Муратов, Павел Павлович

Павел Павлович Муратов
Род деятельности:	прозаик, публицист, переводчик, литературный критик, историк, издатель

Па́вел Па́влович Мура́тов (19 февраля [3 марта] 1881 — 5 февраля 1950) — русский писатель, градовед, искусствовед, переводчик и издатель.

Биография

Родился в городе Бобров Воронежской губернии в семье военного врача. Воспитывался в кадетском корпусе; окончил Институт путей сообщения в Петербурге, в 1904—1905 годах — артиллерийский офицер. После путешествия за границу (1905—1906) поступил на службу в Румянцевский музей, где до 1914 года был хранителем отдела изящных искусств и классических древностей. Дружил с Борисом Зайцевым, Владиславом Ходасевичем, Ниной Берберовой, художником Николаем Ульяновым.

С 1906 года печатался, как критик, в журналах «Весы», «Золотое руно», «Аполлон», «Старые годы».

Занимался русской живописью допетровского периода, сотрудничал с Игорем Грабарём в его многотомной «Истории русского искусства»: 6-й том был большей частью написан Муратовым.

В 1913—1914 годах вместе с К. Ф. Некрасовым издавал художественный журнал «София».

Участник Первой мировой войны, награждён орденами.

В 1918—1922 годы работал в отделе охраны памятников Наркомпроса РСФСР, вместе с И. Э. Грабарём участвовал в реставрации храмов Москвы и Новгорода. В 1918 году, пытаясь поддержать литераторов, организовал вместе с Ходасевичем и Осоргиным «Книжную лавку писателей».

Основал Общество итальянских исследований «Studio Italiano», здесь читали лекции писатели и историки культуры (Михаил Осоргин, Борис Грифцов, Алексей Дживелегов и др.), весной 1921 года здесь прошло последнее публичное выступление Александра Блока.

Принимал участие в деятельности Комитета помощи голодающим (Помгол). В 1921 году был арестован вместе с Борисом Зайцевым и другими членами Комитета.

В 1922 году был выслан из СССР; сначала жил в Германии, в 1923 году поселился в Риме. В 1927 году переехал в Париж, где стал одним из учредителей общества «Икона». Его тогдашнюю политическую публицистику в газете «Возрождение» высоко ценил Иван Бунин.

Занимался военной историей, в частности — историей Первой мировой войны.

Перед началом Второй мировой войны переехал в Великобританию, подготовил монографии о военных событиях на советско-германском фронте (вместе со своим другом, историком Уильямом Алленом), о военной истории Кавказа в XIX веке (вышла посмертно). Незадолго до смерти поселился в Ирландии, в имении Аллена — Whitechurch House.

Умер 5 февраля 1950 года от сердечного приступа.

Творчество

Перевёл эссе Уолтера Патера, новеллы Проспера Мериме, прозу Жерара де Нерваля и др., организовал первое в России издание «Ватека» Уильяма Бекфорда.

Выступал как публицист, литературный и художественный критик, историк русского и европейского искусства от иконописи до Сезанна. Писал рассказы, пьесы, оставил исторический роман «Эгерия» (1922). Наиболее известна книга его тонких и наблюдательных, отмеченных меланхолией очерков «Образы Италии» (посвящены Б. К. Зайцеву, т.1 — 1911, т.2 — 1912, т.3 — 1924, изд. в Берлине; переизд. в России в 1993, 1994, 2005).

В очерках "Образы Италии" довёл до совершенства существовавший и ранее в России жанр, который можно было бы назвать "сентиментальным градоведением". Его известным продолжателем спустя почти сто лет был, в частности, Пётр Вайль с его сборником путевых эссе "Гений места" и ведущим одноименного цикла телепередач.

Муратов занимает в русской литературе очень необычное место. Его духовная родина не Россия, а Ита­лия эпохи Возрождения. Хотя «Магические рассказы» и «Эгерия» создавались в страшные годы после захвата власти большевиками, советская действительность не нашла в них ни ма­лейшего отклика. М. Алданов с восторгом говорил об «Эгерии» как об «очень утешитель­ном симптоме для новейшей русской литературы»; В. Сечкарёв согласился с ним в статье (1967) об этом «стилизованном романе». «Эгерия» — исторический роман об эпохе конца XVIII века, но главным образом Муратов сосредоточен на связях людей, на любви и на зависимости внутренней и внеш­ней жизни человека от рока. Действие раз­вивается с захватывающей быстротой и на­поминает приключенческий роман. Главный герой и рассказчик, художник, оглядывается после многих лет на страстную любовь своей мо­лодости, вовлекшую его в политические интриги (шведский король Густав III и розенкрейце­ры), значение которых он не понимал и по­тому едва избежал гибели. Магия и скепти­цизм, несмотря на противоречивость этих понятий, соединяются, как и в рассказах, Муратовым в одно убедительное целое. Отточенные афо­ризмы, необыкновенные метафоры, удачные сравнения и до последней детали точный, ясный язык характерны для этого замеча­тельного произведения, принадлежащего к лучшим достижениям русского исторического романа.

