Мухаммад аш-Шафии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мухаммад аш-Шафии
кади Наджрана
 795 — 797
Преемник:

?


Личная информация
Имя при рождении:

Мухаммад ибн Идрис ибн ’Аббас аш-Шафии

Прозвище:

Муджаддид второго века

Отец:

Идрис ибн ’Аббас

Дети:

Мухаммад, Усман, Фатима и Зайнаб


Богословская деятельность
Учителя:
Ученики:
Оказал влияние:

шафииты

Редактирование Викиданных
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Абу́ ’Абду́ллах Муха́ммад ибн Идри́с аш-Ша́фи’и (араб. محمد بن إدريس الشافعي‎; 767, Газа, Палестина — 20 января 820, Фустат, совр. Египет) — исламский богослов, правовед, хадисовед, эпоним шафиитской правовой школы (мазхаба).. Играл важную роль в формировании мусульманской правовой мысли, внёс основной вклад в религиозно-правовую методологию в отношении использования преданий. Его книга ар-Рисаля написанная в течение последних пяти лет его жизни, даёт ему право называться отцом мусульманской юриспруденции[1].





Биография

Происхождение

Его полное имя: Абу ’Абдуллах Мухаммад ибн Идрис ибн ’Аббас ибн ’Усман ибн Шафи’и ибн Саиб ибн ’Убайд ибн ’Абд Язид ибн Хашим ибн Мутталиб ибн ’Абд Мунаф аль-Кураши. Он родился в год смерти имама Абу Ханифы (ум. в 767 г.). Относительно места его рождения у биографов есть разногласия. Некоторые биографы считают, что Мухаммад аш-Шафии родился в палестинском городе Аскаляне (Ашкелон), или в Йемене, или в долине Мина вблизи Мекки. Однако большинство источников сходится на том, что он родился в Газе, который находится в южной части Палестины[2].

Отец Мухаммада был военачальником из рода курайшитов и умер, когда тот был ещё младенцем[1]. Родословная аш-Шафии по отцовской линии восходит к аль-Муталлибу, который был братом Хашима (прадед пророка Мухаммеда). Его мать была, по разным источникам, либо из йеменского племени азд, либо из рода Алидов. Сам имам аш-Шафии часто говорил: «Али ибн Абу Талиб сын моего дяди и сын моей тёти со стороны матери»[3]. Родословная имама всегда упоминалось в связи с различными хадисами о курайшитах, с целью подчеркнуть превосходство аш-Шафии над другими имамами мазхабов. Его часто считают «обновителем» (муджаддид) 2-го века хиджры, который, согласно хадису пророка Мухаммеда, отправляется Богом «в начале каждого века»[2].

Детство в Мекке

В возрасте двух лет мать аш-Шафии перевезла его из Аскаляна к знатным родственникам отца в Мекку[4]. Согласно источнику, утверждающему, что аш-Шафии родился в Йемене, переезд в Мекку состоялся в десятилетнем возрасте. Причиной для переезда, скорее всего, стало отсутствие средств к существованию[2]. В Мекке он оказался в среде выдающихся учёных-богословов, знатоков языка, хадисов и исламского права (фикх), к числу которых относились, например, его дядя Мухаммад ибн Шафии, Суфьян ибн Уяйна (ум. в 811 г.) и Муслим аз-Занджи (ум. в 796 г.), о котором известно только того, что он был муфтием города. Около 10 лет он проживал в кочевом племени хузайль, которое славилось красноречием. Имам аш-Шафии говорит относительно этого: «Я покинул Мекку и остановился у племени хузайль в пустыне, изучая их речь и перенимая их культуру. Они были наиболее красноречивыми из арабов на тот период. С ними я кочевал и останавливался там, где они останавливались. Когда я вернулся в Мекку, я свободно начал читать стихи и рассказывать про них предания и поэзию»[5]. Наряду с изучением религии Мухаммад аш-Шафии обучался стрельбе из лука и езде на лошади. Он был отличным лучником, мог «попадать в цель десять раз из десяти», и даже сочинил трактат о стрельбе из лука[2].

