Мухин, Ефрем Осипович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
К:Википедия:Страницы на КУЛ (тип: не указан)
Ефрем Осипович Мухин
Ефремъ Осиповичъ Мухинъ
Род деятельности:

медицина

Дата рождения:

28 января (8 февраля1766

Место рождения:

село Зарожное, Слободско-Украинская губерния, Российская империя.
Ныне Чугуевский район, Харьковская область, Украина

Гражданство:

Российская империя Российская империя

Дата смерти:

31 января (12 февраля1850

Место смерти:

сельцо Кольцово, Тарусский уезд,
Калужская губерния[2], Российская империя.
Ныне деревня Кольцово в Сельском поселении «Село Лопатино», Тарусский район, Калужская область, Российская Федерация

Отец:

Мухин Осип (Иосиф) Григорьевич
(р.1740 - ск. не позднее 1824)

Мать:

Марфа

Награды и премии:
Автограф:

Ефрем Осипович Мухин на Викискладе

Ефре́м О́сипович Му́хин (28.01[3](8.02).1766—31.01(12.02).1850) — русский врач, один из основоположников русской медицины, основатель отечественной травматологии, хирург, анатом, физиолог, гигиенист и судебный медик, доктор медицины, заслуженный профессор Императорского Московского университета, действительный статский советник.





Биография

Происходил из старинного, но небогатого белгородского столбового дворянского рода (Е. О. Мухин и его род внесены в VI часть Дворянской родословной книги Слободской Украинской губернии (Дворянская грамота от 12.06.1810 г.), а затем — в VI часть Дворянской родословной книги Московской губернии[4] (Дворянская грамота от 15.11.1819 г.)); его предки служили по казачеству на южных границах Российской империи. Е. О. Мухин родился 28 января (8 февраля1766 г. в имении родителей Зарожное, которое состояло под ведомством Белгородской губернии, а при упразднении Харьковского наместничества вошло в Змиевский уезд. Поступив в Харьковский коллегиум 1.09.1786 г., проучился там всего восемь месяцев, после чего, согласно приказу наместника Новороссии князя Потёмкина, 1.05.1787 г. был командирован генералом Норовым, в числе других лучших учащихся коллегиума, в Елисаветградский генеральный госпиталь, при котором открывалась медико-хирургическая школа. В августе 1787 г. Турция объявила войну России. В связи с войной, необходимо было обучиться практическим навыкам по уходу за ранеными и проведению простейших операций, в чём Мухин показал наилучшие успехи и 6.05.1788 г. был причислен к главному госпиталю при главной квартире генерал-фельдмаршала князя Г. А. Потёмкина. В 1788 году участвовал в боях за остров Березань и в осаде Очакова[5], был награждён медалью «За храбрость оказанную при взятье Очакова»[6]; успешно проводил хирургические операции «не только в одном лазарете, но и на поле битвы», ободряемый личным врачом Потемкина Массотом. После войны с Турцией, получив «оклад годового жалованья в награду за усердие своё к службе» вернулся в Елисаветградский госпиталь продолжать учение. 29.11.1789 г. произведен в подлекари и назначен прозектором Елисаветградского госпиталя. Стал читать в медико-хирургической школе лекции «О костях, вывихах, переломах и лекарственных повязках». 11.01.1791 г. получил степень лекаря. 17.01.1795 г. уволился из госпиталя для «для усовершенствования в медико-физиологических науках» в Императорском Московском университете. 22.09.1795 г. профессора Московского университета его положительно характеризовали, а именно: Семен Зыбелин (по химии и практической медицине), Петр Страхов (по опытной физике), Франц Керестури (по анатомии и судебной медицине), Вильгельм Рихтер (по акушерству), Михаил Скиадан (по физиологии и патологии), Фома Барсук-Моисеев (по физиологии и патологии), Федор Политковский (по естественной истории). 17.11.1795 г. прочитал две пробные лекции: «О важнейших в нынешнем столетии изобретениях во всех частях врачебной науки» (на латинском языке) и «О преуспеянии врачебных наук в Российском государстве» (на русском языке). 7.12.1795 г. назначен прозектором и адъюнктом патологии и терапии в Московском медико-хирургическом училище к профессору Матвею Христиановичу Пеккену[7]. 10.02.1797 г. назначен руководителем «Постоянной клинической палаты», учрежденной М. Х. Пеккеном в Московском военном госпитале. После публичной защиты диссертации 5.10.1800 г. удостоен степени Доктора медицины и хирургии. По приглашению князя А. М. Голицына был первенствующим доктором Голицынской больницы с 01.01.1802 г. по 19.08.1810 г. По приглашению митрополита Платона, с 10.10.1802 г. по 20.07.1807 г. преподавал «весь курс медицинских наук» в Московской славяно-греко-латинской академии. С 30.12.1808 г. по 7.02.1818 г. — профессор анатомии и физиологии, заведующей кафедры анатомии, а с 5.08.1812 г. по 14.04.1814 г. также и учёный секретарь в Московской медико-хирургической академии. Во время захвата Москвы Наполеоном занятия в академии прекратились, Е. О. Мухин выехал с семьей во Владимир, где работал в госпитале, откуда вернулся в академию в первые же дни после изгнания французов из Москвы. С соизволения императрицы Марии Федоровны 8.04.1813 г. назначен старшим доктором Московского воспитательного дома, а также главным доктором Московского коммерческого училища, исполнял эти должности до 23.08.1817 г. В сентябре 1813 г. по рекомендации М. Я. Мудрова был приглашен в Императорский Московский университет на должность профессора кафедры анатомии, физиологии и судебной медицины. В университете преподавал анатомию[8], физиологию, токсикологию, судебную медицину и медицинскую полицию. Занимал должность декана медицинского факультета в 1816—1817 и в 1821—1826 годах; 18.04.1816 г. назначен членом Совета по медицинской части при Министерстве народного просвещения, а 19.07.1816 г. Председателем Комитета, составленного из членов университета и академии для исследования явлений животного магнетизма; с 18.11.1825 г. был членом правления Московского университетского благородного пансиона; с 17.12.1825 г. заведовал созданной им университетской аптекой; с 25.11.1826 г. по 16.06.1830 г. служил бессменным заседателем Правления университета.
Во время эпидемии холеры, пришедшей в Москву в 1830 г., Е. О. Мухин с 18.09.1830 г. ежедневно присутствовал в учрежденном, по распоряжению Московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына, Временном медицинском совете; с 19.09.1830 г. являлся членом Комитета, «охранявшего живущих в университете и в заведениях ему подведомственных», с 1.11.1830 г. — членом Комитета «для очищения товаров» и инспектором временной холерной больницы в Таганской части. 29.05.1835 году он покинул университет в звании заслуженного профессора и с пенсией равной годовому жалованию.
Покинув службу он не переставал заниматься практической медициной: Мухин славился не только как отличный преподаватель, но и как деятельный врач; он имел в Москве огромное число пациентов. В разные годы Е. О. Мухин был личным врачом графа А. Г. Орлова-Чесменского и последней царицы Грузии Марии Георгиевны (вдовы грузинского царя Георгия XII).
За два года до смерти, расставшись с практикой но продолжая заниматься наукой, переехал из собственного дома в Яузской части Москвы (Курносов пер., д.3[9]) в своё имение сельцо Кольцово[10] Тарусского уезда Калужской губернии, где и скончался 31 января (12 февраля1850 г. Отпевание проходило в Покровской церкви села Полея[11][12], погребение совершал приходской священник Георгий Рождественский с причтом и священнослужителями Благовещенской церкви села Лысая Гора[10][13] Тарусского уезда. Похороны состоялись при лысогорской церкви[14].

Заслуги перед Отечеством

  • Е. О. Мухин по праву считается первым русским врачом-травматологом и основоположником отечественной хирургии. В 1806 году Е. О. Мухин издал в Москве руководство по одному из важнейших разделов хирургии, трактующее о лечении переломов и вывихов — «Первые начала костоправной науки» — первый печатный труд по хирургии на русском языке. В предисловии к этой книге Мухин пишет:
Наука сия хотя и существовала прежде, но в раздельном виде. Костоправы, занимавшиеся сим делом, не имели по сие время никакого особенного для себя наставления. Столь великую приобретший славу в течение осьмнадцатого столетия в Москве и почти по всей России, костоправ Никита Иванович не имел сих и других, не оставил никаких правил на бумаге особенных, принадлежащих к сей науке.
Посему я первый, образуя сию науку, имел всегда ввиду то, чтоб дать особенный примечательный состав наименованию её и придержаться тех названий, которые употребляет народ для выражения идей сей науки. Во многих местах сей науки присоединил я новые мои выражения, идеи, наблюдения и опыты.

Мухин, Е.О. Первые начала костоправной науки в 2-х книгах, в 5-ти частях, с приложением 37 чертежей. — М., 1806.

  • Е. О. Мухин — основоположник анатомо-физиологического направления в медицине и учения о важнейшей роли головного мозга во всех процессах здорового и больного организма, ему принадлежит первое в русской физиологии изложение основных положений рефлекторной теории и идей нервизма. Мухин объединил известные экспериментальные данные, осмыслил их с точки зрения науки и предложил своё видение воздействия различных стимулов на организм человека, считая, что организм существует в единстве и тесном взаимодействии с окружающей средой. Он предложил название новой науки, изучающей возбуждения или стимулы, действующие на организм человека, — кентрология. 5.10.1800 г. Мухин защитил диссертацию «De Kentrologia (О кентрологии)», опубликованную в Гёттингене в 1804 году на латинском языке: «De stimulis, corpus humanum vivum afficientibus» («О стимулах, действующих на живое человеческое тело»). — Götting., 1804. Впервые в истории не только российской, но и мировой науки была проведена классификация стимулов, их разделение на центральные, рождающиеся в мозгу, и нецентральные, возникающие в органах от внешних воздействий. Задолго до других медиков он утверждал эффективность лечения ипохондрии музыкой, лечения «истерики» и мигрени «частными возбуждениями» (мускусом, камфорой, опием, окуриванием перьями, теплыми ваннами). Все эти явления впоследствии стали предметом научных исследований в медицине и заложили основы новых методов лечения.
    В то время, когда Е. О. Мухин внедрял анатомо-физиологическое направление в практическую медицину, на Западе даже крупнейшие врачи считали вполне естественным и возможным обходиться в клинической практике без знания анатомии и физиологии.
    Х. Лодер, вытеснивший Е. О. Мухина с кафедры анатомии, пользуясь бесконтрольностью и связями, резко снизил уровень преподавания, достигнутый усилиями Е. О. Мухина. В преподавании анатомии Х. Лодер следовал священному писанию и проповедовал, по воспоминаниям Н. И. Пирогова, мистицизм.

