Реставрация Мэйдзи

История Японии

Гэнси (40 тыс. лет до н. э. — VI век н. э.) Палеолит Дзёмон Яёй Кофун (часть Ямато) Кодай (VI век — 1185 год) Асука (часть Ямато) Нара Хэйан Тюсэй (1185 год — 1573 год) Камакура Реставрация Кэмму Муромати (включая Намбокутё и Сэнгоку) Кинсэй (1573 год — 1868 год) Адзути-Момояма Токугава (включая Бакумацу) Киндай (1868 год — 1945 год) Мэйдзи Тайсё Сёва (до Второй мировой войны включительно) Гэндай (с 1945 года) Сёва (с окончания Второй мировой войны) Хэйсэй

Реставрация Мэйдзи (яп. 明治維新 Мэйдзи Исин), известная также как Обновление Мэйдзи и Революция Мэйдзи — комплекс политических, военных и социально-экономических реформ в Японии 1868—1889 годов, превративший отсталую аграрную страну в одно из ведущих государств мира. Являлась переходом от самурайской системы управления в лице сёгуната к прямому императорскому правлению в лице императора Муцухито и его правительства. Политика реставрации существенно повлияла на государственный строй, законодательство, Императорский двор, провинциальную администрацию, финансы, промышленность, дипломатию, образование, религию и другие сферы жизни японцев. С реставрацией Мэйдзи связывается формирование японского национального государства нового времени и японской национальной идентичности. Годы Мэйдзи характеризовались ломкой японского традиционного образа жизни и ускоренным внедрением в стране достижений западной цивилизации. Поэтому реставрацию иногда называют «Революцией Мэйдзи».

Ход событий

Гражданская война

По возвращении сёгуном Токугава Ёсинобу государственной власти Императору, в Японии было сформировано новое правительство. 3 января 1868 оно провозгласило указ о реставрации прямого Императорского правления. Согласно этому документу сёгунат Токугава ликвидировался, а управление государством переходило в руки Императора и его правительства. На совещаниях этого правительства было принято решение лишить экс-сёгуна всех рангов, титулов и большей части землевладений. Против этого решения выступили сторонники ликвидированного сегуната. Япония оказалась расколотой на два лагеря и вступила в гражданскую войну. По японской традиции 1868 год именовался «годом земляного дракона» — по этой причине разразившаяся гражданская война и была названа войной Босин — буквально «Война года земляного Дракона».

В конце января сторонники бывшего сёгуната попытались захватить Киото и восстановить свою власть в стране. 27 — 30 января 1868 в битве при Тоба-Фусими их разбило немногочисленное, но модернизированное войско Императорского правительства. Сайго Такамори повёл победоносную императорскую армию на северо-восток Японии, что привело к капитуляции Эдо в мае 1868. Последний объявил экс-сегуна врагом трона и двинул свою армию на восток до города Эдо, основной цитадели сёгуната. 3 мая 1868 Императорские силы заняли Эдо без боя.

Возвращение государственной власти Императору	Провозглашение указа о реставрации императорского правления	Битва при Уэно в гражданской войне Босин

В течение лета-осени они воевали в Северной Японии против Северного союза, выступавшего на стороне сёгуната. Он был окончательно разгромлен в ноябре того же года с падением замка Айдзу-Вакамацу. После того, как Ёсинобу капитулировал, большая часть Японии признала императорское правление, но ядро сторонников сёгуната, возглавляемых кланом Айдзу, продолжало сопротивление. После затяжного сражения, продолжавшегося месяц, клан Айдзу наконец признал своё поражение 23 сентября 1868, после чего множество юных самураев из отряда Белого Тигра (Бяккотай) совершили самоубийство. Через месяц Эдо был переименован в Токио и началась эпоха Мэйдзи.

В финальной стадии войны адмирал флота сёгуната, Эномото Такэаки, с остатками флота и несколькими французскими советниками бежал на остров Хоккайдо и организовал там республику Эдзо, объявив себя президентом. 27 июня 1869 отряды самопровозглашённой республики капитулировали перед правительственными войсками. Таким образом, за полтора года Императорское правительство смогло подавить оппозицию вооруженным путём и вернуть Японию под власть Императора.

