Мушкетон

Мушкето́н (фр. mousqueton), также известный как «абордажный пистолет» — разновидность огнестрельного оружия.

Сначала так называли небольшие орудия, бросавшие ядра от 20 до 28 лотов (250—350 граммов), а впоследствии особый род короткоствольных ружей для кавалерии или моряков, у которых дуло было шире снаряда. Такое устройство ствола позволяло заряжать оружие картечью (или просто рубленым свинцом). Укороченный ствол делал мушкетон легче мушкета, но делал стрельбу менее точной. Точность несколько компенсировалась лишь большой площадью поражения при стрельбе картечью. Тем более что при стрельбе на скаку прицелиться было в любом случае непросто, а в морском сражении мушкетон использовался при абордаже, где огонь вёлся почти в упор.

Ружья такого типа появляются примерно в середине 16 века и первоначально используются в основном на флоте, со второй половины 17-го века также и в кавалерии. Кавалерийские мушкетоны, также как карабины, имели с левой стороны металлическую скобу (так называемый погон), за которую цеплялся крюк закреплённый в нижней части перевязи, идущей через левое плечо. Таким образом мушкетон свободно висел с правого бока всадника, стволом вниз, позволяя управлять лошадью. При необходимости же, его можно было быстро схватить и произвести выстрел. В некоторых странах (Англия, Голландия, Франция, Италия) мушкетоны могли называться тромблонами или тромбонами.

Были весьма распространены мушкетоны с небольшим раструбом (воронкой) круглой или эллиптической формы на дуле. Предназначение раструба — облегчить засыпание пороха и картечи в ствол (что было особенно актуально для кавалеристов). В период производства мушкетонов существовало распространенное заблуждение, что раструб увеличивает разброс картечи (и, соответственно, площадь поражения), хотя это в действительности не так: для увеличения разброса картечи требовалось не просто делать воронку на конце ствола, а изготавливать весь ствол в виде равномерно расширяющегося конуса. Такое оружие, впрочем, тоже изготавливалось, но крайне редко (ввиду дороговизны); один из его примеров — «секретная гаубица» Шувалова.

Калибр мушкетонов достигал 25 мм, а вес картечи — 60-80 г. Длина ствола 900—930 мм, общая 1200—1250 мм.

Получил особенное распространение в XVIII веке в Османской империи. От европейских образцов подобного оружия османские тромблоны отличались прежде всего своими небольшими размерами и декором.

В начале XIX века тромблоны использовались в качестве абордажного картечного орудия.

Мушкетоны (тромблоны) пользовались популярностью у испанских контрабандистов и пиратов вплоть до начала XX в.; у них он назывался «трабуко», отчего они и получили название трабукеров.

Существовали также пистолеты аналогичного устройства, особенно популярные во второй половине 18-го века и в начале 19-го.

Мушкетоны в России

Мушкетоны появляются в России примерно с середины 17-го века, и первоначально называются «дробовыми пищалями» или «дробовиками». С 18-го века за ними закрепляется название «мушкетон». С начала этого столетия они начинают производится на русских оружейных заводах в Тамбове, Олонце, Липецке и Туле. После ряда экспериментальных моделей на Олонецком заводе в первом 10-летии 18 века разрабатывается мушкетон ставший стандартным образцом как для армии, так и для флота. Изготавливались они в основном на Олонецком и Липецком заводах, специализировавшихся на оружии для флота. Например, только в 1709 году Олонецкий завод изготовил 1050 мушкетонов.

Мушкетоны пехотных полков

Интересно, что русские мушкетоны поступали не только на флот и в кавалерию, но и в пехотные полки. Преображенский и Семёновский полки получили в начале 1700-х годов 504 мушкетона; Азовский, Троицкий, Выборгский, Архангелогородский полки по 100—150 единиц в 1720—1721 годах. Так же мушкетоны получали Ингерманландский пехотный полк, и полки Финляндского корпуса. Периодически мушкетоны поступали в гвардейские полки, причём количество могло довольно сильно колебаться в разных полках. Например в Семёновском полку в 1769 году числилось 214 ед., а в Измайловском только 20. В 1770-х годах мушкетоны в гвардейских полках были заменены штуцерами.

Флотские мушкетоны

Согласно табелю «Вооружение флота» (1734), на линейный корабль полагалось от 36 до 50 мушкетонов (в зависимости от размеров корабля), на фрегат — 30, на небольшие гребные суда — 12. С 1772 году, предположительно, после длительного перерыва, возобновляются поставки мушкетонов на флот. Производство модели, мало отличающейся от образца начала века, осуществлял Тульский завод: в 1772-73 годах — 1511 ед.;в 1777 году — 623 ед.; 1779 году — 236 ед.; Сестрорецкий завод в это же время занимается ремонтом мушкетонов (вероятно, старых выпусков). В 1780-х годах появляются две новых модели флотских мушкетонов — одна модель со стволом длиной 560—562 мм и калибром в раструбе 35-36 мм, вторая модель заметно короче (длина ствола 360 мм), но зато и большего калибра (42-44 мм).

Крепостные мушкетоны

Согласно «Генеральному положению» (1730), в каждой крепости полагалось иметь 60-70 мушкетонов, что давало общую цифру 4950 штук. В остзейских (прибалтийских) крепостях количество мушкетонов было доведено в 1740-м году до 100 штук в каждой, а в Ревельской крепости их было и вовсе около 200. В то же время, многие крепости могли фактически не иметь ни одной единицы.

В 1780-х годах крепостям было положено иметь уже по 10-60 единиц на крепость, что давало общее количество 1640 штук, фактически же имелось 278.

Крепостные мушкетоны стали сниматься с вооружения в первой четверти 19-го века.

Кавалерийские мушкетоны

Стандартная модель кавалерийского мушкетона появляется только в 1790 году. Предназначалась она специально для Кирасирского наследника полка, который получил 45 единиц. Как ни странно, эти образцы не имели погона. В 1798-99 годах такие же мушкетоны (но уже имеющие погон) получает и Лейб-гусарский полк. Кавалерийские мушкетоны были легче и короче флотских и крепостных, имели раструб овальной формы.

Интересные факты

• Мушкетон — имя литературного героя: слуга Портоса в трилогии Александра Дюма «Три мушкетёра», «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя».
• Во время гражданской войны в бывшей Югославии тромблонами (или чаще трамблонами) называли винтовочные гранаты.

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Мушкетон

– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.