    Шилинис, Ю.А. Е.О. Мухин и анатомо-физиологическое направление в медицине. — М.: Изд-во медицинской лит., 1960. — С. 129

  • Е. О. Мухин разработал русскую анатомическую терминологию и курс анатомии на русском языке: «Полный курс анатомии». М., 1815, «который признан за классический, издан на казенное иждивение Медико-хирургической академии и употребляется ныне для руководства учащихся, а 1818 года исправлен, умножен и вновь издан». Мухин издал «первый на отечественном языке» труд «Наука о мокротных сумочках». М., 1815, «которая признана за классическую и напечатана на иждивении Императорского Московского университета для руководства учащихся при лекциях, а в 1816 году исправлена, умножена и вновь издана». 3.12.1810 г. в Медико-физическом обществе Е. О. Мухиным сделан доклад «Новый опыт перевода анатомических выражений на российский язык» (сгорел вместе с делами Медико-физического общества в 1812 г.). Лично Мухиным и под его руководством переведены на русский язык десятки книг и учебников по медицине.
  • В октябре 1801 года Е. О. Мухин первым в России провел вакцинацию против оспы в здании Императорского Воспитательного дома в Москве (ныне Военная академия РВСН имени Петра Великого). Императрица Мария Федоровна, узнав о деятельности основоположника противооспенной вакцинации Эдуарда Дженнера, щедро наградила англичанина и повелела заняться внедрением его метода в Московском воспитательном доме. Первую в России вакцинацию молодому человеку по имени Антон Петров произвел уже известный в то время врач Ефрем Осипович Мухин. В старых хрониках читаем: «Сия операция сделана была в присутствии Совета Воспитательного Дома, придворных лейб-медиков и лейб-хирургов, в то время в Москве находившихся, и других почетных особ». Прививка дала положительный результат, и Антона Петрова в честь этого знаменательного события переименовали в Вакцинова.
  • Е. О. Мухин первым в России возглавлял клиническую палату на 10 коек в Московском военном госпитале (ныне Главный военный клинический госпиталь имени Н. Н. Бурденко), фактически первую клиническую больницу в современном её понимании.
  • По приглашению князя А. М. Голицына Е. О. Мухин работал первым главным врачом в только что открытой в Москве Голицынской Публичной больнице (ныне Городская клиническая больница № 1 имени Н. И. Пирогова (Первая Градская больница)), сделав её лучшей больницей Москвы. Мухин внедрил во врачебную практику лечение изобретёнными им паровыми ваннами, массаж, минеральные ванны, электролечение и др. При этой больнице им был организован первый в России пункт скорой медицинской помощи, в котором помощь оказывали круглосуточно и абсолютно бесплатно. Е. О. Мухин писал:
Я обязан подавать пример собою…Исполняя сию мою должность с возможным рачением, усмотрел я, что невероятное почти число страждущих являются в больницу таких, которых исцеление единственно зависит от искусной и опытной руки…счел я за смертный грех погребсти в совершенной ленности сведение, способность и опытность мою, потребные к понесению Операторской должности, почему принял я действительный долг и звание Оператора…Благополучно сделавши нарочитое множество Хирургических операций в присутствии Главного Директора сей Больницы,…приобретши великое доверие и надеяние на мое искусство от знаменитой Московской Публики…лестное для меня одобрение от Главного начальства, был я столько счастлив, что убедил сим Главного директора известить Почтеннейшую Публику, дабы страждущие скорбями всех состояний и званий люди, имеющие нужду в операции, являлись в Голицынскую больницу, где будут во всякое время и без всяких отлагательств приняты и получат надлежащую совершенно бескорыстную помощь.
Особенно высоко он поставил хирургическую работу.
26.05.1803 г. Е. О. Мухин провел в Голицынской больнице первую в истории России успешную нейрохирургическую операцию. Пациентом был крепостной князя Шаховского Григорий Трофимов — штукатур, работавший на постройке Донского монастыря, на голову которого упал «кирпич весом 12 фунтов». Эта операция описана Мухиным как «наблюдение о проломе верхушки головы, соединенном с раною мозга и его покровов» в книге «Описания хирургических операций в 2-х частях, сочиненныя Ефремом Мухиным, с приложением 12 чертежей». М., 1807 — первого в истории российской медицины клинического разбора, в котором автор подводит итоги за 1802—1806 гг.
За первые 4 года в Голицынской больнице было сделано 688 (404 им самим, а 284 — его сотрудниками) хирургических, акушерско-гинекологических, глазных и ушных операций. Кроме того, 10519 человекам привита оспа.
Являясь основоположником травматологии, Е. О. Мухин открыл при больнице первое в России травматологическое отделение.
Император Александр I писал Е. О. Мухину:
Господину надворному советнику и доктору Публичной Голицынской больницы Мухину. В награждение усердной службы Вашей, трудов, понесенных в продолжение оной и полезных сочинений, изданных Вами по части врачебной, всемилостивейше пожаловали Мы Вас кавалером ордена святого равноапостольного князя Владимира IV степени. Санкт-Петербург, марта 15 дня 1807 года. Александр[15]
.
  • Во время Отечественной войны 1812 года Е. О. Мухин спасал жизни раненых в госпитале города Владимир, за вклад в победу награждён медалью «В память Отечественной войны 1812 года».
  • По окончании войны Мухин принимал самое активное участие в восстановлении Императорского Московского университета, в том числе жертвуя на это личные средства. Он открыл специальную медицинскую библиотеку, где студенты могли ознакомиться с новейшей (в том числе иностранной) литературой по медицине.
  • Мухин считал, что «медицинские науки, а особенно анатомия должны быть преподаваемы непременно практически»; он постоянно заботился, чтобы в анатомическом театре было такое количество трупов и инструментов, чтобы каждый студент имел возможность попрактиковаться.
  • Е. О. Мухин первым начал готовить препараты из замороженных трупов (метод, впоследствии развитый его учениками И. В. Буяльским и Н. И. Пироговым).
  • Е. О. Мухин первым в истории (за 20 лет до Игнаца Филиппа Земмельвейса и за 40 лет до Джозефа Листера) стал заниматься асептикой, предложив использовать хлорную известь для предотвращения распространения «заразного начала», опубликовав «Краткое наставление о составлении, свойстве и употреблении хлоровой извести противу гнилых, заразительных болезней при вскрытии трупов и в анатомии». М., 1830 (То же в «Московских Ведомостях». — 1827. — №9. — С.312—314.).
  • Е. О. Мухин — один из организаторов и непосредственных участников борьбы с эпидемией холеры в Москве.
  • Е. О. Мухин взрастил плеяду талантливых учеников, среди которых — знаменитый русский хирург Н. И. Пирогов. «Мухину Россия обязана Пироговым», — писал историк М. П. Погодин.

  • «С этою любовью к труду и с этою любовью к науке равнялось в нём одно только чувство, любовь к отчизне. Мухин был русским в душе, точно так как был он в душе врачом»[16]. «Любовь его к русским была неограниченная»[17], — писал ученик Мухина академик И. В. Буяльский. В записке старшего сына Е. О. Мухина писателя Александра Мухина к своему другу историку М. П. Погодину говорится, что: «Он был патриотом и, может быть, иногда неумеренным»[18]. Москвичи называли Мухина «ревнителем русского начала». Девизом, которому следовал профессор Е. О. Мухин всю свою жизнь, были собственные его слова: «Величие, слава и польза Отечества суть главнейшие предметы ученого, деятельного и опытного врача». Вот лишь один пример, характеризующий Е. О. Мухина — патриота: узнав о стесненности в средствах четырёх русских лекарей, он пожертвовал на их обучение всё своё годовое профессорское жалование. Много ли найдется людей, способных на подобный поступок? В то же время Мухин во всю силу своего темперамента обрушивался на «коллег» — иностранцев, подчас не обладавших необходимыми знаниями и искавших в России лишь наживы. А таких было немало.
  • На деньги Е. О. Мухина построено и отремонтировано несколько православных храмов в разных регионах России. Имением в селе Федяево Вяземского уезда Смоленской губернии (вблизи г. Вязьма) профессор Е. О. Мухин владел с 1830 по 1842 гг. После прежних владельцев Грибоедовых в 1831 г. он в этом селе на свои сбережения завершил строительство каменного храма. При обустройстве храма в Федяево Ефрем Осипович повелел главный престол переименовать в Троицкий, а один из пределов был освящен в честь его небесного покровителя Ефрема Сирина. А этот факт свидетельствует не только о материальном владении профессором Е. О. Мухиным вяземским имением, но и о его духовной связи с селом Федяево. Постановлением Совета Министров РСФСР № 1327 от 30 августа 1960 г. Троицкая церковь усадьбы Федяево[19] объявлена памятником архитектуры и состоит на государственной охране как объект культурного наследия федерального значения. Однако, на сегодняшний день (2015 год), эта церковь находится в плачевном состоянии, существует реальная угроза её физического исчезновения[20][21]. Точно такая же угроза нависла и над Покровской церковью в селе Полея Жуковского района Калужской области, в которой отпевали Ефрема Осиповича и крестили его внуков.

Награды, чины, звания

Полувековая служба Е. О. Мухина была отмечена достойным образом:

Награды (в хронологическом порядке)

  • 15.02.1806 — Пожалован бриллиантовым перстнем от государя императора Александра I
  • 31.12.1806 — Пожалован бриллиантовым перстнем от государя императора Александра I
  • 15.03.1807 — Орден Святого Владимира 4 степени
  • 27.04.1809 — Удостоен Высочайшего благоволения
  • 27.04.1811 — Пожалован бриллиантовым перстнем от государя императора Александра I
  • 14.04.1812 — Удостоен Высочайшего благоволения
  • 8.08.1813 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны («за прекращение болезней в Московском коммерческом училище»)
  • 20.05.1814 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны («за прекращение цынготной эпидемии»)
  • 4.09.1814 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны («за прекращение желчных горячек с нервическими припадками»)
  • 13.02.1815 — Получил из рук Её Императорского Величества «богатый бриллиантовый перстень и превосходный карманный прибор хирургических инструментов»
  • 20.05.1815 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны («за усердие к службе»)
  • 20.08.1815 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны («за прекращение кори»)
  • 15.08.1817 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны, сопровождавшегося драгоценными подарками («за ревностную при Московском Воспитательном Доме службу»)
  • 15.06.1818 — Удостоен Всемилостивейшего благоволения государыни императрицы Марии Федоровны, сопровождавшегося драгоценными подарками («за ревностную при Московском Воспитательном Доме службу»)
  • 3.02.1824 — Орден Святой Анны 2 степени
  • 16.06.1830 — Объявлена признательность от местного начальства («при увольнении его от должности бессменного заседателя Правления Московского университета»)
  • 10.03.1831 — Получил благодарность Московского военного генерал-губернатора («за ревностное содействие к пособию страждущим во вверенной ему, во время холеры, таганской части»)
  • 19.03.1831 — Удостоен Высочайшего благоволения
  • 22.05.1831 — Орден Святой Анны 2 степени, украшенный Императорской короной
  • 21.08.1831 — Удостоен Высочайшего благоволения
  • 11.11.1832 — Объявлена признательность от местного начальства («за пожертвование 1000 рублей ассигнациями для устроения при университетской астрономической обсерватории громового отвода с воздушным электрометром и ветропоказателем»)
  • 31.12.1832 — Объявлена признательность от местного начальства («за пожертвование Московскому коммерческому училищу минерального кабинета, стоимостью более 2000 рублей»)
  • 22.08.1834 — Знак отличия беспорочной службы за XL лет
  • 12.04.1835 — Орден Святого Владимира 3 степени

Чины (в хронологическом порядке)

Звания (в хронологическом порядке)

Ученики

Многие его ученики, из которых некоторые затем стали видными медиками, например академик И. В. Буяльский и профессор А. О. Армфельд тепло и с благодарностью о нём вспоминали, а адъюнкт-профессор Г. А. Рясовский посвятил Мухину собственноручный перевод с немецкого книги Консбруха Г. В. и Эбермейера И. Х. «Наука сочинять рецепты». Его называли «отцом юношества»; на его деньги обучались и готовились к экзамену на степень доктора: И. Е. Дядьковский, И. М. Болдырев, А. Л. Ловецкий, М. Вишняков. Среди его учеников: почетный гоф-хирург П. Н. Кильдюшевский, генерал-штаб-доктор М. А. Баталин, профессор П. Я. Корнух-Троцкий, профессор И. Я. Зацепин, адъюнкт-профессор А. А. Иовский. Самым известным из тех, кого выпестовал Мухин, был хирург Н. И. Пирогов.

Е. О. Мухин в жизни Н. И. Пирогова

Из моих детских игр и забав памятны мне очень две главные; одна из них… — это игра в войну
Но другая игра весьма замечательна для меня тем, что она как будто приподнимала мне завесу будущего. Это была странная для ребёнка забава и называлась домашними игрою в лекаря. Происхождение её и история её развития такая.
Старший брат мой лежал больной ревматизмом; болезнь долго не уступала лечению, и уже несколько докторов поступали на смену один другому, когда призван был на помощь Ефрем Осипович Мухин, в то время едва ли не лучший практик в Москве.
Я помню ещё, с каким благоговением приготовлялись все домашние к его приёму; конечно, я, как юркий мальчик, бегал в ожидании взад и вперед; наконец, подъехала к крыльцу карета четвернею, ливрейный лакей открыл дверцы, и, как теперь, вижу высокого, седовласого господина, с сильно выдавшимся подбородком, выходящего из кареты.
Вероятно, вся эта внешняя обстановка, приготовление, ожидание, карета четвернею, ливрея лакея, величественный вид знаменитой личности сильно импонировали воображению ребёнка; но не настолько, чтобы тотчас же возбудить во мне подражание, как обыкновенно это бывает с детьми: я стал играть в лекаря потом, когда присмотрелся к действиям доктора при постели больного и когда результат лечения был блестящий.
Так, по крайней мере, я объясняю себе начало игры, после глубокого, ещё памятного и теперь, впечатления, произведенного на все семейство быстрым успехом лечения. После того как, несмотря на все усилия пяти — шести врачей, болезнь все более и более ожесточалась, и я ежедневно слышал стоны и вопли из комнаты больного, не прошло и нескольких дней мухинского лечения, а больной уже начал поправляться. Верно, тогда все мои домашние, пораженные как будто волшебством, много толковали о чудодействии Мухина; я заключаю это из того, что до сих пор сохранились у меня в памяти рассказы о подробностях лечения. Говорили: «Как только посмотрел Ефрем Осипович больного, сейчас обратился к матушке.
— Пошлите сейчас же, сударыня, — сказал он, — в москательную лавку за сассапарельным корнем, да велите выбрать такой, чтобы давал пыль при разломе: сварить его надо также умеючи, в закрытом и наглухо замазанном тестом горшке; парить его надо долго; велите также тотчас приготовить серную ванну», — и так далее.
Конечно, такой рассказ, с вариациями, я должен был слышать неоднократно, а потому должен был и хорошо его запомнить.
Словом, впечатление, неоднократно повторенное и доставленное мне и глазами, и ушами, было так глубоко, что я после счастливого излечения брата попросил однажды кого-то из домашних лечь в кровать, а сам, приняв вид и осанку доктора, важно подошёл к мнимобольному, пощупал пульс, посмотрел на язык, дал какой-то совет, вероятно также о приготовлении декокта, распрощался и вышел преважно из комнаты.
Это я отчасти сам помню, отчасти же знаю по рассказам, но весьма отчётливо уже припоминаю весьма часто повторявшуюся впоследствии игру в лекаря; к повторению побуждали меня, вероятно, внимательность и удовольствие зрителей; под влиянием такого стимула я усовершенствовался и начал уже разыгрывать роль доктора, посадив и положив несколько особ, между прочими и кошку, переодетую в даму; переходя от одного мнимобольного к другому, я садился за стол, писал рецепты и толковал, как принимать лекарства. Не знаю, получил ли бы я такую охоту играть в лекаря, если бы, вместо весьма быстрого выздоровления, брат мой умер. Но счастливый успех, сопровождаемый эффектною обстановкою, возбудил в ребёнке глубокое уважение к искусству, и я, с этим уважением именно к искусству, начал впоследствии уважать и науку.
Игра моя в лекаря не была детским паясничаньем и шутовством. В ней выражалось подражание уважаемому, и только как подражание она была забавна, да и то для других, а для меня более занимательна.
Не знаю, почему бы, в самом деле, уважение и возбуждаемый им интерес, привязанность и любовь к уважаемому предмету не могли быть мотивом детских игр, когда на нём основаны игры взрослых. Чему, как не этому мотиву, обязаны своим происхождением представления в лицах из жизни Спасителя у католиков, сцены из библейской истории на театре прошедших веков, и теперь ещё разыгрываемые евреями в праздник Аммана?
Как бы то ни было, но игра в лекаря так полюбилась мне, что я не мог с нею расстаться и вступив (правда, ещё ребёнком) в университет.

Пирогов, Н.И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2011. — С.145—147.

Во время моего двухлетнего школьного учения на нашем семействе стряслась не одна беда.
Сначала умерла после родов старшая замужняя сестра, потом через год умер в кори мой брат Амос; другой старший брат, Петр, что-то накуролесил по службе, проигравшись в карты, женился на какой-то невзрачной особе без позволения отца. Наконец, пришла беда, вконец разорившая нас.
Отец мой, несмотря на свою службу в комиссариатском военном ведомстве, наверное не брал взяток. Он получал хороший доход от частных дел, которые он умел, как я слыхал потом, вести хорошо.
Существование наше до стрясшихся над нами бед было вполне обеспеченное, но кутежи, мотовство и растрата казенных денег братом стоили отцу немало денег и забот, а тут вдруг, нежданно-негаданно, падает, как снег, на его озабоченную голову воровство комиссионера Иванова, отправленного куда-то на Кавказ с поручением отвезти туда 30000 рублей. Иванов исчезает с деньгами, и — не знаю на каком основании, — присуждается казначей, мой отец, к взносу значительной части этой суммы. Было ли тут со стороны отца какое упущение или несоблюдение формальностей — до меня не дошло, но помню, что отец горько жаловался на несправедливость. В конце концов, пришлось уплатить, а для этого пришли описывать все имение и все наличное в казну; описали дом, мебель, платье; помню, как матушка и сестры плакали, укладывая в сундуки разный хлам.
После этой катастрофы отец вышел в отставку, занялся исключительно частными делами по имениям; но прежняя энергия уже не возвращалась; пришлось войти в долги, и в перспективе открывалась бедность; только с трудом хватало средств на мое образование, и мне приходилось скоро оставить школу.<…>
Описанное в казну имение, долги, семейное горе от потери дочери и сына, все это не могло не подействовать на человека, любившего свою семью и желавшего ей всевозможного счастья. Отец видел ясно, что умри он сегодня — и завтра же мы все пойдем по миру. А время не терпело, и он решился взять меня из пансиона Кряжева, платить которому за меня не хватало средств, а испортить карьеру мальчика, по отзывам учителей — способного, не хотелось. В гимназию отдать казалось поздно, да гимназии в Москве тогда как-то не пользовались хорошею репутациею, и вот мой отец вздумал обратиться за советом к Ефр[ему] Осипов[ичу] Мухину, уже поставившему одного сына на ноги, — авось поможет и другому.<…>
Отец, вняв совету Е. О. Мухина, тотчас же взял меня из пансиона и нанял[22] для приготовления меня к университету по рекомендации секретаря правления (кажется, Кондратьева, наверное не знаю) студента медицины, кончавшего курс, Феоктистова, порядочную дубинку, впрочем доброго и смирного человека.<…>
Какие лекции я буду слушать?
Вот Ефрем Осипович Мухин — физиология по Ленгоссеку. Это что такое? Да Мухин, что бы ни читал — буду, непременно буду слушать.<…>
Наконец, настало время и вступительного экзамена.<…>
Вступление в университет было таким для меня громадным событием, что я, как солдат, идущий в бой на жизнь или смерть, осилил и перемог волнение и шёл хладнокровно. Помню только, что на экзамене присутствовал и Мухин как декан медицинского факультета, что, конечно, не могло не ободрять меня;<…>
Это было в сентябре 1824 г.

Пирогов, Н.И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2011. — С.162, 224—225, 234—236.

Наконец, наступил и 1827 год, принёсший нам на свет высочайше утверждённый проект академика Паррота. Первое сообщение… мы услышали на лекции Мудрова… М. Я. Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.
Я как-то рассеянно прослушал это первое извещение. Потом я где-то, кажется на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным.
— Опять Е. О. Мухин!
— Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.
— Да я согласен, Ефрем Осипович, — бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.<…>
— Выбери предмет занятий, какую-нибудь науку, — говорит Е. О. Мухин.
— Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.
— Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться, — настаивает Ефрем Осипович.
Я, не долго думая, да и брякнул так: «Физиологией».
Почему я указал на физиологию? — спрашивал я после самого себя.
Ответ был: во-первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологией знаком более чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении; знал, что есть на свете химус и хилус; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча — в почках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все ещё немногие знают; сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию-то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.
Но все это, во-первых, а во-вторых, кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий? Разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже, верно, мой выбор придётся ему по вкусу. Но не тут-то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:
— Нет, физиологию нельзя; выбери что-нибудь другое.
— Так позвольте подумать…
— Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.
Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то есть действовать по-нашему, по-русски, задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и Бог весть каких. На что же, спрашиваю я себя, дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, Бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.
Бегу в университет, справляюсь, прислушиваюсь, советуюсь; наконец, кое-что узнаю и решаюсь: так как физиологию мне не позволили выбрать, а другая наука, основанная на анатомии, по моему мнению, есть одна только хирургия, я и выбираю её. А почему не самую анатомию? А вот, поди, узнай у самого себя — почему? Наверное не знаю, но мне сдается, что где-то издалека, какой-то внутренний голос подсказал тут хирургию. Кроме анатомии, есть ещё и жизнь, и, выбрав хирургию, будешь иметь дело не с одним трупом.<…>
В этот же день я явился в правление, нашёл там Е. О. Мухина (декана), объявил ему мой выбор и тотчас же был им подвергнут предварительному испытанию, из которого я узнал положительно, что цель отправления нас за границу есть приготовление к профессорской деятельности; а так как для профессора прежде всего необходимо иметь громкий голос и хорошие дыхательные органы, то предварительное испытание и должно было решить вопрос: в каком состоянии обретаются мои лёгкие и дыхательное горло… Ефрем Осипович заставил меня громко и не переводя духа прочесть какой-то длиннейший период в изданной им физиологии Ленгоссека, что я и исполнил вполне удовлетворительно.
Тотчас же имя мое было внесено в список желающих, то есть будущих членов профессорского института,<…> в который меня завербовал ex prompto Е. О. Мухин <…> Только покончив все это дело, я возвратился домой и объявил моим домашним торжественно и не без гордости, что «еду путешествовать на казенный счет».

Пирогов, Н.И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2011. — С.387-390.

Непременно предопределено было Е. О. Мухину повлиять очень рано на мою судьбу. В глазах моей семьи он был посланником Неба; в глазах 10-летнего ребёнка, каким я был в 1820-х годах нашего века, он был благодетельным волшебником, чудесно исцелившим лютые муки брата. Родилось желание подражать; надивившись на доктора Мухина, начал играть в лекаря; когда мне минуло 14 лет, Мухин, профессор, советует отцу послать меня прямо в университет, покровительствует на испытании[23], а по окончании курса он же приглашает вступить в профессорский институт. И за все это чем же я отблагодарил его? Ничем. Скверная черта, но она не могла не проявиться во мне… Si la jeunesse savait! Теперь бы я готов был наказать себя поклоном в ноги Мухину; но его давно и след простыл. Si la vieillesse pouvait! Так на каждом шагу придётся восклицать то же самое. Даже не верится, я ли был тогда на моем месте.

Пирогов, Н.И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2011. — С.224—225.