С раннего детства аш-Шафии разрывался между мирской деятельностью и «стремлением к знаниям» (таляб аль-ильм). Среди биографов известна история о том, как однажды после демонстрации Мухаммадом аш-Шафии своих навыков стрельбы из лука, один из зрителей, Амр ибн Савваб, сказал ему, что для него было бы лучше стать учёным (улемом), чем лучником. Эти слова, по-видимому, убедили аш-Шафии в том, что он должен посвятить себя учёбе[2]. Сам аш-Шафии впоследствии писал: «Я был сиротой, и моя мать помогала мне материально. У меня никогда не было достаточно денег, даже чтобы заплатить за своё обучение. Когда учитель обучал детей, я обычно слушал его и запоминал все сразу наизусть. Поэтому в отсутствие учителя уроки вёл я, в связи с чем он был очень доволен мною. Взамен, он согласился обучать меня бесплатно. Моей матери было очень трудно платить за нужные мне писчебумажные изделия, поэтому я писал на костях, камнях и пальмовых листьях. В семь лет я знал весь Коран, включая его толкование, а в 10 лет я выучил „аль-Муватту“ имама Малика»[6].

На формирование мировоззрения аш-Шафии в первую очередь воздействовали традиции населения города Мекки. В городе жили потомки сподвижников пророка Мухаммеда, которые передавали хадисы. Здесь также действовало медресе основателя исламской экзегетики Ибн ’Аббаса. В Мекке проживали представители различных течений и сект (хариджиты, мутазилиты и др.), с которыми представители суннитской ортодоксии постоянно проводили бурные дебаты и полемики. Знакомство с доводами представителей этих школ значительно расширили кругозор аш-Шафии. По словам современников аш-Шафии, он отличался высочайшими моральными и этическими качествами, богобоязненностью, логикой, имел великолепную память и ораторские способности[7].

В пятнадцать (или восемнадцать) лет аш-Шафии обладал глубокими познаниями в исламском праве, мог выдавать правовые предписания (фетвы) и передавать хадисы[8].

Учёба у имама Малика

В конце VIII века в Медине жил выдающийся исламский правовед — Малик ибн Анас. Мухаммад аш-Шафии решил закончить у него своё юридическое образование и перед поездкой в Мекку приобрел и внимательно изучил сборник хадисов имама Малика аль-Муватта. В 787/786 году он прибыл к имаму Малику и стал настойчиво просить разрешения прочитать перед ним аль-Муватту. Имам Малик несколько раз отказывал ему, но юноша был настойчив и имам всё же согласился послушать его. Услышав то, как аш-Шафии красноречиво читает книгу, имам Малик был приятно удивлён. Имам Малик принял его на полное содержание и сделал своим помощником[7].

В течение девяти лет аш-Шафии был рядом с имамом Маликом, лишь изредка покидая его для посещения Мекки. После смерти имама Малика (795 г.) аш-Шафии вернулся в Мекку[1][9].

Мухаммад аш-Шафии всегда считал имама Малика величайшим учителем, но, будучи человеком решительным и независимым, позднее позволял себе критику в книге Ихтилаф Малик ва аш-Шафии. На самом деле «Опровержение имама Малика», в том виде, в котором она сохранилось, является работой его египетского ученика ар-Раби аль-Муради (ум. в 884 г.). В ответ на эту книгу, египетские маликиты написали полемический труд, направленный непосредственно против аш-Шафии Китаб ар-радд аля аш-Шафии, написанный Абу Бакром Мухаммадом аль-Кайравани (ум. в 944 г.).

Помимо имама Малика, в Медине были и другие преподаватели, у которых учился Мухаммад аш-Шафии. Среди них был и мутазилит Ибрахим ибн Абу Яхья (ум. в 800 или 807 г.), который, как говорят биографы, учил его только исламскому праву и хадисоведению, но не обучал основам религии (усуль ад-дин)[8].

Испытание

После возвращения из Медины у него по-прежнему было плохое материальное положение, что и подтолкнуло его к поиску заработка. По просьбе курайшитов, наместник Йемена вызвал аш-Шафии в провинцию Наджран (Северный Йемен) для выполнения некоторых официальных функций. Там он отличался справедливостью в судебных разбирательствах и обрёл популярность среди населения[7].