Правительство

В ходе гражданской войны Императорское правительство установило новые политические стандарты. В феврале 1868 года оно заявило представителям иностранных государств в Японии, что является новым легитимным правительством страны. Император провозглашался главой государства, который имел право осуществлять дипломатические сношения. 6 апреля 1868 он издал Клятву Пяти пунктов, в которой изложил основные принципы реставрационного курса. Они предусматривали коллегиальность управления, участие всех сословий в выработке решений, отказ от ксенофобии и соблюдение международного права, открытость Японии миру ради получения новых знаний, необходимых для укрепления страны. Присяга была составлена перед японскими божествами всеми членами правительства в присутствии Императора.

11 июня 1868 указом о государственном устройстве была утверждена новая структура правительства, которое стало называться Палатой большого государственного совета. Из Конституции США японцы позаимствовали формальное разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную и обязали чиновников переизбираться на должности каждые 4 года. В центральном правительстве были установлены старшие службы, которые выполняли роль министерств, а в регионах — младшие, которые представляли центральную власть на местах.

Принесение клятвы Пяти пунктов	Император Мэйдзи покидает Киото и переезжает в Токио

В сентябре 1868 года, после захвата правительственными войсками города Эдо, его переименовали в «Восточную столицу» — Токио, а в октябре был принят новый девиз правления — Мэйдзи. Правительство решило использовать в будущем только один девиз по жизни одного монарха. 3 сентября 1869 Император перенес свою резиденцию из традиционного Киото в Токио, ставшем новой японской столицей.

Несмотря на обновление системы управления, Императорское правительство не спешило реформировать японское общество. 7 апреля 1868 оно опубликовало пять публичных объявлений для народа, в которых изложило традиционные для предыдущей эпохи положения, которые базировались на конфуцианской морали. Правительство призвало граждан Японии слушаться начальников, уважать родителей и старших, быть верными в браке, запрещало общественные организации, митинги и протесты, а также исповедание христианства.

Реформы

Административная реформа

Условием формирования унитарной Японии была ликвидация старого федералистского устройства страны. Его единицами были автономные княжества, управляемые даймё. В ходе гражданской войны 1868—1869 годов японское правительство конфисковало владения сёгуната, которые разделило на префектуры. Однако территории княжеств-ханов остались вне его прямого контроля. 20 января 1869 года даймё четырёх проправительственных ханов: Сацума, Тёсю, Тоса и Хидзэн подали обращение, где говорилось, что всё в Японии принадлежит Императору. В феврале 1869 года чиновники Кидо Такаёси и Окубо Тосимити предложили Императору переподчинить эти территории новому правительству. На предложение сразу согласились даймё-сторонники из Сацумы, Тёсю, Тосы и Хидзэна, которые вернули монарху свои земли вместе с населением. 25 июля 1868 года правительство приказало сделать то же самое даймё других княжеств, что было осуществлено без сопротивления, добровольно реестры земель и людей не передали лишь двенадцать князей, но были вынуждены это сделать согласно приказу. В обмен на земли даймё становились главами региональных представительств центрального правительства и получали государственное жалование. Хотя земли ханов формально перешли к государству, сами ханы отменены не были. Их даймё сохраняли за собой право собирать налоги и формировать войска на вверенных им землях, и таким образом, оставались полу-автономными. Из-за такой половинчатой политики центрального правительства в регионах нарастало недовольство. С целью окончательно перейти к унитарной форме государственного устройства 29 августа 1871 года Императорское правительство провозгласило ликвидацию ханов по всей Японии и учреждение вместо них префектур. Бывших даймё ханов переселили из регионов в Токио, а на их место назначили зависимых от центра губернаторов префектур. До 1888 года количество префектур были сокращено с 306 до 47, особым округом был выделен Хоккайдо, также к префектурам были приравнены три крупных города — Токио, Киото и Осака.