Воспоминания современников

а) Записка А. Е. Мухина М. П. Погодину (1850 год)


Е. О. М. происходил из украинского казачества. Из фамильных документов видно, что род их принадлежал к Белогородскому дворянству. В Государственном архиве, по сожжении разрядных книг осталось немногое, но видно, что Микита Денисович в 7144 (1636 Р. Х.) по спискам на службе из курчан Белогородского полка, верстан поместьем, состоящим теперь Харьковской губернии Змиевского уезда. В этом имении родился Е. О. Оно состоит в Поселенном округе Таганрогского, ныне Белогородского уланского полка.
Не говорю о других далее.
Предок Любим (Антон) — подключник двора царевны Софьи Алексеевны, по дворцовым спискам Володимирского стола, в 7194 (1686 Р. Х.) показан в спальне и уехавшим в Украину в родовое имение, где остался.
С тех пор все несли службу по казачеству, и Е. О. в 1781 году, кончив курс в Харьковском коллегиуме, пошёл на службу, а во время знаменитой Очаковской осады, находясь в штабе князя Потемкина, посланный куда-то, отморозил себе ноги. Это было причиной его болезни — подагры с тех пор, а впоследствии и смерти, ибо она начала подниматься во внутренности. Он был положен в Елисаветградский госпиталь. Тут решилась его карьера. Под Очаковым познакомился он с доктором Потемкина Массотом, и он, вместе с Шираем[24], тоже из Малороссийских казаков, уговорил Е. О. пойти по медицинской части, заметив при знаниях его и большую любознательность. Е. О. знал хорошо, хотя не говорил свободно, французский, немецкий, итальянский, кроме латыни и греческого учёных языков. Надобно вспомнить, что Запорожье воспитывалось в Киевской академии и Харьковском коллегиуме, стоило образованностью выше других северных вотчин, где ещё учебные заведения были слабы и малочисленны. Звание медика не было званием выгодным на практике, а чисто службою. Медиков бесами считали, чернокнижниками. Лечились у бабок и знахарей. Первой мыслью Е. О. было приучить народ верить медицине. Вспоминая, что Суворов в знаменитом Наставлении солдату[25] говорил: «бегай лазарета, в ротах есть травки и корешков довольно», он начал не придерживаться, когда можно, слишком строгой диеты изнурительной и старался заставлять готовить лекарства на дому из покупаемых в рядах ингредиентов, чтобы больные знали чем их лечат и принимали бы лекарства, а не выливали за окно. Первое условие — доверие.
Он не любил пробовать над больными новые методы, рискуя жизнью человека, верил практике, но не бегал знаний в новом развитии. За 2 дня до смерти писал выслать ему новое издание химии Либиха.
Он был патриотом и, может быть, иногда неумеренным. Ему обязаны воспитанием на его счет Ловецкого, Болдырева, Вишнякова.
Практику оставил, но на столе его найдены отрывки: писанные им материалы для задуманного сочинения о холере последние. В день смерти он занемог в 11 часов утра, был он в памяти до часу по полуночи, на 2 скончался в имении своем Кольцове, где жил несколько лет уже постоянно.
Вот, почтеннейший Михаил Петрович, все, что не вошло в послужной список отца моего, и что я могу добавить, зная верно, ибо не хочу сообщать подробностей таких, на которые бы я не имел доказательств. Кажется, это не лишнее Вам — частная характеристика человека. Служба же его слишком известна, чтобы о ней говорить слишком много. Передаю это в руки доброго товарища, которого всегда любил и люблю.
А. Мухин

Российская государственная библиотека. Отдел рукописей. Ф.231/III, к.8, ед.47.

б) Письмо И. В. Буяльского М. П. Погодину (апрель 1850 года)


С. Петербург. 4го апреля, 1850.

Милостивый государь
Михайло Петрович.

Простите меня великодушно, что я, не имея чести быть Вам знакомым, решился утруждать Вас сим письмом. Скончавшийся в половине генваря, сего 1850го года, дейст. стат. советник, доктор Ефрем Осипович Мухин, был в 1809м и 1810м годах моим профессором анатомии, любил меня и всех русских, прилежно учившихся. Я хотел было написать краткую его биографию для помещения в Северной пчеле, и просил сына его доставить мне некоторые сведения: ибо тому прошло уже 40к годов. Александр Ефремович отвечал мне через г. доктора П. Н. Кильдюшевского, что он все бумаги передал Вам для составления его биографии. Это известие премного меня обрадовало: ибо некому более и лучше поручить и лучше сделать как Вам. Я покорнейше прошу Вас Милостивый Государь! Сделайте мне большое одолжение, когда составленная Вами биография г. Мухина будет напечатана; прислать мне один экземпляр для памяти. Когда я учился в Москве в Медицинской академии: то любил и уважал его: он первый поселил во мне охоту и любовь к анатомии и хирургии, каждое воскресенье водил меня по палатам Голицынской больницы, показывал операционных больных и всегда меня поощрял к практической анатомии. Но любовь его к русским была неограниченная, я не имею слов выразить оную — Вы Михайло Петрович! Как литератор, как мастер своего дела можете достойно почтить память мужа умного и доброго.
Поручая себя вашему знакомству, прошу удостоить меня вашей благосклонности и любви. Я же за честь себе поставлю быть к Вам с глубочайшим уважением и душевною преданностью
Вашим
Милостивый Государь

покорнейшим слугою
доктор Илья Буяльский

Его высокородию
М. П. Погодину

Я живу в Сергиевской улице в собст. доме.

Российская государственная библиотека. Отдел рукописей. Ф.231/II, к.6, ед.10.

в) Публикация в журнале Москвитянин (апрель 1850 года)

О кончине Е. О. Мухина.

М. г. Неоднократно испытав, что вы не скучаете моими замечаниями, без сомнения, благонамеренными, я долгом себе поставил напомнить вам о достопочтенном Ефреме Осиповиче Мухине, который, как я слышал, окончил жизнь свою в деревне. Почтите его память в своем журнале!* Люди часто помнят в ближних мелкие слабости и неизбежные для человека странности; но забывают о достоинствах и заслугах. Мухин, как врач и профессор, заслуживает глубокое уважение. Неугасимую любовь свою к отечеству он доказал многими делами: сколько он образовал знаменитых русских врачей, и сколько боролся с людьми, оспаривавшими честь и славу русских дарований! Какие трудные и славные он совершал операции! Если б одну такую исполнил кто-нибудь другой, об ней протрубили бы во всех журналах и газетах!** Им приведено в научную систему Костоправное искусство, бывшее дотоле достоянием простолюдинов. Анатомия обязана ему развитием своим в России. Сочинения его обнаруживают любознательность врача и желание быть полезным.
По скромному показанию, он родился в Чугуеве 1766 г., след. умер 84 лет; но по соображениям его современников, он старее: потому что уже лекарем был при осаде Очакова, вместе с князем Шаликовым. Кончив курс учения в Харьковском коллегиуме, он занялся медициною в Елисаветградском училище врачебных наук. Доктором медицины он был ровно полвека; как врач, служил страждущему человечеству постоянно более 60 лет; как профессор он, лекциями своими в Московском университете, старался обрусить медицинские науки в отечестве; по вызову митрополита Платона, первый преподавал их в бывшей Московской Славяно-Греко-Латинской Академии. Все это делал он при недостатке пособий, когда не было ещё богатейшего Лодерова кабинета анатомического. Учеником его был генерал-штаб-доктор Баталин, 80-летний теперь старец. Геттингенский университет заочно признал Мухина доктором за его диссертации.
Неужели такой человек на Святой Руси не стоил юбилея? С.
_____________

1 Непременно будет исполнено. Ред.
2 Они описаны в Вестнике Европы, кажется, 1807 или 8 года.

— О кончине Е.О. Мухина // Москвитянин. — 1850. — Кн. 2, № 8. — С. 178.

г) Воспоминания А. О. Армфельда (1855 год)

