Мусина-Пушкина, Дарья Михайловна

Дарья Михайловна Мусина-Пушкина
Дата рождения:	1873(1873)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	1947(1947)
Место смерти:	Ленинград, СССР
Профессия:	актриса, режиссёр оперы, педагог
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Театр:	Александринский театр

Дарья Михайловна Мусина-Пушкина (1873—1947) (в замужестве Глебова (1891—1895), Озаровская (1901—1912), Апушкина (1912—1937), сценический псевдоним Мусина) — актриса Александринского театра, преподаватель, профессор Ленинградской консерватории.

Биография

Родилась в семье русского дворянина, потомка известного рода, помещика Михаила Илларионовича Мусина-Пушкина (1836—1915) и французской певицы и театральной актрисы Зелии Казимировны Песио (Pessio, 1838—1873), скончавшейся вскоре после её рождения. М. И. Мусин-Пушкин закончил Парижскую Высшую национальную консерваторию музыки и танца по классу скрипки.

Училась с детства игре на скрипке и пению. В 1890 году поступила в Петербургскую консерваторию; закончила курс обучения по классу сольного пения у Н. А. Ирецкой.

В 1891 году была помолвлена со своим соседом по имению в Мологском уезде Ярославской губернии, Андреем Николаевичем Глебовым — инженером, предпринимателем, золотопромышленником, первооткрывателем золотоносных месторождений в Европе (в Донбассе); в 1893 году вышла за него замуж. В 1894 году родилась их дочь, Тамара Андреевна Глебова.

Актриса Императорского Александринского театра в Петербурге в 1901—1912 годах; сценический псевдоним — Мусина. Выступала на сцене на протяжении двадцати лет. Одна из первых ролей Мусиной в этом театре (1901) — Артемида в трагедии Еврипида «Ипполит», задуманной и поставленной С. М. Волконским, с которым она затем поддерживала дружеские отношения, в связи с их общим интересом к «дельсартианству».

Д. М. Мусина с юности была знакомой и корреспонденткой А. П. Чехова; его брат, Михаил, писал: «Антону шёл только 26-й год, и наша квартира наполнилась молодёжью. Интересные барышни — Лика Мизинова, Даша Мусина-Пушкина…» Имя Д. М. Мусиной-Пушкиной встречается и в письмах Михаила и Марии Чеховых.

С 1901 по 1912 годы была замужем за Юрием Эрастовичем Озаровским, драматургом и режиссёром Александринского театра. В их доме часто бывали М. Савина, Ф. Шаляпин, В. Комиссаржевская, Ида Рубинштейн, Айседора Дункан: «…общалась со многими интереснейшими, замечательными людьми своего времени, и общалась близко». Д. М. Мусина неоднократно выезжала в Грецию и во Францию; «в Париже известный бас Жироде познакомил её с методом „сценической выразительности“ своего учителя, Франсуа Дельсарта». В Грецию Мусину влекли её интерес к культуре свободной пластики (разделённый ею с Айседорой Дункан), и увлечение античными трагедиями Эсхила, Софокла, Еврипида. В результате накопленного опыта у Д. М. Мусиной созрела мечта о создании собственного драматического театра. Вместе с Юрием Озаровским, мужем и партнёром по сцене, они открыли театр «Стиль», где Мусина была и режиссёром и актрисой. В театр она приглашала актёров из разных трупп, в том числе и из-за границы. Спектакли носили довольно авангардный характер, построенный на классическом репертуаре. «Стиль» просуществовал несколько лет, закрывшись из-за недостатка средств.

После развода с Ю. Озаровским в 1912 году она вышла замуж в третий раз — за юриста и писателя, автора известного исследования по русско-японской войне, генерал-майора Владимира Александровича Апушкина.

В 1918—1931 годах вела преподавательскую работу в Петроградской (затем — Ленинградской) консерватории. Преподавала сольное пение, пластику сцены, руководила оперным классом. Как режиссёр, ставила оперы в Большом зале консерватории, в том числе поставила в 1929—1930 гг. оперы: «Черевички» (« Ночь перед Рождеством») П. И. Чайковского, «Паяцы» Р. Леонкавалло, «Русалку» А. С. Даргомыжского, «Орфея и Эвридику» К. В. Глюка.

Д. М. Мусина сыграла значительную роль в становлении Нового танца и истории изучения свободной пластики в России в 1910—1920 гг. Она утверждала и пропагандировала искусство движения и пластики, построенное на синтезе искусств, как и пластическую культуру, построенную на культе тела, жеста, позы. Мусина начала развивать теорию Дельсарта, сначала в постановках собственного театра «Стиль», и через общение с Айседорой Дункан; а с 1918 года вела, в консерватории и вне её, классы учеников, обучая их по методу Франсуа Дельсарта, автора знаменитой системы сценического движения. Читала курс о связи законов речи с мимической выразительностью. Когда в России появились пластические студии, она одна из первых в начале 1920-х годов вместе с дочерью, Т. А. Глебовой, открыла студию пластики — «Студия единого искусства им. Дельсарта под руководством Мусиной и Глебовой» — обучая своих студийцев «присматриваться и прислушиваться к живой природе человеческого инструмента». Д. М. Мусина была автором многих исследовательских работ на основе развитой ею теории выразительности Ф. Дельсарта.