Правительственная реформа

См. также: Кабинет министров Японии

Одновременно с административной реформой шли преобразования в структуре правительства. За основу новой исполнительной вертикали была взята структура японского правительства VIII века. С 15 августа 1869 правительство делилось на три палаты: главную, левую и правую. Главная палата выполняла функции кабинета министров. В её состав входили большой государственный министр, левый и правый министры, и советники. Левая палата была законодательным органом власти и совещательным органом при главной палате. В состав правой палаты входили восемь министерств, которые руководились министрами и их заместителями. Большинство постов в правительстве занимали выходцы из бывших княжеств Сацума (Сайго Такамори, Окубо Тосимити, Курода Киётака), Тёсю (Кидо Такаёси, Ито Хиробуми, Иноуэ Каору, Ямагата Аритомо), Тоса (Итагаки Тайсукэ, Гото Сёдзиро, Сасаки Такаюки) и Хидзэн (Окума Сигэнобу, Оки Такато, Соэдзима Танэоми, Это Симпэй), образовавшие в нём так называемые ханские фракции. Главные должности занимали столичные аристократы, такие как Сандзё Санэтоми и Ивакура Томоми.

Военная реформа

Одной из главных задач императорского правительства было создание новейшей боеспособной армии. После ликвидации княжеств их войска, состоявшие из самураев, были переподчинены военному министерству. 10 января 1873, по инициативе Омуры Масудзиро и Ямагаты Аритомо, правительство ввело в стране всеобщую воинскую повинность. Отныне все мужчины, достигшие 20-летнего возраста, были обязаны проходить службу в армии независимо от своего социального происхождения. От армейской службы освобождались главы семей и их наследники, чиновники, студенты, а также лица, которые уплатили откуп в 270 иен. Новейшая Императорская армия стала формироваться преимущественно из крестьян.

Одновременно с военной реформой были созданы отдельные от армии подразделения полиции. До 1872 они подчинялись Министерству юстиции, а со следующего года — Министерству внутренних дел. Столичная полиция была организована в отдельное Управление токийской полиции.

Социальные реформы

Для построения национального японского государства Императорское правительство проводило также активную социальную политику. 25 июня 1869 оно образовало два привилегированные сословия — титулованное (кадзоку) и нетитулованное (сидзоку) дворянство. В первое входили сами столичные аристократы и даймё ликвидированных ханов, а во второе — среднее и мелкое самурайство. Благодаря образованию двух сословий правительство пыталось преодолеть извечное противостояние самураев и аристократов, а также ликвидировать социальную дифференциацию и средневековую модель отношений «господин — слуга» в самурайской среде. Наряду с этим Императорская власть провозгласила равенство крестьян, ремесленников и купцов, независимо от рода занятий и должностей. Они стали называться «простонародьем» (хэймин). 1871 году правительство приравняло к нему париев, которые подвергались дискриминации в течение периода Эдо. Простонародье обязали иметь фамилии, которые ранее носились исключительно самураями, а титулованной и нетитулованной знати теперь дозволялись межсословные браки. Традиционные ограничения на поездки и смену профессии были отменены. 4 апреля 1871 года Императорское правительство издало закон о регистрации населения. В следующем году население было занесено в посемейные регистровые книги в соответствии с тремя сословными категориями — титулованное и нетитулованное дворянство, и простонародье.

Японское дворянство находилось полностью на государственном обеспечении. Дворяне получали ежегодную пенсию, которая составляла 30 % от всего бюджета страны. С целью ослабить государственное бремя, в 1873 году правительство издало «Закон о возвращении пенсий Императору», который обязывал дворянство отказаться от пенсий в обмен на выплату единовременных премий. Однако, проблема решена не была, а государственный долг по выплатам пенсий постоянно рос, поэтому в 1876 власти окончательно отменили практику их начисления и выплат. В связи с этим правовая разница между самураями, которым с того же года запретили носить катаны, и простонародьем исчезла. Чтобы обеспечить своё существование, часть привилегированного сословия стала государственными служащими: правительственными клерками, полицейскими и учителями. Многие стали заниматься сельским хозяйством. Однако большая часть подалась в коммерцию и быстро обанкротилась из-за отсутствия предпринимательских навыков. Для спасения самураев правительство выделяло субсидии и поощряло их осваивать полудикий Хоккайдо. Однако эти меры оказались недостаточными, что стало причиной будущих беспорядков.

