
• Варфоломеев Ю. В. Николай Константинович Муравьёв: адвокат, политик, человек / Под. ред. Н. А. Троицкого. Саратов, 2007.

Отрывок, характеризующий Муравьёв, Николай Константинович

– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.