В Наджране Мухаммад аш-Шафии познакомился со взглядами египетского имама аль-Лайса ибн Сада, у которого в Йемене было много последователей. Вероятно из-за близкого знакомства с зейдитским имамом Яхьёй ибн Абдуллахом имам аш-Шафии был обвинён в призыве к восстанию. Арабский литератор X века Ибн ан-Надима писал, что имам аш-Шафии был ревностным шиитом; если он действительно было шиитом, то только в чисто политическом смысле, а не богословском. Этот период биографы называют «испытанием» (михна) или «смутой» (фитна) имама аш-Шафии[8].

В 796 году Мухаммада аш-Шафии арестовали и в кандалах отправили в резиденцию халифа в Ракке (Северная Сирия)[1]. Там аш-Шафии имел беседу с халифом Харуном ар-Рашидом, которому он очень понравился. Помимо этого, за него заступился верховный судья (кади) Багдада — Мухаммад аш-Шайбани. Харун ар-Рашид отпустил аш-Шафии (хотя остальные девять участников восстания были казнены) и переложил всю ответственность за него на Мухаммада аш-Шайбани, у которого аш-Шафии впоследствии учился два года. Мухаммад аш-Шафии никогда больше не вмешивался в государственные дела и даже отказался от предложения халифа стать судьёй Йемена[8].

Старая доктрина

За два года прибывания в Ираке, аш-Шафии познакомился с ханафитской школой фикха, которая продолжала процветать благодаря усилиям двух учеников имама Абу Ханифы — Абу Юсуфа и аш-Шайбани. Аш-Шафии часто посещал лекции Мухаммада аш-Шайбани и иногда даже спорил с ним. На одном из занятий Мухаммаду аш-Шафии показалось, что аш-Шайбани с некоторым предубеждением рассказывает о мазхабе имама Малика. Из-за уважения к имаму аш-Шайбани он не стал открыто вступать с ним в спор. После того, как аш-Шайбани закончил лекцию и ушёл, аш-Шафии занял его место и начал критиковать все те доводы, которые аш-Шайбани выдвинул против Малика ибн Анаса. Узнав о произошедшем, имам аш-Шайбани предложил аш-Шафии устроить публичный научный диспут (муназарат), но тот не соглашался, не желая, чтобы люди видели, как друзья спорят друг с другом. После долгих уговоров аш-Шафии всё же согласился на диспут. По окончании спора всем было ясно, что аш-Шафии превзошёл своего учителя; однако на их тёплые дружеские отношения это ничуть не повлияло[10]. Текст диспута между аш-Шайбани и аш-Шафии сохранился в книге Манакиб Фахруддина ар-Рази. Впоследствии опровержению аш-Шайбани был посвящён труд Китаб ар-радд аля Мухаммад ибн аль-Хасан.

За десять лет пребывания в Багдаде аш-Шафии смог посетить Персию, Сирию и другие области Халифата. Харун ар-Рашид регулярно одаривал его большими суммами денег[10].

Около 806 года аш-Шафии вернулся в Мекку. Перед отъездом он отправился в мечеть имама Абу Ханифы, где, в знак уважения к великому имаму, совершил молитву в соответствие с канонами ханафитского мазхаба[11]. Приехав в Мекку, аш-Шафии раздал половину своих богатств беднякам и организовал кружок в Запретной мечети[11].

В 811 году аш-Шафии вернулся в Багдад, чтобы начать преподавание[1]. В столице Халифата он обрел большую популярность и уважение самых широких слоёв общества. Здесь же, в Багдаде, была написана первая версия книги ар-Рисаля и другие сочинения, которые относятся к «старой школе мысли» (мазхаб аль-кадим)[8].

В 813 году он вернулся в Мекку, но через год снова выехал в Багдад[7]. Вероятно в этот период пребывания в Мекке аш-Шафии встречался с Ахмадом ибн Ханбалем (ум. в 855 г.), но, несмотря на обилие связывающих из обоих рассказов, маловероятно, что они были близко знакомы[8].

Новая доктрина

В 815/816 году имам аш-Шафии уехал в Египет. По одной версии ему пришлось покинуть Багдад из-за аббасидского халифа аль-Мамуна, который порицал аш-Шафии за склонность к шиизму[12]. По другой версии, хиджазские маликиты и иракские ханафиты не желали распространения школы аш-Шафии; по совету аш-Шайбани, аш-Шафии отправился в Египет (Фустат) для распространения своего мазхаба[8].