В 1931 году В. А. Апушкин был арестован и выслан в Вологду; Д. М. Мусина была вынуждена оставить должность профессора Ленинградской консерватории и вслед за мужем отправиться в ссылку. В. А. Апушкин вскоре был повторно арестован и погиб в лагере в 1937 году. Д. М. Мусина прожила в Вологде до 1946 года; преподавала более 11 лет в Вологодском музыкальном училище. Создала оперную студию, состоящую из студентов и певцов-любителей; эта студия для Вологды на несколько лет восполнила отсутствие в городе оперного театра.

В 1946 г. вернулась в Ленинград, поселилась, вместе с сестрой, в Доме ветеранов сцены на Петровском острове.

Скончалась в Ленинграде в мае 1947 года. Похоронена на Серафимовском кладбище.

Семья

Принадлежит в древнему дворянскому роду Мусиных-Пушкиных.

Сёстры:

• Ольга Михайловна (в замужестве Блатова; 1864, Париж — 1947, Ленинград) — скрипачка, закончила Московскую консерваторию по классу скрипки; ей были посвящены некоторые музыкальные пьесы Глазунова А. К. Жила в Петербурге и в Мологе. С 1890 года замужем за Д. И. Блатовым, выпускником Военно-Медицинской Академии. Брак бездетный. Семья была в дружеских отношениях с соседом по имению, народовольцем Н. А. Морозовым. Жила и работала в Мологе и в Петербурге. Овдовела в 1913 году. С конца 1930-х, в связи с затоплением Мологи, переехала к сестре Дарье Михайловне в Вологду, где жила до 1946 года; преподавала в Вологодском музыкальном училище. С 1946 года вместе с сестрой Дарьей Михайловной поселилась в Ленинграде, в Доме ветеранов сцены на Петровском острове. Обе сестры умерли в мае 1947 года и похоронены рядом, на Серафимовском кладбище.
• Мария Михайловна (в замужестве Соболева; 23 марта 1868 года, Париж — 10 октября 1949 год, Москва) — актриса, сценический псевдоним Пушкина. Ученица В. И. Немировича-Данченко; жила в Москве и в Мологе; первым браком замужем за Николаем Васильевичем Соболевым (1866 — ноябрь 1895, Мерано, Италия), вторым за Германом Беком. С 1889 года, оставив сцену, жила во Франции: в Ницце, Ментоне и в Париже; была владелицей пансиона "Родной Угол" в Ницце; занималась литературными переводами (с шести языков). Возвратилась в Москву окончательно в 1946 году.

Сёстры Мусины-Пушкины, по мнению некоторых исследователей, являются прототипами пьесы А. П. Чехова «Три сестры».

Дочь:

• Тамара Андреевна Глебова (1894, Петербург — 1944, Новосибирск) — актриса и танцовщица. С 1934 года — актриса бывшего Александринского театра (Академического театра драмы), теоретик свободного танца. Снималась в кинофильмах, в том числе в комедии «Антон Иванович сердится».

Была замужем с 1913 года за актёром Владимиром Александровичем Афанасьевым (21.02.1885 — 29.09.1945), развелись в 1920 году. Сыновья от этого брака: Андрей Владимирович Глебов (1913, Петроград  — 1980?, Ленинград ), и Дмитрий Владимирович Афанасьев (1915, Петроград — 1991, Ташкент).

Вторым браком замужем за Александром Леоновичем Авербахом (1896, Рыбинск — 1966, Ленинград, похоронен на Богословском кладбище); А. Л. Авербах принадлежал к еврейской общине Рыбинска.

В начале 1942 году, во время блокады Ленинграда, Т. А. Глебова, вместе с труппой Александринского театра, уехала в эвакуацию в Новосибирск, где и умерла в 1944 году.

Д. В. Афанасьев, внук Д. М. Мусиной-Пушкиной, собрал многочисленные сведения о семье (о роде Глебовых, роде Лодыженских и роде Мусиных), и передал собранный им и подробно прокомментированный семейный архив в Ярославский исторический музей.

См. также

• Мусины-Пушкины
• Глебов, Андрей Николаевич
• Озаровский, Юрий Эрастович
• Апушкин, Владимир Александрович
• Глебова, Татьяна Николаевна
• Глебов, Николай Николаевич

Литература

• Мусины-Пушкины. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1996. — С. 109—118.

Ссылки

• (недоступная ссылка с 13-07-13 (3939 дней) — история)

Отрывок, характеризующий Мусина-Пушкина, Дарья Михайловна

За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.