Земельно-налоговая реформа

Главнейшей задачей Императорского правительства в построении модернизированной Японии было создание надежной финансовой системы. Основным источником пополнения государственной казны был земельный налог в виде натурального оброка, который веками платили японские крестьяне своим господам. После того как были ликвидированы княжества, правительство взяло на себя их долговые права и обязательства, поэтому пополнять бюджет деньгами было чрезвычайно сложно. Поэтому власти взялись провести земельную и налоговую реформы, с целью стабилизировать японские финансы.

В 1871 году Императорское правительство разрешило создавать новые пахотные участки на нетронутых землях, а в следующем 1872 был отменен запрет на продажу земли и признано существование частной собственности. Владельцы недвижимости получили сертификаты на владение землей, в которых указывалась цена участка. Система сертификатов ликвидировала традиционную общинную форму землевладения. 28 июля 1873 на базе этой системы Императорское правительство начало земельно-налоговую реформу, которую завершило в 1880 году. В результате реформы вместо нестабильного урожая критерием налогообложения стала стабильная цена на землю, а собственники земельных участков превратились в налогоплательщиков. Земельный налог следовало платить деньгами в размере 3 % от стоимости земельного участка. Горные леса и участки, которые использовались членами общины совместно, были огосударствлены как ничейные. Эти преобразования обеспечили стабильное наполнение государственной казны и способствовали развитию товарно-денежных отношений в регионах. Однако, с другой стороны, они вызвали новую социальную дифференциацию и увеличили налоговое бремя на селе и, как следствие, стали причиной крестьянских волнений.

Образование

В области образования правительство провело ряд кардинальных реформ. В 1871 году было создано Министерство культуры, центральное учреждение, отвечавшее за образовательную политику. В 1872 году оно издало постановление о системе государственного образования по французскому образцу. Согласно этой системе Япония была разделена на 8 университетских округов. Каждый округ мог иметь 1 университет и 32 средние школы. Каждая средняя школа образовывала отдельный район средней школы, в котором должно было работать 210 начальных школ. Однако постановление Министерства было скорее декларативным и не учитывало реальных возможностей педагогов и граждан. Поэтому в 1879 году Министерство издало «Указ об образовании», по которому система округов отменялась, а обязательное государственное образование ограничивалось лишь начальной школой немецкого образца. Впервые появились государственные учебные заведения, где мальчики и девочки учились вместе.

Государство также прилагало усилия для развития японского университетского образования. В частности, в 1877 году был основан Токийский университет, в котором по приглашению японского правительства работало много иностранных специалистов. В префектурах были созданы педагогические институты и высшие учебные заведения для женщин. Государственная инициатива была поддержана общественными деятелями. Так, Фукудзава Юкити стал учредителем частной школы Кэйо, будущего университета Кэйо, а Ниидзима Дзё — основателем школы Досися, будущего университета Досися.

Отдельные правительственные постановления относительно начального, среднего, высшего и университетского образования были приняты в 1880-х годах.

Развитие промышленности и строительства

Перевод страны на индустриальный вектор развития привел к промышленному росту и появлению в стране новых технологий. В 1872 году под управлением европейских инженеров была открыта первая железная дорога, соединившая Токио с Иокогамой. Паровозы доставили из Европы, а здание вокзала было спроектировано в США. Первым пассажиром стал сам император. Тогда же для передвижения по улицам, на основе английского образца, было принято левостороннее движение.

В 1877 и 1881 гг. в стране состоялись Промышленные выставки для знакомства с перспективными мировыми технологиями в промышленности и в сельском хозяйстве. В 1877 году Александр Белл провёл телефонную линию между Токио и Иокогамой.