Для Мухина не существовало ничего маловажного, ничего второстепенного ни в службе, ни в науке: за что ни брался он, все становилось в его глазах предметом первой важности; все делал он с жаром, с усердием, с глубоким убеждением в пользе и необходимости своего дела. От возлагаемых на него обязанностей не уклонялся он никогда, напротив, во многих случаях принимал на себя лишние, добровольно и безвозмездно. Даже в звании первенствующего доктора Голицынской больницы исправлял он разные должности, собственно лежавшие на подчиненных ему врачах, и в особенности свою любимую. операторскую; а в праздничные дни, пользуясь свободным временем своих академических слушателей, собирал их около себя, водил по операционным больным и всячески старался приохотить к анатомии и хирургии. В это время, то есть в самом начале нынешнего века, занимал он уже одно из первых мест между известными и прославленными практическими врачами нашей столицы: «трудно поверить» — говаривал нам почтенный его современник, покойный Г. Я. Высотский — «какое множество людей всех званий обращалось к нему за пособием и советом; а ещё труднее объяснить, как находил он время и возможность успевать повсюду, не лишая никого из своих пациентов того внимания и того участия, которых вправе ожидать больной от своего врача». И в той же славе, при той же обширной практике зазнали мы его, профессором и деканом, двадцать лет спустя: без Мухина не обходился почти ни один медицинский консилиум; по всем концам необъятной Москвы были рассеяны его пациенты; и при всем том не пропускал он ни одной лекции, ни одного экзамена или диспута, ни одного заседания университетского Правления, Совета или факультета, если не был прикован к постели какою-либо важною болезнью, что впрочем, при здоровом и крепком телосложении его, чрезвычайно редко случалось. Вакационное время, свободное от лекций и занятий, употреблял он на приготовление к печати различных сочинений, собственных или чужих. По смерти его найдены на письменном его столе новые, только что собранные материалы для пространного сочинения об эпидемической холере. Словом, привычка к постоянному, неусыпному труду обратилась у него во вторую натуру; самый отдых его заключался почти только в перемене рода и образа занятий; а жить без дела значило для него вовсе не жить.
Другую характеристическую черту покойного Мухина и, конечно, один из главных источников всей его деятельности, составляла редкая его любознательность. «Век живи, век учись» было правилом, которое внушал он своим слушателям не только словом, но и примером. Чувствуя, как быстро подвигались медицинские и естественные науки в последние десятилетия, он употреблял все возможные усилия, чтобы не остаться при том образовании, которое получил в осьмидесятых годах прошедшего века. В зрелых уже летах начал он заниматься новейшими языками, и умел овладеть ими в такой степени, что не только совершенно свободно читал на немецком, французском, отчасти и итальянском языках, но даже объяснялся по-немецки о предметах своей науки без приметного затруднения. Ежегодно умножал он свою библиотеку новыми и старыми сочинениями (за два дня до своей смерти писал ещё он, 84-летний старец, в Москву, чтобы ему немедленно выслали новое издание Химии Либига!), много почерпал из иностранных периодических изданий, а немногочисленные того времени русские журналы, посвященные врачебным и естественным наукам, перечитывал, сколько нам известно, все. Если частные сведения, собираемые таким образом, не всегда ложились в строгий систематический порядок и довольно часто имели характер отрывочных, случайных приобретений, — то нельзя было не подивиться, с одной стороны, огромной массе этих частностей, а с другой — необыкновенной легкости и сметливости, с которыми тотчас находилось для них практическое приложение к делу. Мухин был практик по преимуществу: мало цены имело для него то отвлеченное знание, которое навсегда остается одним только знанием, одною вывескою кабинетной учености; по его убеждению, всякое истинное знание должно было вести к полезному умению, увеличивать сумму наших практических способностей, а практическая способность никогда и нигде не должна была оставаться праздною. «Если Бог дал нам талант, который я в себе чувствую и другие признают, то мы не вправе оставлять талантов скрытыми, а обязаны употреблять на пользу ближнего по крайней возможности», так отвечал он одному из благодарных пациентов, удивлявшемуся неутомимой его деятельности. Как видно из этих слов, Мухин не думал скрывать, что сам почитает себя за отличного практика: он гордился и утешался мыслью, что была ему дана более чем обыкновенная способность к медицине, и что присутствие этого дара подтверждалось общим признанием. Но никогда не желал он владеть им как своею исключительную собственностью, напротив, от души ненавидя всякую идею о какой-либо монополии, о каких-либо секретах и арканах в области науки, он ревностно старался передать своим слушателям все своё любознание, всю свою страсть к медицине, а вместе с тем указать и на средства к утолению этой духовной жажды. Каждым новым приобретением спешил он поделиться со своею аудиторией, употребляя на то минут десяток в начале или в конце своей лекции; и редко проходила лекция без подобного прибавления: это была какая-либо новая мысль, поразившая профессора своею верностью или своею оригинальностью; какое-либо открытие, не дошедшее ещё до большинства слушателей; какой-либо факт из его собственной практики; какой-либо анатомико-практический препарат, анатомический или хирургический инструмент, снаряд для опытов физических или химических, какое-либо, интересное для медика, животное или растение; какая-либо библиографическая редкость или каталог новейших сочинений по той или другой части медицины. Будучи профессором анатомии, он постоянно заботился о доставлении анатомическому театру такого количества трупов и анатомических инструментов, чтобы каждый студент имел полную возможность упражняться в практике трупорассечения. Управляя университетскою аптекою, он старался сделать из неё настоящую практическую школу фармации. Обратив особенное внимание на недостаток в учебных пособиях и руководствах, он настаивал на том, чтоб известнейшие иностранные сочинения на латинском языке, доходившие до Москвы в небольшом числе экземпляров и продававшиеся дорогою ценою, были перепечатаны на счет университета и уступались воспитанникам по цене, которая делала бы их доступными для каждого; а слушателей своих побуждал к переводам с новейших иностранных языков на русский: таким образом, в непродолжительный ряд годов, были перепечатаны и переведены разные сочинения Шпренгеля, Инея, Ленгоссека, Шнейдера, Генке и других писателей и изданы под непосредственным надзором Мухина, который просматривал каждый корректурный лист и, где казалось ему нужным, прибавлял свои замечания и дополнения. В начале двадцатых годов представил он своим слушателям, как полезно было бы для казеннокоштных воспитанников Медицинского института завести, независимо от большой университетской библиотеки, свою собственную, как много выгод доставила бы она и своекоштным студентам, и как легко можно бы положить ей основание малыми добровольными приношениями. От слова до дела было недалеко; сам профессор предложил институту первый дар книгами и деньгами; его примеру последовало множество учеников, по мере сил и средств; каждая лепта принималась с равною благодарностью, — и ныне эта библиотека, начавшаяся немногими десятками книг, заключает в себе более 8000 томов. — Умножать число поклонников и служителей медицины было всегда одним из ревностнейших желаний покойного Мухина. Он сердился не на шутку, иногда и вовсе понапрасну, когда молодой человек из его слушателей, по какой бы то ни было причине, оставлял Медицинский факультет; напротив, с живейшею радостью принимал каждого даровитого студента, который из отделения словесных, или этико-политических, или физико-математических наук (по тогдашнему разделению и названию факультетов) просился в отделение врачебных: если бы то зависело от него одного, он почти был бы готов все четыре факультета обратить в один медицинский.
С этою любовью к труду и с этою любовью к науке равнялось в нём одно только чувство, любовь к отчизне. Мухин был русским в душе, точно так как был он в душе врачом: все, что только составляет принадлежность русского человека, — все, что отзывается родным духом — от важнейших начал жизни нашего народа до последних его привычек, преданий, поверий, пословиц и поговорок — все было ему дорого, все близко к его сердцу. Эта привязанность ко всему отечественному, которую выражал он, при каждом случае, с обычным своим жаром и увлечением, нередко подавала повод подозревать и даже гласно обвинять его в невнимании или нерасположении ко всему чужому. Не вдаваясь в подробные рассуждения для опровержения этих обвинений, ограничиваемся одним вопросом: как согласовать с ними ту справедливость, которую отдавал Мухин дарованию и прилежанию каждого студента и каждого молодого врача, без всякого различия его нации и вероисповедания; то усердие и постоянство, с которыми он, следуя любимой своей пословице, весь век учился у современных ему иностранных писателей; то благоговейное уважение, с которым произносил он имена Линнея, Галлера, Блуменбаха и других героев науки? Все дело в том, что Мухин, непритворно радуясь каждой встрече с замечательным дарованием, радовался вдвойне, если это дарование принадлежало его соотечественнику; что он не мог дождаться той минуты, когда наши факультеты со всех сторон и во всех отношениях выровняются с лучшими из иностранных и заместят свои кафедры профессорами из среды собственных своих питомцев; что для ускорения этой минуты он был готов на всякую возможную для него жертву. В 1804 и 1805 годах, узнав о стесненном положении нескольких молодых ученых, находившихся за границею для усовершенствования себя в науках, он оказывал им услуги, которые, по обстоятельствам, можно было назвать истинным благодеянием; в 1812 году отказался он от своего профессорского жалованья в пользу четырёх отличных лекарей, не имевших средства приготовиться к экзамену на степень доктора и к занятию адъюнктских мест; и в обоих случаях ожидания его не были обмануты: ободренные и поддержанные им молодые люди с честью приобрели свои дипломы и вскоре потом поступили в число академических преподавателей.<…> Те, которые знали Мухина в частной жизни, любили в нём умного, приятного собеседника и хвалили его занимательную, живую, веселую речь: верим тем охотнее, что этими качествами отличалось и преподавание его с кафедры. Письменный его язык был нечист, отрывист и небрежен до крайности: в сочинениях его везде виден человек, торопящийся высказать свою мысль и мало заботящийся о систематическом её округлении. весь занятый содержанием излагаемого и совершенно равнодушный к форме изложения. И самые лекции его, если рассматривать их со стороны расположения, отнюдь не отличались строгим порядком и точною последовательностью, и гораздо более походили на свободную беседу о различнейших медицинских предметах, чем на систематическое изложение какого-либо одного: за ними необходимо было следить внимательным слухом, ибо записывать их не было возможности. Но всегда были они излагаемы живою, обильною, непринужденною речью, часто приправлены красным словцом и обыкновенно украшены любопытными анекдотами из сферы собственных опытов и наблюдений преподавателя. Во всех этих анекдотических фактах высказывался человек бывалый, много видевший собственными глазами, много работавший собственною рукою, много изведавший в поучительной, но строгой и суровой школе практической жизни. И надобно помнить об этой школе, которую немногим дано пройти и выдержать с успехом, чтобы вполне понять и оценить покойного Мухина, отдать достоинствам его всю должную честь и простить его недостатки. которые по преимуществу были недостатками системы и форм. Надобно помнить, как неполны и несовершенны были средства к изучению медицины вообще за семьдесят пред сим лет; как тяжелы методы преподавания в сравнении с нынешними; как трудно было неопытному и неприготовленному воспитаннику Харьковского коллегиума соединить необходимые теоретические занятия с теми обязанностями, которые возложила на него преждевременная его практика; как часто был он принужден снова открывать и изобретать, что давно уже было найдено, — разгадывать, что давно было разъяснено в известных и ходячих, но для него ещё недоступных, учебниках, — предлагать самой натуре вопросы, на которые давно уже был дан ответ скрытою для него наукою; какую твердость духа, какую силу воли нужно было иметь, чтобы от состояния бедного студента, для которого степень подлекаря составляла ещё далеко недостигнутую степень, самим собою подняться до высшей степени академической, — чтобы из неизвестного лекарского помощника в отдаленном углу России, без денежных средств, без покровителей, без настоящих учебных пособий, сделаться знаменитейшим столичным врачом, смелым и счастливым оператором, профессором Академии и Университета. Сколько хороших, но обыкновенных, дарований погибло бы невозвратно при этой невозможности последовательного, методического развития! Сколько доброй, но не железной, воли было бы преломлено и сокрушено под давлением столь тяжелых обстоятельств! Но это самое давление, действуя на натуру энергическую и своебытную, вызывает её только на усиленное противодействие, заставляет её познать весь объём своих сил и внутренним своим богатством восполнить недостаток внешних пособий, и таким образом производит того самостоятельного, оригинального человека, которым вышел Мухин из своей борьбы с нуждою, с лишениями, с препятствиями всякого рода, и которым, может быть, не вышел бы он никогда при более благоприятных обстоятельствах.

— Мухин, Ефрем Осипович// Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета. Ч. 2. — М., 1855. — С. 141—146, 148—149.

Семья

8.11.1803 вступил в 1-й брак с Надеждой Осиповной Москвиной (?.1768—9.03.1830 «от чахотки»[26]), дочерью крупного московского суконного и шелкового фабриканта, купца 1-й гильдии Осипа Яковлевича Москвина (24.03.1730—28.10.1817). В браке родились:


31.01.1836 вступил во 2-й брак с Натальей Михайловной Костровой (9.11.1799—30.11.1845 «от удара»[27]), майорской дочерью, классной дамой Московского Екатерининского института, писательницей. Поручителями со стороны жениха были: поручик Н. П. Щепочкин[28][29], статский советник и кавалер В. А. Карадулин, коллежский асессор И. И. Однорал. Со стороны невесты: Начальница Московского Екатерининского института, кавалерственная дама, генерал-лейтенантша С. К. Певцова. В браке родились:

  • Ольга (17.06.1837—30.03.1884 «от апоплексического удара»). О. Е. Мухина похоронена в Павловске, на городском кладбище.
  • Ефрем (27.08.1838[30]—12.01.1896). Восприемниками при крещении Е. Е. Мухина были её высочество грузинская царица Мария Георгиевна (вдова грузинского царя Георгия XII) и её сын, его светлость грузинский царевич Ираклий Георгиевич Багратион. С 1884 г. женат на калужской дворянке Наталье Васильевне Никольской (5.08.1867[31]6.02.1939 «порок сердца, воспаление лёгких»[32]). Владел в Москве Шталмейстерским домом (Малый Знаменский переулок, № 7/10[33]). Е. Е. Мухин и его дети: Георгий (9.04.1885—15.03.1971[34]), Наталья (21.05.1886—?), Екатерина (29.10.1887—?) внесены в III часть Дворянской родословной книги Калужской губернии[35]. Е. Е. Мухин унаследовал отцовское имение сельцо Кольцово Тарусского уезда Калужской губернии. В январе 1884 г. Е. Е. Мухин избран почетным мировым судьей по Тарусскому уезду[36]. Е. Е. Мухин похоронен в Москве, в Покровском монастыре.
  • Анна (2.11.1839—?).

Поколенная роспись Мухиных

I колено
1. Никита (Микита) Денисович Мухин. В 7135 году (1627 Р. Х.) и 7144 году (1636 Р. Х.) записан в книге Белгородского стола по городу Курску, как боярский сын на государевой службе «на мерине с пищалью», «на мерине в сайдаке с саблею», «верстан поместьем и денежным окладом».

II колено
2/1. Артем Никитич Мухин. В 7156 году (1648 Р. Х.) и в 7157 году (1649 Р. Х.) «Артемка Микитин сын Мухин — боярский сын на государевой службе, на коне с саблею, живёт у отца, государево жалованье ему дано». Жалован поместьем: «поместья в даче пятьдесят четвертей». В книге Белгородского стола за 7183 год (1675 Р. Х.) числится среди умерших рейтар полка дворянина и воеводы Григория Григорьевича Ромодановского.

III колено
3/2. Яков (Любим) Артемович Мухин. В списке Белгородского стола по Курску за 7188 год (1684 Р. Х.), «поместья за ним сто чети.».

IV колено
4/3. Антон Яковлевич Мухин (~1640—ск. не ранее 1712 г.). «По Москве, по дворцовому списку Володимирского стола: в заглавии коего написано: список дворовым людям, которым в 7194 году по именному Великих Государей Царей и Великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича и Великой Государыни благоверной Царевны и Великой Княжны Софьи Алексеевны указу и по их Государскому смотру и по разбору во дворе быть не велено, а велено их отослать в разряд и написать в сряпчие по передней и по Московскому и по жилецкому спискам, а иных в службу, кто в какую приходятся, в нём по прочем значит кормовой дворец, подключники, по жилецкому списку, в числе коих значит: Антон Яковлев сын Мухин, под именем его написано: в 7193 году из недорослей, отец его служил с городом по Курску, — в той же книге значит по указу ж Великих Государей по докладной выписке из разряду велено отставной дворовых людей, у которых отцы служили, и тех написать в полковую службу с городами, по которым отцы их служили, по той по Курску написан Антон Яковлев сын Мухин, против имени его на поле отмечено два человека.». Жалован поместьем и денежным окладом. Жена Варвара Титовна (~1642—ск. не ранее 1712 г.).