Маликитская семья Бану Абду-ль-Хакам первоначально приняла его хорошо, вероятно, посчитав его учеником имама Малика. Один из самых ярых последователей имама аш-Шафии в Египте Мухаммад ибн Абдуллах ибн Абду-ль-Хакам (ум. в 881 г.) через некоторое время вернулся в ряды маликитов и написал «опровержение» Мухаммаду аш-Шафии. Вскоре египетские маликиты стали критиковать аш-Шафии и безуспешно пытались изгнать его с помощью властей.

Живя в Египте, аш-Шафии глубоко изучил мазхаб имама аль-Лайса ибн Сада и пересмотрел многие свои прежние позиции по вопросам права, сформировав так называемую «новую школу мысли» (мазхаб аль-джадид). Мухаммад аш-Шафии читал лекции в «венце мечетей» мечети Амра ибн аль-Аса[13]. Его египетские ученики успешно конкурировали с доминировавшими в то время маликитами. Здесь он написал новую (сохранившуюся) версию ар-Рисаля и большинство сочинений, вошедших в Китаб аль-умм[14].

Мухаммад аш-Шафии умер в Каире в последний день месяца раджаб 204 года по хиджре (20 января 820 года)[1]. Обстоятельства его смерти остаются неопределенными: по одним данным, он умер в результате жестокого нападения от рук фанатично настроенных маликитов[15], по другим — из-за болезни. Погребальную молитву возглавил правитель Египта. На похоронах присутствовали двое его сыновей — Мухаммад и Усман. Имама аш-Шафии похоронили в гробнице племени Бану Абду-ль-Хакам у подножия горы Мукатрам. Архитектурный комплекс, окружающий его гробницу, был воздвигнут при Айюбидах. Со временем его гробница вместе с близлежащей гробницей имама аль-Лайса и других богословов стала объектом паломничества мусульман.

Мухаммад аш-Шафии был дважды женат. У него было четверо детей: сыновья Абу Усман Мухаммад (судья Алеппо) и Абуль-Хасан Усман, дочери Фатима и Зайнаб[14].

Богословская деятельность

Вероубеждения аш-Шафии соответствовали положениями суннитского ислама и основывались на явных и ясных смыслах Корана и сунны. Он отказывался рассуждать на эти темы и не допускал вмешательство разума в вопросы основополагающих принципов ислама. Он является автором сочинения по усуль аль-фикху (ар-Рисаля), фикху (аль-Худжа, аль-Умм, Ахкам аль-Куран) и хадисоведению (Муснад, Ихтилаф аль-хадис).

Биографы часто упоминают о широких познаниях имама аш-Шафии в области медицины (тибб), физиогномики (фираса), а также о том, что некоторое время он интересовался астрологией (нуджум)[16].

Вероубеждение

На протяжении многих лет вопрос о вероубеждениях имама является объектом пристального внимания. Опровергая в своих работах «сторонников калама» (ахль калам), к которым в то время причисляли мутазилитов, имам аш-Шафии касался юридических вопросов, а не богословских.

Мухаммад аш-Шафии считал необходимым установление Халифата (Имамата). Он считал, что халифом должен быть представитель племени курайшитов. Халиф должен править справедливо на основе шариата. Если кто-то силой захватит власть у халифа-курайшита, но затем станет справедливым правителем и добьётся поддержки народа, то его правление станет законным. Идеальным правлением он считал методы Праведных халифов, к которым он, возможно, относил и омейядского халифа Умара ибн Абдул-Азиза.

В вопросе противостояния Али ибн Абу Талиба с Муавией ибн Абу Суфьяном имам аш-Шафии считал законным халифом Али и подвергал критике хариджитов, выступивших против халифа[7].

Усуль аль-фикх

Мухаммад аш-Шафии был автором первого сочинения по усуль аль-фикху. Свою книгу ар-Рисаля он написал, вероятно, по просьбе басрийского традиционалиста Абдуррахмана ибн Махди (ум. в 813 г.). Сохранившиеся на сегодняшний день две рукописи скорее всего были написаны в Египте и отразили окончательный этап в правовой мысли аш-Шафии, который существенно отличается от иракского этапа (ар-Рисаля аль-кадим). В нём впервые систематизированы источники права[12] и сформулированы принципы методологии, которой необходимо строго придерживаться при вынесении правовых предписаний[7]. Разработанные имамом аш-Шафии принципы вынесения правовых предписаний (истинбат) получили название усуль аль-фикх. Ар-Рисаля записана Абу Якубом аль-Бувайти и дополнена и перекомпонована другим учеником имама — ар-Раби ибн Сулейманом[12].