Вместо традиционной деревянной застройки, подверженной сильной опасности пожаров, в городах началось обширное каменное строительство, камнем покрывались и мостовые.

Международные отношения

см. также Миссия Ивакуры, Мирный договор на Канхвадо, Тайваньский поход, Аннексия Рюкю, Петербургский договор (1875)

Главной проблемой Императорского правительства времен реставрации были неравноправные договоры с европейскими государствами и США. Эти договоры были навязаны Японии иностранцами и заключены предыдущим правительством — сёгунатом Токугава. Японцы взяли курс на пересмотр кабальных соглашений законным путём и отправили в 1871 году в западные страны великое посольство во главе с министром Ивакурой Томоми. В состав миссии входило 50 должностных лиц и 60 студентов-стажёров. Для представления Японии на Западе требовался портрет императора, а изображать правителей традиция запрещала; запрет пришлось отменить, сфотографировав монарха в дворцовом одеянии. При посещении Санкт-Петербурга, Ивакура Томоми приобрёл портреты Петра I, к которому относился как к своему кумиру. Посольство не смогло добиться кассации неравноправных договоров со странами Запада, но провело скрупулёзный анализ политико-административной и социально-экономической систем посещённых ими государств. В 1876 году японский министр иностранных дел Тэрасима Мунэнори добился от правительства США соглашения о восстановлении таможенной автономии Японии, но из-за протестов Великобритании и Германии эта сделка была отменена.

Одновременно с этим, в 1871 году, японское правительство отправило посольство в Цинский Китай и заключило с ним японско-цинский договор о дружбе. Это было первое равноправное соглашение Японии с иностранным государством. Впоследствии добрососедские отношения были омрачены убийством японских подданных с Рюкю на острове Тайвань, который находился под суверенитетом китайской стороны. В 1874 году, под давлением военных и нетитулованной знати, Япония осуществила карательную экспедицию на остров. Конфликт был улажен при посредничестве Великобритании — китайцы признали правомерными действия японцев и выплатили контрибуцию погибшим.

Новая японская власть также была заинтересована в развитии японско-корейских отношений. Но корейская династия Чосон, которая придерживалась старой политики международной изоляции, отказывалась идти на контакт. Из-за этого в 1873 году в японском правительстве вспыхнули дебаты о завоевании Кореи. Партия силовиков во главе с Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ требовала выслать новое посольство в Корею и, в случае отказа, насильно заставить корейскую сторону покончить с изоляцией и заключить сделку. Тем не менее, в японском правительстве победила точка зрения партии прагматиков Окубо Тосимити и Кидо Такаёси. Они протестовали против силового решения вопроса отношений с Кореей, ссылаясь на неразрешенные проблемы внутри Японии. Несмотря на это, в 1876 году, после инцидента у острова Канхвадо, Япония смогла вступить в диалог с Кореей и подписать договор о дружбе, положивший конец корейской столетней изоляции. Этот договор был неравноправным — он лишал корейскую сторону возможности устанавливать пошлины на японские товары и судить японских граждан, совершивших преступления в Корее по корейским законам.

Параллельно с этим японское правительство активно занималось укреплением своих границ. На юге японский суверенитет утвердился на островах Рюкю и Огасавара. В частности, в 1872 году японцы в одностороннем порядке провозгласили своим удельным владением государство Рюкю, которое находилось в вассальной зависимости и от Японии и Цин одновременно. Государство было превращено в княжество Рюкю, правителем которого которого стал бывший ван Рюкю Сё Тай. В 1879 году Япония окончательно аннексировала Рюкю, превратив удельное владение в префектуру Окинава. Острова Огасавара также были присоединены в одностороннем порядке, несмотря на протесты Великобритании и США, и переданы под прямой контроль Министерства внутренних дел.