V колено
5/4. Василий Антонович Мухин (~1675—?). «Владел имением отца своего и крестьянами». Жена Фекла Фоминична (~1677—?).
6/4. Филат Антонович Мухин (~1685—?). Жена Ефимия Ивановна (~1686—?).
7/4. Кирилл Антонович Мухин (~1694—?). Жена Гликерия Яковлевна (~1694—?).
8/4. Мавра Антоновна Мухина (~1699—?).
9/4. Анастасия Антоновна Мухина (~1702—?).
10/4. Анна Антоновна Мухина (~1705—?).

VI колено
11/5. Григорий Васильевич Мухин. «Владел имением деда своего».
12/5. Федора Васильевна Мухина (~1704—?).
13/5. Васса Васильевна Мухина (~1705—?).
14/5. Алексей Васильевич Мухин (~1707—?).
15/5. Домна Васильевна Мухина (~1708—?).
16/5. Харлампий Васильевич Мухин (~1709—?).
17/5. Степан Васильевич Мухин (~1711—?).
18/6. Елена Филатовна Мухина (~1711—?).

VII колено
19/11. Осип (Иосиф) Григорьевич Мухин. (~1740—ск. до 1824). Владел тем же имением. Жена Марфа.

VIII колено
20/19. Ефрем Осипович Мухин. (28.01[3](8.02).1766—31.01 (12.02).1850) — русский врач — хирург, анатом, физиолог, гигиенист и судебный медик, доктор медицины, Императорского Московского университета, действительный статский советник. В 1-м браке с Надеждой Осиповной Москвиной (?.1768—9.03.1830), во 2-м браке с Натальей Михайловной Костровой (9.11.1799—30.11.1845).
21/19. Михаил Осипович Мухин (1787—ск. до 1864). В 1824 г. священник Васильевской церкви села Зарожное.
22/19. Максим Осипович Мухин. Штабс-капитан.

IX колено
23/20а. Любовь Ефремовна Мухина (19.08.1804—20.12.1805).
24/20а. Александр Ефремович Мухин (8.10.1805—26.10.1861). Писатель, отставной штабс-капитан, чиновник по особым поручениям при дирекции московских театров. Жена Александра Ивановна, урождённая Дорохова (~1811—21.12.1875), дочь генерал-лейтенанта И. С. Дорохова.
25/20а. Мария Ефремовна Мухина (18.04.1807—28.04.1884). Муж генерал-майор И. М. Канивальский (1790—17.05.1856).
26/20а. Татьяна Ефремовна Мухина (?.04.1809—ск. между 1811 и 1816).
27/20б. Ольга Ефремовна Мухина (17.06.1837—30.03.1884).
28/20б. Ефрем Ефремович Мухин (27.08.1838—12.01.1896). Гвардии подпоручик, московский дворянин, владелец Шталмейстерского дома в Москве, помещик сельца Кольцово с деревнями Болтоногово, Льгово и Дербино в Тарусском уезде Калужской губернии.
29/20б. Анна Ефремовна Мухина (2.11.1839—?).
30/21. Анастасия Михайловна Мухина (~1805—ск. не ранее 1864). В 1864 г. состоит сиротой в Покровском соборе.
31/21. Андрей Михайлович Мухин (~1810—?).
32/21. Алексей Михайлович Мухин (~1813—?). Учился в Харьковском коллегиуме.

X колено
33/28. Георгий Ефремович Мухин (9.04.1885—15.03.1971). До 1917 г. гвардии капитан Русской императорской армии, советский педагог. Жена Надежда Цезаревна, урождённая Фланден (25.01.1885—31.01.1952), внучка провизора и фотографа А. Ц. Фландена.
34/28. Наталья Ефремовна Мухина (21.05.1886—?). Муж нотариус Рогозин.
35/28. Екатерина Ефремовна Мухина (29.10.1887—?).

Список произведений

а) оригинальные (в хронологическом порядке)

  • О важнейших в нынешнем столетии изобретениях во всех частях врачебной науки. Пробная лекция, прочитанная на латинском языке в Москве 17 ноября 1795 г. (Рукопись. Место хранения неизвестно);
  • О преуспеянии врачебных наук в Российском государстве. Пробная лекция, прочитанная по-русски 17 ноября 1795 г. (Рукопись. Место хранения неизвестно);
  • De Kentrologia. — М., 1800. Рукописная диссертация, представленная в Московскую медицинскую контору 5 октября 1800 г. для получения докторского звания. Найдена в Центральном государственном архиве Ленинграда М. А. Тикотиным и переведена на русский язык А. М. Марковичем;
  • De stimulis, corpus humanum vivum afficientibus. — Gottingae, 1804. — 110 p.;
  • Разговор о пользе прививания коровьей оспы. — М., 1804. — 55 с.;
  • Роспись, сколько выпользовано в Голицынской больнице с начала заведения её, то есть с 22 июля 1802 г. по 1 марта 1804 г. Вестник Европы. — М., 1804, № 11, С.214—216;
  • Операции, сделанные в Голицынской публичной больнице лектором-оператором Ефремом Мухиным. Вестник Европы. — М., 1804, № 11, С.216—219;
  • О числе больных и хирургических операциях, сделанных в Голицынской публичной больнице доктором и оператором Ефремом Мухиным с 1 апреля по 1 августа 1804 г. Новости русской литературы. — М., 1804, ч. 12, С.118—125;
  • Рассуждение о средствах и способах оживотворять утопших, удавленных и задохшихся, при публичном испытании студентов Московской славяно-греко-латинской академии, окончивших первый тригодичный курс медико-хирургических познаний, торжественно произнесенное 11 июля 1805 г. — М., 1805, 136 с.;
  • Первые начала костоправной науки, сочинённые доктором медицины и хирургии… Ефремом Мухиным, изданные иждивением сочинителя, в пользу соотичей и для употребления учащихся медико-хирургической науке в Московской духовной академии, с приложением 37 чертежей. — М., 1806, 242 с.;
  • О числе больных и об операциях, сделанных в Голицынской публичной больнице в продолжение 1805 г. Весник Европы. — М., 1806, № 17, С.47—52;
  • О числе больных и об операциях, сделанных в Голицынской публичной больнице в продолжение 1806 г. Весник Европы. — М., 1807, № 6, С.117—127;
  • О хирургических операциях, благополучно сделанных доктором и оператором Ефремом Мухиным вне Голицынской публичной больницы. Весник Европы. — М., 1807, № 7, С.211—216;
  • Прибавление к разговору о пользе прививания коровьей оспы. — М., 1807, 50 с. То же в Московских ведомостях. — М., 1807, № 17, С.362—365; № 18, С.383—386; № 19, С.411—413; № 21, С.464—466;
  • Сокращение, извлеченное из наблюдений, учиненных над прививанием коровьей оспы, с приложением 16 чертежей. — М., 1807;
  • Описания хирургических операций, сочинённые доктором медицины и хирургии… Ефремом Мухиным, и изданные собственным иждивением его для пользы соотичей, учащихся медико-хирургической науке и молодых лекарей, занимающихся производством хирургических операций, с приложением 12 чертежей. — М., 1807, 201 с.
    Глава I. О проломе верхушки головы, соединенном с раною мозга и его покровов. То же в Медико-физическом журнале. — М., 1807, т. II, С.44.
    Глава II. О благополучном исцелении больного младенца, страдавшего проломом лба со вдавливанием отломка внутрь. То же в Медико-физическом журнале. — М., 1807, т. II, С.59;
  • Новый опыт перевода анатомических выражений на российский язык (читан в Медико-физическом обществе 3 декабря 1810 г. Сгорел вместе с делами Медико-физического общества в 1812 г.);
  • Краткое наставление простому народу о пользе прививания предохранительной оспы. — М., 1811;
  • Врачебное наблюдение пятое на десять о действии мухоморов на людей и благополучном лечении оного. — М., 1811, 15 с.;
  • Анатомо-патологическое наблюдение о мешечной водяной болезни яичников. — М., 1811;
  • Связесловие и мышцесловие. — М., 1812. Принята за учебник, но в 1812 г. сгорела.;
  • Курс анатомии для воспитанников 1-го класса, обучающихся медико-хирургической науке, признанный за классический и изданный на казенное иждивение Московским отделением Медико-хирургической академии. — 7 ч., — М., 1813—1815, 851 с.; Курс анатомии, исправленный и умноженный. 2-е изд.: 8 ч., — М., 1818, 963 c.;
  • Наука о мокротных сумочках тела человеческого. — М., 1815; (2-е изд. — М., 1816, 23 с.);
  • De sensibilitatis sede et actione oratio, quam in conventu solemni Universitatis Caesereae litterarum Mosquensis 26 Julii 1817. — М., 1817, 26 p.;
  • Рукописное прибавление к руководству И. Я. Пленка «Избранные предметы относительно судебной медико-хирургической науки». — СПб., 1799, 174 с. (рукопись находилась у профессора Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова А. Н. Максименкова);
  • Наблюдения о проломе верхушки головы и о проломе лба, сделанные и читанные в собрании Медико-физического общества профессором Ефремом Мухиным. Медико-физический журнал, — М., 1821, ч. 2, С.44—66;
  • Анатомико-патологическое наблюдение третье профессора Ефрема Мухина о мешечной водяной болезни яичников. Медико-физический журнал, — М., 1821, ч. 2, С.76—112;
  • Наблюдение четвёртое Ефрема Мухина о действии мухоморов на людей и благополучном лечении от оного. Медико-физический журнал, — М., 1821, ч. 2, С.113—127;
  • Способ печь хлебы из пногопитательного пороста (исландского моху, Cetraria polytropha) и мер против ченых рожков. Московские ведомости, — М., 1822, № 65, С.2007; № 66, С.2034; № 68, С. 2096—2097; № 69, С.2126—2127; № 71, С.2178—2179; № 72, С.2209—2211; № 73, С.2236—2237; № 74, С.2267—2269; № 75, С.2289—2290; № 76, С.2324—2325; № 78, С.2381—2382; № 79, С.2422—2423; № 80, С.2461; № 81, С.2492—2493; № 82, С.2422—2423; № 82, С.2527—2529; № 84, С.2598—2600; № 85, С.2631—2633; № 86, С.2664—2667; № 88, С.2729—2731; № 90, С.2803—2806; № 96, С.2990—2993; № 97, С.3027—3029; № 99, С.3089—3091; № 100, С.3120—3121; № 104, С.3275;
  • Способ печь хлебы из многопитательного пороста (исландского моху, Cetraria polytropha), изобретённый и описанный в Московских ведомостях 1822 г. доктором медицины Ефремом Мухиным, и меры против черных рожков. — М., 1823, 32 с.;
  • О способах к открытию жизни в мнимоумерших. Московские ведомости, — М., 1823, № 102, С.3298—3299; № 103, С.3336— 3338; № 104, С. 3378—3379;
  • De Kentrologia generatim. В кн.: Lenhossek M. etc. Institutiones physiologiae organismi humani, t. 1. — М., 1823, С.60—131;
  • Краткое наставление о составлении, свойстве и употреблении хлоровой извести противу гнилых, заразительных болезней при вскрытии трупов и в анатомии. — М., 1830, 10 с. (То же в газете «Московские ведомости». — 1827. — № 9. — С.312—314.);
  • [elib.shpl.ru/ru/nodes/23245-muhin-e-o-kratkoe-obozrenie-sposoba-lecheniya-nanosnoy-holery-o-parovyh-vanne-i-samovare-postnoy-i-rybnoy-pische-m-1830#page/1/mode/grid/zoom/1 Краткое обозрение способа лечения наносной холеры, о паровых ванне и самоваре, о постной и рыбной пище.] — М., 1830, 32 с.;
  • Записка о паровой ванне. — М., 1830, 7 с.;
  • Краткое описание парового самовара, изобретённого г. Мухиным. — М., 1830, 5 с.;
  • Записка о постной пище. — М., 1830, 6 с.;
  • Записка о рыбной пище. — М., 1830, 6 с.;
  • Описание способов узнавать и лечить наносную холеру с приложением записок о паровых самоваре и ванне, постной и рыбной пище и воздухопроводе, с 3 рисунками. — М., 1831, 360 с.;
  • Краткое наставление врачевать от укушения бешеных животных. — М., 1831, 43 с.;
  • О возбуждениях. В кн.: Начальные основания физиологии Михаила Ленгоссека, ч. I, 1832, С.89—216;
  • Вопросы, предлагаемые с изустными дополнениями, при частных и публичных испытаниях профессором Ефремом Осиповичем Мухиным. В кн.: Начальные основания физиологии Михаила Ленгоссека, ч. II, — М., 1832, I—XX с.;
  • [dlib.rsl.ru/viewer/01003558847#?page=2 Вопросы из физиологии, судебной медицины и медицинской полиции, предлагаемые на частных и публичных испытаниях анатомии, физиологии, судоврачебной науки, врачебной полиции, ординарным профессором Е. О. Мухиным. — М., 1833, 51 с.];
  • Дополнительные вопросы… — М., 1834;
  • Способ печь хлебы из обыкновенной всякой муки хлебных зерен с прибавлением муки из смолотой соломы, изобретённый и изложенный доктором медицины Ефремом Мухиным. — М., 1834, 24 с.

