Мутация (музыка)

Мута́ция (лат. mutatio — перемена, изменение), в системе сольмизации Средних веков, Возрождения и барокко — переход из гексахорда в гексахорд; в теории многоголосной композиции того же времени мутацией стандартно объяснялось расширение звуковой системы, главным образом, за счёт транспозиционной и альтерационной хроматики.

Механизм мутации

В том случае, если амбитус песнопения выходит за пределы одного гексахорда, необходим переход — мутация — из одного гексахорда в другой. При таком переходе слог одного гексахорда («вокс») приравнивается к слогу (воксу) другого гексахорда. Например, a в натуральном гексахорде (с основанием C-ut) соответствует воксу la. Чтобы совершить в пении переход к b (звуку, выходящему за пределы натурального гексахорд), необходимо приравнять la натурального гексахорда к mi мягкого гексахорда (с основанием F-ut), после чего (уже в пределах мягкого гексахорда) возможно совершить ход на полутон mi-fa:

C D E	F G	a	b
ut re mi	fa sol	la
	<center>ut re	mi	fa
		местомутации

</center>

В случае если в песнопении случается выход за пределы нормативной миксодиатоники (прежде всего, вводнотоновая хроматика), такое расширение звуковой системы получает своё теоретическое объяснение через введение ложной мутации (mutatio falsa). Для этого теория представляет себе гексахорд с «ненормативным» основанием, от которого строятся знакомые воксы (ut re mi fa sol la). Например, если положить ut на клавис D, то слог mi придётся на клавис fis, который отсутствует в нормативной звуковой системе, что приведёт к возникновению «ложной музыки» (musica falsa), или «вымышленной музыки» (musica ficta),— звукоступеней из чужого интервального рода, а именно (транспозиционной и/или альтерационной) хроматики.

Исторический очерк

Введение мутации в обиход музыкальной практики и теории музыки традиция со времён средневековья связывала с именем Гвидо Аретинского. При этом ни в одном из аутентичных трактатов Гвидо ни понятия мутации, ни термина mutatio нет. У самого Гвидо (в «Послании о незнакомом распеве») слоги ut...la приложены только к клависам C…A. Вполне вероятно, что он экстраполировал их как модальные функции и на другие клависы описываемого им двухоктавного звукоряда, но никаких подлинных свидетельств такой экстраполяции нет. Рукописи, в которых гексахорды иллюстрируются от разных высот (таким образом, подразумевается мутация), появляются уже в XI веке. Например, в рукописях British Library Add. 10335, Monte Cassino 318, Bayerische Staatsbibliothek Clm 14523 (все — XI в.) гексахордовый ряд слогов расписан по отношению к высотам C и G. В рукописи Bayerische Staatsbibliothek Clm 14965a, fol. 1v (датирована около 1100 г.) воксы приложены уже ко всем трём так называемым «Гвидоновым» гексахордам: натуральному (от C), твердому (от G) и мягкому (от F).

Теоретически мутация была отрефлектирована только в XIII веке и была связана со ставшими популярными в то время многочисленными учебными пособиями по контрапункту. Развитое учение о мутации (без упоминания имени Гвидо), например, представляет Иероним Моравский (ок. 1275) в 12-й главе своего «Трактата о музыке», где он определяет её так: Mutatio est sub una clavi et eadem unisona transitio vocis in vocem. Первое упоминание ложной мутации (mutatio falsa) документировано в «Трактате о музыке» Магистра Ламберта (ок. 1270 г.) и связано с необходимостью «усовершенствовать» (perficere) тритон, возникающий в многоголосной музыке между h и f (вверх), а также между b и e (вниз). Усовершенствовать тритон, превратив в квинту, можно только с помощью ложной музыки, то есть представить себе гексахорд сверх трёх, установленных гвидоновой традицией. Правило запрета тритона в контрапункте в XIV—XVI веках получило оригинальное обозначение mi contra fa; в восходящем тритоне под mi подразумевался вокс твёрдого гексахорда (то есть клавис h), под fa вокс в натуральном гексахорде (клавис f); в нисходящем тритоне под mi подразумевался вокс натурального гексахорда (клавис e), под fa вокс мягкого гексахорда (то есть клавис b). По другим документальным свидетельствам, mi contra fa означало запрет большого полутона (в пифагоровом строе апотомы).

В XIV и XV веках трактаты (если они вообще описывают сольмизацию) включают главу о мутации, можно сказать, в обязательном порядке.

В многоголосной музыке Возрождения и барокко смена высотного положения базовых звукорядов (путём внутренней транспозиции и секвенций), известная в модальных ладах как метабола, приобрела системный характер. Мутация (в том числе ложная) использовалась в жанре полифонических вариаций итал. inganni (букв. «обманки, подмены») в инструментальной музыке Дж. М. Трабачи, Дж. Фрескобальди и некоторых других композиторов. Темой таких вариаций служила неизменная последовательность слогов («воксов») гексахорда, например, ut fa mi re ut fa mi. Приложение мутации к любому из воксов константной последовательности приводило к смещению абсолютной высотной позиции того или иного звука внутри «темы», в результате первоначальный интервальный её контур мог изменяться до неузнаваемости.

Вместе с тем, в ходе становления тональности перемена высотного положения звукоряда влекла за собой сдвиг на другую высоту всего комплекса тонально-функциональных отношений, известный в теории музыки под названием модуляции. Эту важную перемену в модальной и прототональной музыке старинная теория вплоть до Рамо продолжала по инерции объяснять действием гексахордовой мутации, которая Гвидо и его ближайшими последователями замысливалась вовсе не для столь развитой гармонии, а для разучивания монодико-модальных песнопений, григорианского хорала.

Напишите отзыв о статье "Мутация (музыка)"

Примечания

Литература

• Berger K. The Hand and the art of memory // Musica Disciplina 35 (1981), pp. 87–120.
• Berger K. Musica ficta: theories of accidental inflections in vocal polyphony from Marchetto da Padova to Gioseffo Zarlino. Cambridge, 1987.
• Pesce D. Guido d’Arezzo’s Regule rithmice <…>. A critical text and translation by Dolores Pesce. Ottawa: The Institute of Medieval Music, 1999.

Отрывок, характеризующий Мутация (музыка)

Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.