Северные границы были определены путём переговоров с Российской империей. На середину XIX века, по договору 1854 года, Япония владела южным Сахалином и южной частью Курильской гряды. Поскольку у японцев не было ресурсов для освоения Сахалина, они обменяли его на остальные Курильские острова, находившиеся под контролем русских. Обмен Сахалина на Курилы был утвержден в 1875 году договором в Санкт-Петербурге.

Первый в истории Японии официальный визит представителя правящей семьи иностранной державы состоялся в 1869 году. Это было посещение императора герцогом Эдинбургским. Для принятия высокопоставленного иностранца были в спешном порядке разработаны дипломатические придворные правила, поскольку никогда до того представителей иноземных держав на таком высоком уровне не принимали и императора Японии равным прочим монархам не считали. После обмена подарками, император Муцухито передал герцогу стихотворение, написанное им лично для британской королевы Виктории:

Если правишь с думой о людях

Небо с Землёю вместе пребудут

Веки вечные.

— перевод А. Н. Мещерякова

Во время франко-прусской войны 1870—1871 гг. Япония заявила о нейтралитете, впервые приняв участие в политической жизни великих европейских держав.

Культурные преобразования

Японское правительство стремилось к модернизации страны во всех сферах жизни и активно способствовало внедрению новейших западных идей и западного образа жизни. Эти меры были восприняты положительно большинством японских интеллектуалов и получили широкую пропаганду среди общественности стараниями журналистов. В японском обществе появилась мода на все новое, прогрессивное, западное. Японский традиционный быт, который практически не менялся веками, испытал головокружительные перемены. Центрами этих изменений становились крупные урбанистические центры — Токио, Иокогама, Осака, Кобе и другие. Явление модернизации японской культуры путём заимствования европейских достижений получило название по популярному лозунгу той эпохи — «Цивилизация и просвещение».

В области философии господствующими идеологиями стали западные либерализм и индивидуализм. Морально-этические принципы предыдущих эпох, базировавшиеся на конфуцианстве, буддизме и синто, расценивались как устаревшие. Издавались переводы трудов Руссо, Гегеля, Спенсера, Дарвина. На базе этих работ японские мыслители развили тезис о «естественных правах человека» на свободу, равенство и счастье. Популяризаторами этого тезиса были Фукудзава Юкити и Накамура Масанао. Их работы «Состояние дел на Западе», «Продвижение наук», «Конспект теории цивилизации», «Легенды Запада», «Теория свободы» и другие были бестселлерами своего времени. Они способствовали демонтажу традиционного мировоззрения и формированию нового японского национального сознания. Преобразования времен реставрации Мейдзи изменили религиозную карту Японии. После провозглашения в 1868 году курса на восстановление древнего японского государства, правительство решило сделать местное язычество синто государственной религией. В том же году был издан указ о разграничении синто и буддизма, положивший конец тысячелетней традиции синто-буддистского синкретизма. Языческие святилища и буддистские монастыри были разграничены, а тысячи буддистских храмов ликвидированы. Среди японских чиновников, интеллектуалов и мещан возникло мощное антибуддистское движение. В 1870 году Император провозгласил «Декларацию о великом учении», по которой синто становилось государственной религией Японии. Все синтоистские святилища Японии были интегрированы в одну организацию, во главе с Императором как синтоистским первосвященником. День рождения императора и день основания японского государства были объявлены государственными праздниками.

На фоне огосударствления синто, японское правительство продолжало политику запрета христианства, унаследованную с XII века. Лица, которые исповедовали эту религию, преследовались властями и наказывались смертной казнью. Лишь под давлением западных государств, в 1873 году, японское правительство отменило все запреты. Благодаря этому в Японии стали прибывать католические и протестантские миссионеры, которые, кроме проповедования христианства, способствовали становлению в Японии системы образования и здравоохранения западного образца. Новая религия стала популярной среди японской интеллигенции, однако в правительственных кругах и особенно в армии к христианам, как и раньше, относились враждебно.

