Муслимов, Ширали Фарзали оглы
Поделись знанием:
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
(перенаправлено с «Муслимов, Ширали»)
| Ширали Муслимов | |
| азерб. Şirəli Müslümov | |
 | |
| Ширали Муслимов с внуком Эльханом | |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
Барзаву, |
| Гражданство: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: |
2 сентября 1973 (168 лет) |
| Место смерти: |
Барзаву, |
| Отец: |
дожил до 110 лет |
| Мать: |
дожила до 90 лет |
| Супруга: | |
| Дети: |
дочь |
| Награды и премии: |
|
Ширали Фарзали оглы Муслимов[1] (азерб. Şirəli Müslümov, в некоторых источниках — Мислимов; 26 марта 1805—1973) — азербайджанский[2][3][4][5][6][7] чабан, талыш[8][9] по национальности, который, согласно непроверенным данным, прожил 168 лет, установив рекорд долгожительства.
Биография
Муслимов родился и прожил в селении Барзаву Лерикского района Азербайджана[10].
По другим данным рекорд долгожительства установил китаец Ли Цинъюнь или иранец Китаха[11]. В паспорте Муслимова было указано, что он родился 26 марта 1805 г., а умер он 2 сентября 1973 г. По словам долгожителя, его отец дожил до 110 лет, а мать до 90. Известно, что третья супруга Муслимова умерла в возрасте 104 лет, пережив мужа на 15 лет.
Поскольку у Муслимова отсутствовало свидетельство о рождении, западные исследователи отказываются считать его самым старым человеком в истории. В «Книге рекордов Гиннесса» утверждается, что возраст Муслимова был завышен на 40—50 лет[12].
Более 150 лет проработал чабаном. В возрасте 136 лет Ширали женился на 57-летней Хатум-ханум, в том же году у них родилась дочь, таким образом Ширали Муслимов стал самым старым отцом в мире[13].
Отражение в массовой культуре
- В советское время о нём был снят документальный фильм «Ширали спускается с гор».
- В 1993 году занесён в книгу рекордов России, стран СНГ и Балтии «Диво 93. Чудеса. Рекорды. Достижения»[12].
См. также
Напишите отзыв о статье "Муслимов, Ширали Фарзали оглы"
Примечания
- ↑ Петр Кравчук. Рекорды природы. — Любешов: Эрудит, 1993. ISBN 5-7707-2044-1.
- ↑ Наука и жизнь, Выпуски 7-12 : Изд. «Правда». — 1970. — С. 103.
Самый старый житель СССР — азербайджанский чабан Ширали Муслимов (по данным переписи 1970 года ему около 165 лет) со своим прапраправнуком. Фото Н. Рахманова (1968 г.).
- ↑ Техника молодёжи, Выпуск 4 : Изд. «Молодая гвардия». — 1984. — С. 38.
- ↑ Александр Скачинский. Макро и микро: сведения о пределах. — Silver Age Press, 1986. — Т. 3. — С. 100.
Азербайджанцу Ширали Мислимову в 1973 году исполнилось 168 лет;…
- ↑ В. М. Кандыба. Чудеса и тайны. — Лань, 2000. — С. 249. — 669 с.
В литературных источниках приводятся случаи ещё более высокой продолжительности жизни, как например, Ширали Муслимов, проживший почти 168 лет (1805—1972). Этот человек был чабаном и всю жизнь проработал на воздухе.
- ↑ Diana K. Harris, William Earle Cole. Sociology of aging. — Houghton Mifflin Co, 1980. — С. 40. — 463 с.
Before his death in 1973, Shirali Mislimov, an Azerbaijani farmer in the USSR, claimed to be the world’s oldest living person at the age of 168.
- ↑ Советский комитет солидарности стран Азии и Африки, Институт востоковедения (Академия наук СССР), Институт Африки (Академия наук СССР). Asia and Africa today. — Asia and Africa Today, 1990.
Shirali Mislimov, an Azerbaijani peasant, who was the oldest among the Soviet centenarians, died in 1973 at the age of 168. His surviving widow at that time was 120..
- ↑ [www.moscowuniversityclub.ru/home.asp?artId=11666 Вугар Иманов (Молочный секрет долголетия 140-летнего азербайджанца Меднида Агаева).]
- ↑ [www.azcongress.ru/article.php?5967 Азербайджанский конгресс (Земля долгожителей)]
- ↑ [www.day.az/news/society/19675.html В Лерикском районе Азербайджана проживает 48 долгожителей с возрастом, превышающим 100 лет — Day.az]
- ↑ Книга рекордов Гиннесса, «Энциклопедия для детей» Том «Человек» издательства «Аванта», Раздел «Искусство быть здоровым», дополнительный очерк «Рекорды долгожительства»
- ↑ 1 2 [bibliotekar.ru/divo/15-1.htm Умер в 168 лет] // Диво 93. Чудеса. Рекорды. Достижения. — Москва: "Диво", 1993. — С. 14. — 191 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-87012-008-X..
- ↑ [samogo.net/articles.php?id=2515 Самый старый родитель в истории.]
Ссылки
- [books.google.com/books?q=mislimov Ширали Мислимов на Google Books]
- [web.archive.org/web/20090815151530/zlaten-drakon.com/stat/036/stat_36_1.htm Тайните на дълголетието. Изкуството да оставаме млади.] (болг.)
Отрывок, характеризующий Муслимов, Ширали Фарзали оглы
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
