Мушёэн
Город
Показать/скрыть карты
|
Мушёэн (норв. Mosjøen) — административный центр коммуны Вефсн, фюльке Нурланн, Норвегия.
Население города составляет 9629 жителей (2009 год).[1]
Мушёэн был отделен, как город и отдельная коммуна в 1876 году, но потом обратно вошёл в состав Вефсна 1 января 1962 года. Является старейшим городом в Хельгеланне и вторым старейшим в Нурланне.
География
Город расположен в нижней части долины, где реки Вефсна и Шерва впадают в Вефснфьорд. Центр города расположен между этими двумя реками на равнине возле основания фьорда. Река Вефсна является крупнейшей в Нурланне по водоизмещению. Кроме реки и фьорда город так же окружен горами, зелеными холмами и лесами. Гора Эуфьеллет, высотой 814 м, расположенная к западу от города является хорошо известным объектом на местности.
История
Мушёэн был основан в XVII или XVIII веке как место встречи местных фермеров для торговли. В 1866 году Британская компания построила здесь лесопилки и Мушёэн получил права самоуправления в 1875 году. Американская металлургическая компания Alcoa имеет свой алюминиевый завод в Мушёэне.
Промышленность
В городе находится алюминиевый завод, принадлежащий компании Alcoa.
Транспортное сообщение
Город обслуживается аэропортом Мушёэн, расположенном в Хьерстаде. Аэропорт был открыт в 1987 году. Трасса Е6 и железнодорожная линия Нурланна проходят сквозь территорию Мушёэна. Мушёэн расположен на расстоянии 390 км на север по трассе от Тронхейма и 90 км на юг от города Му-и-Рана.
Города-побратимы
|
|
|
| Вид на Мушёэн с холма Долстад, 29 мая 2005 года | Церковь в Долстаде, январь 2007 года | Павильон в Мушёэне |
Напишите отзыв о статье "Мушёэн"
Примечания
- ↑ Statistics Norway (2009). «[www.ssb.no/beftett_en/tab-2009-06-16-01-en.html Urban settlements. Population and area, by municipality. 16 June 2009]».
Ссылки
- [www.mosjoen.com/ Страница Мушёэна]
- [www.vefsnslektshistorielag.com/ Вефсн] (Генеалогия)
| ||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Мушёэн
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