Основная идея, высказанная имамом аш-Шафи в ар-Рисале заключается в том, что каждому действию верующего (мукалляфа) соответствует узаконенное предписание (хукм), указанное в Коране и сунне (асль). Если в Коране и сунне отсутствует ясное указание, то предписание выводится с помощью суждения по аналогии (кияс). Основные достижения имама аш-Шафии заключаются в определении сунны и систематизации кияса. Что касается сунны, то здесь имам аш-Шафии разделил высказывания и действия Пророка на строгие изречения (акваль), действия (афаль) и молчаливое согласие (икрар)[16].

Мухаммад аш-Шафии критиковал конформизм (таклид) маликитов, которые применяли в качестве шариатского источника обычаи жителей Медины. Что касается кияса, отождествляемого с иджтихадом, то имам аш-Шафии делил его на «кияс дела» (кияс аль-мана) и «кияс сходства» (кияс аль-хила или кияс аш-шабах). Для обоих видов кияса важно обязательно полагаться на юридические доказательства (далиль), которые иногда бывает трудно определить. Данное положение направлено скорее против ханафитов, которые полагались на «независимое суждение» (ар-рай) и «предпочтительное решение» (истихсан). Он утверждал, что вынося правовое решение на основании собственных суждений, человек берёт на себя функции Бога и Пророка, которые являются единственными законодателями[16].

Кроме ар-Рисаля сохранились ещё два сочинения по усуль аль-фикху, но им уделяется меньше внимание, чем они заслуживают. Это книга Ибталь аль-истихсан и Джима аль-ильм[16].

После его смерти правоведы были бы обязаны выносить правовые решения, ссылаясь на правовую теорию, которая стала ещё более сложной[16].

Фикх

Мухаммад аш-Шафии получил своё образование у двух великих правоведов Мухаммада аш-Шайбани и Малика ибн Анаса, став блестящим знатоком ханафитского и маликитского фикха. В возрасте около 35 лет аш-Шафии выступил как независимый муджтахид в Багдаде и Мекке. Он использовал в своих трудах положения обеих школ и попытался максимально сблизить их положения, разработав вместе с этим и свою методику.

Вернувшись в Мекку после своей первой поездки в Багдад, аш-Шафии детально сопоставил и проанализировал методологические положения маликитской и ханафитской школы. В результате этого анализа он написал два сочинения:

  1. Хуляфу аль-Малик — книга в которой даны предпочтения одним положениям и критика других положений маликитского мазхаба;
  2. Хуляфу аль-Ираклиййин — книга в которой даны предпочтения одним положениям и критика других положений ханафитского мазхаба[7].

В отношении произведений по фикху среди биографов имеются большие разногласия. Так же, как в области усуль аль-фикха, существуют два различных периода в деятельности аш-Шафии. Первый этап проходил в Хиджазе и Ираке, завершившись написанием сочинения аль-Худжа, записанного в Багдаде его Абуль-Хасаном аз-Зафарани. Данная работа не сохранилась[16].

«Новая доктрина» (аль-джадид) была разработана в Египте в последние годы жизни аш-Шафии. В Египте были написаны:

  • аль-Умм — семитомный труд;
  • Ахкам аль-Куран — труд, посвященный юридическим положениям, взятых из Корана;

Находясь в Египте, аш-Шафии обнаружил новые хадисы по вопросам права и пересмотрел многие свои прежние взгляды. Взгляды Мухаммада аш-Шафии оказали сильное влияние на всю дальнейшую разработку вопросов фикха. За короткое время шафиитский мазхаб собрал большое число последователей. На сегодняшний день шафиитский мазхаб занимает второе место в мире по распространенности после ханафитского мазхаба, имея около 100 миллионов приверженцев[12].

Хадисоведение

В области хадисоведения Мухаммадом аш-Шафии был написан сборник хадисов под названием Муснад аль-имам аш-Шафии. Он также написал сочинение о сопоставлении хадисов Ихтилаф аль-хадис[12].