Библиография

• [az.lib.ru/m/muratow_p_p/text_0010.shtml Образы Италии]. — 1911—1912.
• Древнерусская иконопись в собрании И. С. Остроухова. — М., 1914. — 450 нумер. экз.
• Герои и героини. — 1918
• Магические рассказы. — 1922
• Эгерия. — Berlin, 1922
• Рассказы // «Современные записки». — № 20, 1924; № 24, 1925
• Приключения Дафниса и Хлои // «Современные записки». — № 28, 1926
• Мавритания // «Современные записки». — № 33, 1927
• Les icones russes. — Paris, 1927
• The Russian Military Campaigns of 1941—1943 (by WED Allen and Paul Muratof, part 1, 1943)
• The Russian Campaigns of 1944-45. — New York, 1946 (by WED Allen and Paul Muratof)
• Caucasian Battlefields: A History of the Wars on the Turko-Caucasian Border 1828—1921 (by WED Allen and Paul Muratof, 1953)

Новейшие публикации

• Искусство и народ // Литература русского зарубежья: Антология. — Т.1. Кн.1. — М.,1990. — С. 377—390.
• Приключение Казановы, не рассказанное им самим // Новая Юность, 1995, № 1/2. — С.58—64
• Эгерия. Роман и новеллы из разных книг. — Москва: Терра, 1997
• Ночные мысли. Эссе, очерки, статьи 1923—1934. — Москва: Прогресс, 2000
• Искусство прозы // Критика русского зарубежья: В 2 ч. — Ч. 1. — М.: Олимп; АСТ, 2002. — С. 184—206
• Древнерусская живопись история открытия и исследования. — М.:Айрис-Пресс; Лагуна-Арт, 2005
• [nesusvet.narod.ru/ico/books/grabar/ Русская живопись допетровской эпохи]
• [www.mosjour.ru/index.php?id=786 Вокруг иконы] // Московский журнал. — 1999. — № 2
• [nesusvet.narod.ru/ico/books/muratov2.htm Византийская живопись]
• [nesusvet.narod.ru/ico/books/muratov3.htm Открытия древнерусского искусства]
• Образы Италии. — Москва: Арт-Родник, 2008
• [www.nasledie-rus.ru/podshivka/10406.php Статьи и очерки] // «Наше наследие». — 2012. — № 104. (публикация и комментарии К. М. Муратовой)

Литература

• Щемелёва Л. М. Муратов, Павел Павлович // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь. — Т. 4. — М.: Большая российская энциклопедия; Фианит, 1999. — С. 171—175 (подробная биография, иконография, обширная библиография).
• Себежко Е. С. Муратов: образ Италии // Она же. Друг друга отражают зеркала… Уильям Бекфорд и его след в русской литературе. — Москва; Калуга: Полиграф-Информ, 2002. — С. 120—144.
• Примочкина Н. М. Горький и Павел Муратов: История литературных отношений // Новое литературное обозрение. — 2003. — № 61. — С. 273—287.
• Толмачев В. М. [www.philosophy.ru/edu/ref/enc/m.html#BM10046 Муратов, Павел Павлович]// Культурология. XX век. Энциклопедия. — Т. 2. — СПб.: Университетская книга, 1998. — С. 67—68.
• Иванова И. Г. П. П. Муратов и его вклад в развитие представлений о культурном ландшафте. - В кн.: "Наследие и современность", выпуск № 8, М., 1998.
• Вешнинский Ю. Развитие градоведческой традиции И. М. Гревса в отечественной науке. - "Муниципальная власть", 2011, № 5, с. 99-103.
• Вешнинский Ю. Иван Гревс и градоведческая традиция. - "Знание-Сила", Сайт, 2012.
• Вешнинский Ю. Развитие градоведческой традиции И. М. Гревса в отечественной науке. - "ТЕЛЕСКОП", 2013, № 2 (98), с. 32-37.
• Ленчек Л. М. [www.zpu-journal.ru/zpu/contents/2015/1/Lencek_Venetian-Mirror/ Венецианское зеркало: «Образы Италии» (1924) Павла Павловича Муратова и литература об искусстве] = The Venetian Mirror: Pavel Pavlovich Muratov’s “Obrazy Italii” (1924) and the Literature of Art // Знание. Понимание. Умение. — 2015. — № 1. — С. 344–358. — DOI:10.17805/zpu.2015.1.35.
• Л. Н. Чертков [feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke5/ke5-0181.htm Муратов, Павел Павлович] // Краткая литературная энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия, 1962—1978.
• Deotto P. Mito e realta nelle 'Immagini d’Italia' di Muratov // L’Est europeo e l’Italia: Immagini e rapporti culturali. Studi in onore di Piero Cazzola. — Genève: Slatkin, 1995. — P. 419—428.
• Lettere di P.P.Muratov a B.A.Grifcov // Europa Orientalis. — 1994, XIII, № 1. — P. 189—206.
• Deotto P. Pavel Muratov i ego vklad v Serebrjanyj vek: Dissertacija. Milanskij universitet. (Dottorato di ricerca in Lingue e Letterature Slave comparate, VI ciclo). — Milano, 1995.
• Deotto P. Pavel Muratov (1881—1950)// Twentieth-century Russian emigré writers / Ed. by Maria Rubins. — Detroit: Thomson Gale, 2005.
• Beaune-Gray D. [russie-europe.ens-lyon.fr/article.php3?id_article=46 L’itinéraire intellectuel de Pavel Muratov]

Ссылки

• [zarubezhje.narod.ru/mp/m_205.htm Муратов Павел Павлович (1881—1950)]

Отрывок, характеризующий Муратов, Павел Павлович

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.