В ходе реставрации Мэйдзи в стране особый импульс развития получило издательское дело и журналистика. В Токио стали выходили ежедневные газеты и журналы. Они способствовали формированию гражданского общества, печатая не только новости, но и критические статьи на актуальные политико-социальные проблемы. Так, в 1873 году японские западники Мори Аринори, Фукудзава Юкити, Ниси Аманэ, Като Хироюки и Нисимура Сигэки основали просветительское общество Мэйрокуся, которое издавало журнал «Мэйроку дзасси» и ратовало за модернизацию мировоззрения нации и ликвидацию «феодальных пережитков» прошлого.

В 1872 году японское правительство приняло европейскую систему летоисчисления и григорианский календарь. 3 числа 12 месяца 5 года было провозглашено Императором Мэйдзи 1 января 1872 года. Новый календарь стал использоваться в официальной правительственной документации, региональных администрациях, армии и т. д. Однако традиционный солнечно-лунный календарь сохранился на селе, поскольку лучше соответствовал потребностям японского сельского хозяйства. Была также изменена система отсчета времени — разделение суток на японские 12 часов было заменено на 24 европейские часа.

Модернизация сильно изменила быт японцев. В крупных городах начали носить западную одежду и короткие прически. Сначала этой моды придерживались чиновники и военные, но со временем она получила распространение среди широких слоев населения. В Токио и Иокогаме появились первые кирпичные дома, газовые фонари, а также новый вид транспорта — рикша. Постепенно, с развитием транспорта и издательского дела, новая мода на западные новинки распространилась из городов в японскую провинцию. Несмотря на положительные сдвиги, модернизация нанесла сильный ущерб традиционной культуре и мировоззрению японцев. Немало культурных достижений Японии были вывезены за границу как хлам, осев в частных коллекциях и музеях США, Франции и Великобритании.

Значение

В результате реставрации Япония «прыгнула» в Новое время. Была реорганизована армия. Начато строительство полноценного военного флота. Реформа государственного устройства, социальная и экономические реформы, а также отказ от самоизоляции создали благоприятные условия для развития Японии в конкурентоспособное, в том числе экономически, общество.

С одной стороны, Япония избежала риска попасть в полную политическую зависимость от европейских держав или США. С другой стороны, включившись в экономическую и политическую гонку с Европой, Япония ушла далеко вперед в сравнении с другими восточно-азиатскими государствами.

Литература

• Мазуров И. В. [sbiblio.com/biblio/archive/masurov_japonija/ Япония в период перехода к капитализму]. — 2001.

Ссылки

• Мэйдзи исин — статья из Большой советской энциклопедии.
• [japantoday.ru/entsiklopediya-yaponii-ot-a-do-ya/restavratsiya-meydzi.html Реставрация Мэйдзи] в энциклопедии портала «Япония сегодня»
• [rutube.ru/video/97d8cc7e9cf63411ae47914c37d8a012/ Япония императора Мэйдзи. Программа «Час истины»] ([www.intellect-video.com/1085/CHas-istiny--YAponiya-imperatora-Meydzi-online/ копия])
• [expert.ru/expert/2010/01/den_i_noch_staratsya/ Геворг Мирзаян. День и ночь стараться и учиться]
• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/7377/ П.Сидоркин. Революция «за императора»] — журнал «Вокруг Света»
• [www.bakumatsu.ru/lib/LMechnikov.pdf Воспоминания о Японии начала 70-х годов XIX в.] ([copy.yandex.net/?tld=ru&text=%22%D1%81%D1%80%D0%BE%D0%BA%20%D0%BE%D0%BD%20%D0%BD%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%BE%20%D1%85%D0%BE%D1%80%D0%BE%D1%88%D0%BE%22&url=http%3A%2F%2Fwww.bakumatsu.ru%2Flib%2FLMechnikov.pdf&fmode=envelope&lr=191&mime=pdf&l10n=ru&sign=def2898a650028a7eec084a5f8f29328&keyno=0 копия]), Лев Ильич Мечников
• [www.lki.ru/text.php?id=6202 Жить в эпоху перемен. Модернизация Японии]

Отрывок, характеризующий Реставрация Мэйдзи

– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.