Мушка (косметическая)

Мушка (от фр. mouche) — косметическое средство для коррекции кожи, распространённое в XVII—XVIII веках в аристократической и буржуазной среде.

Представляла собой кусочек чёрного пластыря, тафты или бархата, который приклеивался на лицо, грудь или плечи в виде «родинки». В XVIII веке мушка стала не только средством макияжа, но и орудием флирта (т. н. «язык мушек»).

Появление мушек

Считается, что своим появлением мушка обязана британской герцогине Ньюкасл^{[неоднозначная ссылка]}, кожа которой оставляла желать лучшего. Герцогиня изобретательно обыграла свои недостатки при помощи круглых кусочков чёрной тафты, которые на её лице стали играть роль «искусственных родинок».

С их помощью удалось не только «победить» неровности кожи, но и оттенить белизну лица. В Англии этот чёрный кружочек стали называть «пятнышко красоты» (beauty spot), а ещё — заплаточка (patch) или крапинка (speckle).

Во Франции, куда мода на мушки проникла очень быстро, их стали именовать moucheron или mouche (муха). Именно калька этого галлицизма прижилась потом и в России.

В те времена женскую красоту мог в одночасье уничтожить коварный враг — оспа: самые прекрасные лица оказывались изрыты страшными рубцами, которые не исчезали даже спустя многие годы. Мушки пришлись как нельзя более кстати.

Аксессуар целой эпохи

Всегда, говоря о временах «красных каблуков и величавых париков», мы вспоминаем и об этом маленьком аксессуаре. Без мушек дама «галантной эпохи» ощущала себя неодетой.

Помимо чисто коррекционной функции, мушка имела огромное значение для придворной красавицы: с помощью этого незначительного кусочка материала можно было даже изменить выражение лица! Приклеенная возле уголка рта, мушка делала лицо как бы улыбающимся.

Ориентируясь на сравнительно слабое свечное освещение, мужчины, и женщины наносили на свои лица целые слои белил, пудры и румян, подводили глаза, пользовались яркими губными помадами. Мушка добавляла этим лицам-маскам живости.

Существовал настоящий мушечный бизнес: рекламное издание XVIII века «Полезная книга парижских адресов» сообщала, что на улице Сен-Дени работает мастерская «Мушечные жемчужины». В ней можно не только приобрести готовый товар, но и трафареты для самостоятельного творчества в этой области. Рекомендации профессионалов гласили, что для изготовления качественной мушки нужна непременно новая тафта (или бархат) и специальный клей.

Формы мушек варьировались в зависимости от капризов моды. Это могли быть полумесяцы, треугольники, звёздочки и даже силуэты различных предметов. Так, известны мушки-кареты и мушки-кораблики.

Считалось, однако, дурным тоном залепливать лицо до состояния неузнаваемости — такое считалось приличным только для куртизанок.

Язык мушек

XVII, а в особенности, XVIII век, можно также назвать «эпохой флирта». Любовь, сведённая к непрерывному и, порой, опасному кокетству была основой взаимоотношений праздных аристократов. Хорошо воспитанная дама должна была уметь флиртовать сразу с несколькими кавалерами, не выходя за рамки приличий.

Когда авторы пишут о «галантном веке», как об эпохе разврата и половой распущенности, то оказываются неправы — был в моде именно флирт, недомолвки, полутона и не приводящее ни к каким «ужасным последствиям» кокетство.

«Язык мушек» — явное тому подтверждение. Зачастую дама не могла прямо выразить кавалеру свою приязнь или, напротив, отказать во взаимности. Для этого она прибегала к иносказаниям. Мушки, приклеенные на лице особым образом, могли сказать об их обладательнице больше, чем она сама могла себе позволить.

Разные источники содержат различную трактовку положения мушек (вероятно, со временем значения менялись). Историк М. Н. Мерцалова пишет о том, что мушка-полумесяц приглашала на ночное свидание, амурчик означал любовь, а карета — согласие на совместный побег.

Круглая мушка, расположенная между виском и глазом называлась «убийцей» или «страстной особой». Если на лице были две-три мушки, то интерпретация зависела от возраста, положения в обществе и репутации женщины.

Мужчины тоже иногда пользовались мушками, но, разумеется, реже, чем их жёны, дочери и «дамы сердца».

После Французской революции мода на мушки сошла на нет. В настоящее время этот аксессуар используется в кинематографе, в театре и на подиуме — на показах эксклюзивной одежды.

Литература

• Мерцалова М. Н. История костюма. — М., 1972.
• Д. Паке. История красоты. — М., 2001.
• Жислен Пилливьют в пер. А. Толстого «Секреты обольщения» // «Пинакотека». — М., 1998. — № 6—7.

Отрывок, характеризующий Мушка (косметическая)

Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом: