Мшвелидзе, Шалва Михайлович

Шалва Мшвелидзе
Основная информация
Полное имя	Шалва Михайлович Мшвелидзе
Место рождения	город Тифлис, Российская империя
Профессии	композитор педагог, профессор
Жанры	опера, симфония
Награды

Шалва Михайлович Мшвели́дзе (1904—1984) — советский грузинский композитор и музыкальный педагог. Народный артист Грузинской ССР (1958). Лауреат двух Сталинских премий второй степени (1942, 1947). Член ВКП(б) с 1947 года. .

Биография

Шалва Мшвелидзе родился 15 (28 июля) 1904 года в Тифлисе (ныне Тбилиси, Грузия). .

Поступил в 1930 году ТбГК, где учился композиции у М. М. Багриновского. Продолжил обучение в аспирантуре при ЛГК имени Н. А. Римского-Корсакова и ТбГК (учился у В. В. Щербачёва).

Автор опер «Сказание о Тариэле» (1946), «Десница великого мастера» (1961), ораторий «Кавкасиони» (1949) и «Векам в предание» (1970, посвящено В. И. Ленину), четырёх симфоний (1943, 1944, 1952, 1968), симфонических поэм «Звиадаури» (1940), «Миндия» (1950), «Юноша и барс» (1962). Также писал симфонические сюиты, увертюры, сборники песен, музыку к театральным постановкам и фильмам.

Шалва Мшвелидзе избирался Депутатом ВС Грузинской ССР 3 созыва.

С 1941 по 1952 год возглавлял СК Грузии.

Занимался преподавательской деятельностью, с 1942 года профессор ТбГК.

Участвовал в собирании и записи абхазской народной музыки.

Признание и награды

• Сталинская премия второй степени (1942) — за симфоническую поэму «Звиадаури»
• Сталинская премия второй степени (1947) — за оперу «Сказание о Тариэле» (1946)
• народный артист Грузинской ССР (1958)
• Государственная премия Грузинской ССР имени З. П. Палиашвили (1971)
• премия имени Джавахарлала Неру (1973) — за музыкальные произведения на индийские темы и серию очерков о музыкальном фольклоре Индии)
• орден Ленина
• ещё два ордена и медали

Отрывок, характеризующий Мшвелидзе, Шалва Михайлович

– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.