Мучное восстание

Мучное восстание (порт. Revolta da Farinha) — принятое в португальской историографии название одного из трёх народных восстаний, имевших место в 1930-е годы, в период правления в стране Антониу Салазара, на острове Мадейра. Восстание продолжалось с 4 по 9 февраля 1931 года и было вызвано установлением централизованного государственного контроля над импортом пшеницы и других зерновых культур.

Ситуация в стране

Экономические последствия Великой депрессии, начавшейся в 1929 году, к началу 1930-х годов начали ощущаться в Португалии, хотя и в более мягкой форме, нежели в других странах. Экономические меры, предпринятые Салазаром в конце 1920-х годов, позволили если не оградить, то в некоторой степени отложить начало их воздействия на португальскую экономику. Тем не менее к 1931 году Португалия начала в полной мере ощущать последствия европейского валютного кризиса. Его влияние стало особенно заметным в банковском и обменном секторе, что привело к резкому ухудшению экономической ситуации в Португалии. К сокращению финансовых потоков, поступающих из Бразилии, добавилась девальвация фунта стерлингов, что вело к уменьшению процентных доходов от долевого участия в зарубежных ценных бумагах и депозитах. В Португалии также имел место рост безработицы, усугублённый сокращением эмиграции. Кроме того, наблюдалось снижение цен на товары, экспортируемые из португальских колоний, что существенно уменьшало доходы португальского государства. Подобная экономическая и социальная обстановка вынудила Салазара привести в действие пакет ограничительных экономических мер, которые нашли своё выражение в бюджете на 1931/1932 год, предусматривавшем сокращение расходов примерно на 7,8 %. Экономические меры, принятые тогдашним министерством финансов, касались не только государственного сектора. Такие же ограничения коснулись и частного сектора после принятия решения о консолидации отраслей производства.

Ситуация в регионе

Экономика Мадейры не была застрахована от трудностей, испытываемых экономикой остальной части страны; напротив, здесь наличествовало множество конкретных региональных факторов, ухудшавших ситуацию, что вело среди населения к сгущению атмосферы недовольства экономической и социальной политикой Салазара. Кризис в экономике Мадейры отразился на традиционном экспорте. В наибольшей степени пострадали секторы, являвшиеся основой экономики: туризм, швейная и молочная промышленность. На финансовом уровне влияние кризиса было тяжёлым и привело к банкротству крупнейших мадейрских банкиров. К этой совокупности экономических и финансовых трудностей добавлялось широкое общественное недовольство, вызванное абсолютным и централизованным управлением со стороны Лиссабона. Большая часть мадейрского общества считала себя заброшенной и изолированной, систематически забываемой остальной частью страны. Это чувство маргинализации, возникшее ещё в 1920-е годы, к началу 1930-х годов значительно усилилось в свете сложившейся экономической и социальной ситуации.

«Указ о голоде» и Мучное восстание

26 января 1931 года правительство в своём официальном издании «Diário da República» опубликовало указ 19.273 (ставший затем известным в народе как «Указ о голоде» (порт. Decreto da Fome)), согласно которому свободный импорт пшеницы и муки запрещался и вводилась монополия, которая контролировалась группой владельцев мукомольных предприятий (moageiros). Практическим результатом введения этого указа стало почти полное приостановление импорта муки и, как следствие, резкое увеличение цен на хлеб. Новая политика в отношении торговли зерном привела к народному недовольству, которое вылилось в демонстрацию 29 января 1931 года. Негодование народа усилилось, когда 4 февраля 1931 года указ 19.273 был опубликован в местной (мадейрской) прессе, что привело к обнародованию его содержания. На следующий день гражданский губернатор Мадейры, полковник Жозе Мария ди Фрейтуш, в официальном донесении сообщал о неблагоприятных последствиях от указа. 5 февраля 1931 года «бандиты» (как их впоследствии назвали) подняли восстание и начали беспорядки, последствия которых ощущались в основном в Фуншале. Указ 19.273 лишь спровоцировал выплеск скрытого народного недовольства, назревавшего в течение многих лет. Народное восстание привело к закрытию нескольких магазинов в разных районах Фуншала. 6 февраля началась забастовка портовых грузчиков, внёсшая свой вклад в дальнейшее ухудшение социального климата. Было разграблено и повреждено несколько мельниц, принадлежавших компании Companhia Insular de Moinhos. В результате народного восстания погибло пять человек, большое количество было ранено. Протестные акции недовольных охватили весь небольшой город и продолжались до 9 февраля 1931 года.

Центральное правительство приняло законодательное постановление, предписывавшее отправить на Мадейру войска (5-ю роту касадоров) во главе с полковником Сильвой Леалем, имевшую полномочия осуществлять аресты и депортации. Когда эти войска высадились на Мадейре, ситуация там уже вернулась в нормальное русло. Тем не менее в русле атмосферы репрессий и депортаций были начаты чистки, что с большим негативом воспринималось как населением, так и некоторыми военными. По иронии судьбы некоторая часть солдат этого полковника (в первую очередь лейтенант Мануэль Феррейра Камоэнс) 4 апреля того же года вместе с другими депортированными по политическим причинам возглавили очередное восстание, ставшее известным как Мадейрское восстание и приведшее к Восстанию 26 августа.

Ссылки

• [www.sgmf.pt/_zdata/PDF/ARQ/ESTUDOS/ARQ_EST_1931.pdf 1931: O ano de todas as revoltas]  (порт.)
• [www.bprmadeira.org/index_digital.php?IdSeccao=389 Revolta da Madeira, 1931 — Biblioteca Pública Regional da Madeira]  (порт.)

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Мучное восстание

С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.