б) переводные труды, изданные под руководством Е. О. Мухина, «с его прибавлениями и дополнениями» (в хронологическом порядке)

  • Fischer J.B. Manualis practicus anatomiae. Перевод Е. О. Мухина с немецкого на латинский язык. — М., 1796;
  • Дедиер Рассуждение о жёлтой американской горячке. Перевод Е. О. Мухина с латинского на русский язык. — М., 1806;
  • Шпиринг Рассуждение или описание свойства, употреблений и пользы минеральных или самородных целительных вод. Переведено с немецкого студентом богословия Московской духовной академии Василием Наумовым по препоручению и под руководством доктора медицины и хирургии Ефрема Осиповича Мухина. — М., 1807;
  • Capuron Nova Fundamenta medicinae. Перевод Е. О. Мухина с французского языка на латинский. — М., 1812;
  • Шпренгель К. Лекарственник или фармакология. Переведена с латинского языка студентом медицины Александром Иовским. — М., 1820;
  • Jpey A. Primae lineae pathologiae generalis. Перевод Е. О. Мухина с немецкого на латинский язык. — М., 1821;
  • Sprengel C. Institutiones medicae. Therapia generalis. Перевод Е. О. Мухина с немецкого на латинский язык. — М., 1821;
  • Sprengel C. Medicina forensis. Перевод с немецкого на латинский язык. — М., 1821;
  • Ниманн И. Ф. Руководство к осмотру аптек и прочих врачебных запасов, как и хирургических наборов, которые требуют врачебно-полицейского надзора. С немецкого перевел Александр Иовский. — М., 1822;
  • Jpey A. Elementorum medicinae practicae. Перевод Е. О. Мухина с немецкого на латинский язык. — М., 1823;
  • Генке А. Руководство к познанию и лечению младенческих болезней. Переведено с немецкого языка при Московском университете лекарем Акимом Война-Кудринским и студентом Федором Графом. — М., 1823;
  • Lenhossek M. Institutiones physiologiae organismi humani. Перевод Е. О. Мухина с немецкого на латинский язык. — М., 1823—1824; 2-е изд., 1831;
  • Консбрух Г. В. и Эбермейер И. Х. Наука сочинять рецепты. Перевод с немецкого языка Григория Рясовского. — М., 1824; (Рясовский посвятил этот перевод Е. О. Мухину);
  • Карбинский Д. Краткое описание о познании и лечении рвоты с поносом. перевод с армянского языка. — М., 1824;
  • Орфила М. Средства для спасения отравленных и мнимоумерших, с прибавлением приличных способов узнавать яды, подделанные вина и различать истиную смерть от кажущейся. Перевод с французского Гаврила Медведева. — М., 1824;
  • Шпренгель К. Семиотика или признаковедение, то есть наука о признаках болезненного состояния человека. Перевод с немецкого языка доктором медицины Иваном Зацепиным. — М., 1824;
  • Hartmann Ph.C. Pharmacologia dinamica. Перевод Е. О. Мухина с немецкого языка на латинский. — М., 1825; 2-е изд., — М., 1831;
  • Гуфеланд К. В. Руководство к физическому и нравственному воспитанию женского пола. По Э. Дарвину, обработанное и дополненное К. В. Гуфеландом. Перевел с немецкого доктор медицины Иван Зацепин. — М., 1825;
  • Шнейдер Т. И. О лечении болезней, происходящих от сильно действующих средств и о судебно-врачебном осмотре потерпевших вред от оных. Перевел с немецкого языка доктор медицины Иван Зацепин. — М., 1825;
  • Бухан В. Верный хранитель здравия матерей и детей. Перевод с английского Ивана Кеппена. — М., 1826;
  • Шеффер Наставление об оживлении мнимоумерших. Перевод с немецкого Ивана Кеппена. — М., 1826;
  • Морин Г. И. Друг здоровья, или карманная книжка, содержащая краткие и ясные наставления: каким образом ходить за больными, приготовлять пищи и лекарства для них, способы, как поступать во время родов с родильницей и новорожденным младенцем; также содержащая описание и других многих болезней и способы врачевания оных. Перевод с французского студента Московского университета Ивана Войтова. — М., 1826;
  • Вестфальт К. Краткое начертание женских болезней с показанием верного способа лечения и предохранения от оных на основании наблюдений и предписаний отличнейших врачей и акушеров новейшего времени, для каждой образованной женщины. Переведено с немецкого языка лекарем Иваном Кеппеном. — М., 1827;
  • Робертсон А. Разговоры анатомико-физиологическо-химико-терапевтические, в 2 частях. Перевел с латинского 3-го издания лекарь Иван Белоусович. — М., 1827;
  • Рассуждение о крестообразных растениях. Переведено с немецкого языка студентом Корнух-Троцким. — М., 1827;
  • [dlib.rsl.ru/viewer/01003560801#?page=3 Шнейдер П. И. О мерах врачебной полиции против обстоятельств, вредных обществу, или о вредных вещах, угрожающих здоровью людей в пище, питье и других необходимых в общежитии предметах, о средствах узнавать умышленные и неумышленные вредные подмеси и предохранять здоровье от опасности, также о вредном влиянии на общество и искоренении ядовитых растений и лжеврачей или шарлатанов. Перевел с немецкого языка доктор Иван Зацепин. — М., 1827];
  • Зальцер О приуготовлении белил. Перевод с немецкого языка. — М., 1828;
  • Celsi A. De medicina. Libri octo, с предисловием Е. О. Мухина. — М., 1828;
  • Начальные основания фармацевтической химии. С немецкого языка переведены Корнух-Троцким. — М., 1829;
  • Гондрет Сельский врач. Перевод Войтова. — М., 1829;
  • Ленгоссек М. и др. Начальные основания физиологии. Т. 1—2. Перевод с латинского языка Д. Викула. — М., 1832;
  • Вильдберг Диететика, или наука о сохранении здравия и жизни. Перевод с немецкого П. Дубовицкого под наблюдением Е. О. Мухина. — М., 1833; 2-е изд., — М., 1853.

Галерея

Память

  • Решением [www.smoloblduma.ru/work/itog/itogs.php?ELEMENT_ID=36901 24-го заседания Смоленской областной Думы от 29.10.2015 г.] имя Е. О. Мухина присвоено смоленскому областному государственному бюджетному профессиональному образовательному учреждению [www.vyazmamed.ru/ «Вяземский медицинский колледж»]. Это первая акция по увековечению памяти Е. О. Мухина на территории Российской Федерации.
  • Приказом Департамента здравоохранения города Москвы № 207 от 18.03.2016 г. имя профессора Е. О. Мухина присвоено Государственному бюджетному учреждению здравоохранения города Москвы «Городская клиническая больница № 70 Департамента здравоохранения города Москвы» с переименованием указанной больницы в [new.gkb-muhina.ru/ Государственное бюджетное учреждение здравоохранения города Москвы «Городская клиническая больница имени Е. О. Мухина Департамента здравоохранения города Москвы»].
  • Памятник Е. О. Мухину установлен в г. Таруса Калужской области в сквере [tb.med-oms.ru/ ГБУЗ КО "ЦРБ Тарусского района"] 9.7.2016 г.; автор бюста — художник-скульптор, член Союза художников Белоруссии Игорь Чумаков[37][38][39].
  • Памятник Е.О. Мухину установлен в с. Зарожное Чугуевского района Харьковской области 08.10.2016 г. Идея установить памятник в месте рождения врача с мировым именем, принадлежит известному врачу, руководителю Всеукраинской общественной организации имени Н.И. Пирогова "Военная медицина Украины" Александру Алексеевичу Малышу, которая была поддержана членами Организации. Большую работу по организации и связям с органами исполнительной власти оказывал Почётный член Организации Волков Алексей Викторович. Неоценимый вклад в организационной работе от молодёжного крыла Организации внёс Сергей Сергеевич Полторацкий. Меценатом проекта выступил известный реконструктивный и пластический хирург, заслуженный врач Украины Ростислав Валихновский. Авторами и скульпторами памятника выступили патриарх монументальной скульптуры Игорь Павлович Ястребов и Сергей Игоревич Ястребов. По случаю открытия в Украину приехали потомки выдающегося медика Ефрема Мухина - прапраправнучка Ольга Виноградова с дочкой. Проект поддержала Всеукраинская общественная организация "Ассоциация Украинских ортопедов - травматологов", Харьковский национальный университет имени В. Н. Каразина, Харьковский национальный медицинский университет,общественность Харьковщины.