Сам он был объектом многочисленных критических замечаний маликитов и ханбалитов. Его критиковали по следующим причинам:

  • он не был надёжным передатчиком хадисов (ни аль-Бухари, ни другие мухаддисы, не записывали переданные им хадисы в свои сборники);
  • некоторые положения его фикха основываются на сомнительных хадисах, хотя разработанная им же теория была строга к хадисам;
  • среди его учителей были неприемлемые передатчики (Ибрахим ибн Абу Яхья и другие)[16].

Учителя и ученики

Наиболее известные учителя Мухаммада аш-Шафии:

Среди других учителей имама Шафии были также: Муслим аз-Занджи, Хатим ибн Исмаил, Ибрахим ибн Мухаммад ибн Абу Яхья, Хишам ас-Синани, Марван ибн Муавия, Мухаммад ибн Исмаил, Дауд ибн Абдуррахман, Исмаил ибн Джафар, Хишам ибн Юсуф и другие известные богословы[6].

Наиболее известные ученики Мухаммада аш-Шафии:

Имам аш-Шафии относился к своим ученикам с добротой и уважением. Для получения знаний к нему приезжали люди даже из далеких мест[6].

Напишите отзыв о статье "Мухаммад аш-Шафии"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 Encyclopædia Britannica.
  2. 1 2 3 4 5 Encyclopaedia of Islam, 1997, с. 181.
  3. аль-Кутб М. А., 2005, с. 47.
  4. аль-Кутб М. А., 2005, с. 46.
  5. Альфия Аматуллах. [islamcivil.ru/kratkaya-biografiya-imama-ash-shafii/ Краткая биография имама аш-Шафии]. islamcivil.ru. Проверено 20 декабря 2014.
  6. 1 2 3 askimam.ru, 2003.
  7. 1 2 3 4 5 6 7 Али-заде, А. А., 2007.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 Encyclopaedia of Islam, 1997, с. 182.
  9. аль-Кутб М. А., 2005, с. 52.
  10. 1 2 аль-Кутб М. А., 2005, с. 58.
  11. 1 2 аль-Кутб М. А., 2005, с. 59.
  12. 1 2 3 4 5 6 Ислам: ЭС, 1991.
  13. аль-Кутб М. А., 2005, с. 62.
  14. 1 2 Encyclopaedia of Islam, 1997, с. 183.
  15. аль-Кутб М. А., 2005, с. 64.
  16. 1 2 3 4 5 6 7 Encyclopaedia of Islam, 1997, с. 184.

Литература

  • Боголюбов А. С. [www.academia.edu/800250/_._M._1991 аш-Шафии] // Ислам: энциклопедический словарь / отв. ред. С. М. Прозоров. — М. : Наука, 1991. — С. 295.</span>
  • Али-заде, А. А. Шафиитский мазхаб : [[web.archive.org/web/20111001003120/slovar-islam.ru/books/sh.html арх.] 1 октября 2011] // Исламский энциклопедический словарь. — М. : Ансар, 2007.</span>
  • Мухаммад Али аль-Кутб. Основатели четырёх мазхабов. — Москва — Санкт-Петербург: Диля, 2005. — ISBN 978-5-88503-298-8.
  • [referenceworks.brillonline.com/entries/encyclopaedia-of-islam-2/al-s-h-a-fi-i-COM_1020 al-S̲h̲āfiʿī] // Encyclopaedia of Islam. 2 ed. — Leiden : E. J. Brill, 1997. — Т. 9. — P. 181-185.</span> (платн.)

Ссылки

  • [askimam.ru/dir/uchenye_alimy/imam_shafii/1-1-0-6 Имам Шафии] : [[web.archive.org/web/20110819083232/askimam.ru/dir/uchenye_alimy/imam_shafii/1-1-0-6 арх.] 19 августа 2011] = [www.central-mosque.com/biographies/ImaamShafiee.htm Imaam Shafi'ee (RA)] : [[web.archive.org/web/20120812192736/www.central-mosque.com/biographies/ImaamShafiee.htm арх.] 12 августа 2012] : [пер. с англ.]. — Аскимам.ру.</span>
  • [global.britannica.com/biography/Abu-Abd-Allah-ash-Shafii Abū ʿAbd Allāh ash-Shāfiʿī] (англ.). Encyclopædia Britannica. Проверено 27 сентября 2016.
</div>

Отрывок, характеризующий Мухаммад аш-Шафии


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…