Напишите отзыв о статье "Мухин, Ефрем Осипович"

Примечания

  1. [www.biografija.ru/biography/florov-aleksandr-aleksandrovich.htm А.А. Флоров]
  2. В некоторых публикациях ОШИБОЧНО указана Смоленская губерния
  3. 1 2 В некоторых публикациях ОШИБОЧНО указано, что день рождения Е. О. Мухина 26.01(6.02)
  4. [elib.shpl.ru/ru/nodes/14940-moskovskoe-dvoryanstvo-alfavitnyy-spisok-dvoryanskih-rodov-s-kratkim-ukazaniem-vazhneyshih-dokumentov-nahodyaschihsya-v-rodoslovnyh-delah-arhiva-moskovskogo-dvoryanskogo-deputatskogo-sobraniya-m-1910#page/300/mode/inspect/zoom/4 Московское дворянство: алфавитный список дворянских родов с кратким указанием важнейших документов, находящихся в родословных делах Архива Московского дворянского депутатского собрания. — М., 1910. — С.290.]
  5. [encyclopedia.mil.ru/encyclopedia/history/more.htm?id=11882726@cmsArticle Штурм Очакова на сайте Минобороны России]
  6. [ordenrf.ru/rossiya/medali-rossiya/za-khrabrost-okazannuyu-pri-vzyate-ochakova.php Медаль «За храбрость оказанную при взятье Очакова»]
  7. [dlib.rsl.ru/viewer/01002921639#?page=498 Матвей Христианович Пеккен в Русском биографическом словаре А. А. Половцова]
  8. В 1819 году курс анатомии был передан Х. И. Лодеру.
  9. Дом Е. О. Мухина снесен при строительстве высотки на Котельнической набережной.
  10. 1 2 [elib.shpl.ru/ru/nodes/16028-vyp-15-kaluzhskaya-guberniya-po-svedeniyam-1859-goda-1863#page/208/mode/inspect/zoom/6 Списки населённых мест Российской империи, составленные и издаваемые Центральным статистическим комитетом Министерства внутренних дел. — СПб.: изд. Центр. стат. ком. Мин. внутр. дел, 1861—1885. Вып. 15 : Калужская губерния: … по сведениям 1859 года / обраб. Н. Штиглицом. — 1863. — С.168.]
  11. [temples.ru/card.php?ID=14143 Покровская церковь на сайте temples.ru]
  12. [elib.shpl.ru/ru/nodes/16028-vyp-15-kaluzhskaya-guberniya-po-svedeniyam-1859-goda-1863#page/214/mode/inspect/zoom/6 Списки населённых мест Российской империи, составленные и издаваемые Центральным статистическим комитетом Министерства внутренних дел. — СПб.: изд. Центр. стат. ком. Мин. внутр. дел, 1861—1885. Вып. 15 : Калужская губерния: … по сведениям 1859 года / обраб. Н. Штиглицом. — 1863. — С.174.]
  13. Благовещенская церковь разрушена в 1930-х годах.
  14. Государственный архив Калужской области (ГАКО). Ф.33, Оп.4, Д.159, Лл.843об.—844.
  15. Государственный архив Калужской области (ГАКО) Ф.66. Оп.2. Д.728. Л.31об.
  16. Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета. Ч. 2. — М.: 1855. — С.145
  17. Российская государственная библиотека. Отдел рукописей. Ф.231/II, к.6, ед.10
  18. Российская государственная библиотека. Отдел рукописей. Ф.231/III, к.8, ед.47
  19. [www.vyazmablago.ru/inactive/10 Троицкая церковь в с. Федяево]
  20. Пугачев, А. Н. Село Федяево Вяземского уезда и доктор медицины Ефрем Осипович Мухин//Мой город — Вязьма: Газета органов местного самоуправления Вяземского городского поселения Вяземского района Смоленской области.—Вязьма,19.11.2013.—№ 41 (278).
  21. Пугачев, А. Н. Федяево и доктор медицины Е. О. Мухин//Край Смоленский.—2014.—№ 2.—С.14—19.—ISSN 0868-7242.
  22. На деньги Е. О. Мухина.
  23. Несмотря на то, что по закону того времени минимальный возраст поступления в университет равнялся 16 годам.
  24. Очевидно, имеется в виду Шарой Павел Никифорович (1751, Чернигов—1832), врач и педагог, доктор медицины, чиновник по особым поручениям князя Г. А. Потемкина, статский советник. В возрасте 15 лет начал изучать медицину, в 1771 году сдал лекарский экзамен и через год был переведен в Елисаветград на должность штаб-лекаря. Руководил Елисаветградской медико-хирургической школой с осени 1787 г. до её закрытия 17.06.1797 г.
  25. Суворов А. В. [fanread.ru/book/1631893/?page=1 Наука побеждать]. — М.: «Молодая гвардия», 1984
  26. Надежда Осиповна Мухина похоронена в Москве, в Покровском монастыре.
  27. Наталья Михайловна Мухина похоронена в Москве, в Покровском монастыре.
  28. Двоюродный дед революционера-народника Н. А. Морозова.
  29. Путинцева, А. Н. [www.borok.ru/history/borok.shtml История усадьбы Борок и её владельцев]
  30. Крещен 6.09.1838 г. в церкви [temples.ru/card.php?ID=2352 Никиты Мученика за Яузой] г. Москвы.
  31. Крещена 6.08.1867 г. в церкви [temples.ru/card.php?ID=3703 Покрова на рву] г. Калуги.
  32. Наталья Васильевна Маркова (по первому мужу — Мухина) похоронена в Москве, на Ваганьковском кладбище.
  33. От Боровицкой до Пушкинской площади. Москва, которой нет. Путеводитель.—М.: Memories,2007.—С.71—73.—ISBN 978-5-903116-38-6.
  34. Георгий Ефремович Мухин похоронен в Москве, на Калитниковском кладбище.
  35. [elib.shpl.ru/ru/nodes/13670-kaluzhskaya-guberniya-spisok-dvoryan-vnesennyh-v-dvoryanskuyu-rodoslovnuyu-knigu-po-1-e-oktyabrya-1908-goda-kaluga-1908#page/137/mode/inspect/zoom/4 Булычов, Н. Калужская губерния. Список дворян, внесенных в дворянскую родословную книгу по 1-е октября 1908 года и перечень лиц, занимавших должности по выборам дворянства с 1785 года. — Калуга, 1908. — С.133.]
  36. [dlib.rsl.ru/viewer/01003740775#?page=64 Калужское губ. земское собрание. Свод постановлений Калужского губернского земского собрания за 40 лет, со 2 декабря 1865 года по 23 марта 1905 г./Сост. А. Журавлев при участии А. М. Семенова, С. И. Гречанинова и др. лиц. - Калуга: тип. Губ. зем. упр., 1907. - XXXI, 1000 с.]
  37. [october.tarusa.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=6772:770---&catid=3855:-12542-12543-80-81-2016&Itemid=21 Газета "Октябрь" г. Таруса, №80-81, 15.07.2016 г.]
  38. [gtrk-kaluga.ru/news/obschestvo/news-2150 ГТРК Калуга, 10.07.2016 г.]
  39. [regnum.ru/news/cultura/2155229.html В Калужской области открыли памятник русскому врачу Ефрему Мухину]. ИА REGNUM (9 июля 2016). Проверено 10 июля 2016.

Библиография

  • Мухин, Ефрем Осипович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.;
  • Большая Советская энциклопедия. 3-е изд. Т. 17. — М.: Советская энциклопедия, 1974. — С. 419—420;
  • Большая Российская энциклопедия. Т. 21. — М.: Большая Российская энциклопедия, 2013. — С. 535—536. — ISBN 978-5-85270-355-2;
  • Большая медицинская энциклопедия /Под ред. В. И. Бородулина. 4-е изд. испр. и доп. — М.: РИПОЛ классик, 2007. — С. 485. — ISBN 978-5-7905-5018-8;
  • Московская энциклопедия. Т. 1. Кн. 3. — М.: Фонд «Московские энциклопедии», 2010. — С. 108—109. — ISBN 978-5-903633-02-9, ISBN 978-5-903633-01-4;
  • Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета. Ч. 2. — М., 1855. — С. 139—151;
  • Шилинис, Ю. А. Е. О. Мухин и анатомо-физиологическое направление в медицине. — М.: Изд-во медицинской лит., 1960. — 180 с.;
  • Пирогов, Н. И. [e-libra.ru/read/255286-voprosy-zhizni-dnevnik-starogo-vracha.html Вопросы жизни. Дневник старого врача. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2011. — 608 с.] — ISBN 978-5-4224-0400-1;
  • Коростелев, Н. Б., Кононов, М. В. [mj.rusk.ru/show.php?idar=801486 В поисках Мухина // Московский журнал. — 2008. — № 7. — С. 20-29];
  • Кононов, М. В., Черво, Ю. Ю. [repin.chuguev.net/Muchin.htm Ефрем Осипович Мухин (1766—1850) — выдающийся русский врач и учитель хирурга Н. И. Пирогова // Современные вопросы теории и практики лекарствоведения: Сб. материалов научно-практической конференции… — Ярославль: издательство «Найс». — 2007. — С.400—406];
  • Каликинская, Е. И. Образы великих хирургов. — М.: Авторская академия. — 2012. — С. 5—36. — ISBN 978-5-91902-019-6;
  • Дружинин, П. А. [www.truten.ru/books/pdf/1/13.pdf Неизвестные письма русских писателей князю Александру Борисовичу Куракину (1752—1818). — М.: «Трутень», 2002. — С. 235—239.] — ISBN 5-94926-001-5;
  • Пугачев, А. Н. Федяево и доктор медицины Е. О. Мухин // Край Смоленский. — 2014. — № 2. — С.14—19. — ISSN 0868-7242; [www.mgorv.ru/index.php?go=News&in=view&id=3803 Село Федяево Вяземского уезда и доктор медицины Ефрем Осипович Мухин // Мой город — Вязьма: Газета органов местного самоуправления Вяземского городского поселения Вяземского района Смоленской области. — Вязьма, 19.11.2013. — № 41 (278)];
  • [elib.shpl.ru/ru/nodes/14940-moskovskoe-dvoryanstvo-alfavitnyy-spisok-dvoryanskih-rodov-s-kratkim-ukazaniem-vazhneyshih-dokumentov-nahodyaschihsya-v-rodoslovnyh-delah-arhiva-moskovskogo-dvoryanskogo-deputatskogo-sobraniya-m-1910#page/300/mode/inspect/zoom/4 Московское дворянство: алфавитный список дворянских родов с кратким указанием важнейших документов, находящихся в родословных делах Архива Московского дворянского депутатского собрания. — М., 1910. — С.290.]
  • Майоров, М. В. Русская родословная мозаика. Век XVI — век XXI. — М.: Intrada, 2002. — С. 361. — ISBN 5-87604-055-X;
  • Булычов, Н. [elib.shpl.ru/ru/nodes/13670-kaluzhskaya-guberniya-spisok-dvoryan-vnesennyh-v-dvoryanskuyu-rodoslovnuyu-knigu-po-1-e-oktyabrya-1908-goda-kaluga-1908#page/137/mode/inspect/zoom/4 Калужская губерния. Список дворян, внесенных в дворянскую родословную книгу по 1-е октября 1908 года и перечень лиц, занимавших должности по выборам дворянства с 1785 года. — Калуга, 1908. — С.133.]
  • Годунов, С. Ф. Ефрем Осипович Мухин // Ортопедия, травматология. — 1962. — № 9. — С.95.
  • Колосов, Г. А. Ефрем Осипович Мухин // Врачебное дело. — 1928. — № 8. — С.593—598.
  • Аникина, Т. П. Ефрем Осипович Мухин (1766—1850). К 100-летию со дня смерти // Клиническая медицина. — 1950. — № 1.
  • Лушников, А. Г. Крупнейший деятель медицины первой половины XIX в. Ефрем Осипович Мухин // Фельдшер и акушерка. — 1950. — № 2. — С.39—49.
  • Покровский, Г. А. Профессор Мухин // Врачебное дело. — 1950. — № 6. — С.259—263.
  • Первый госпиталь и военная медицина России: 300 лет служения Отечеству. Сб. в 2 т. Том I: Становление военной медицины России. В 3 кн. Кн. 1: Военная медицина и Московский госпиталь в XVIII — начале XIX столетия / Под общ. ред. Н. Л. Крылова, В. М. Клюжева, И. Б. Максимова. — М.: «Эко-Пресс», 2010. — C. 165—166. — ISBN 978-5-904301-43-9.
  • [dlib.rsl.ru/viewer/01003708859#?page=5 Сто лет Голицынской больницы в Москве, 1802 - 22/VII - 1902 / сост. гл. доктором и врачами больницы под ред. действительного чл. Общества истории и древностей российских Семена Осиповича Долгова. — М.: Изд. князя С. М. Голицына, 1902].

Ссылки

  • [bse.sci-lib.com/article079287.html Мухин, Ефрем Осипович] // Большая советская энциклопедия.
  • [museum.guru.ru/personalii/articles/228/article.htm Биография] на сайте «История Московского университета»
  • [museum.guru.ru/biblioteka/vospominania/tretyakov00.phtml Московский университет в воспоминаниях М. П. Третьякова]
  • vk.com/video?z=video136870893_456239096%2Fpl_cat_updates
  • www.youtube.com/watch?v=4n9FRe-O-Cs&index=2&list=PL4Lx-iiTcaZMmp1v2aY0gyO2MaSZOKCoF

Отрывок, характеризующий Мухин, Ефрем Осипович

Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.