Пивной путч

Пивной путч
Площадь Мариенплац во время пивного путча
Страна	Германия, Мюнхен, Бавария
Дата	8 ноября — 9 ноября 1923 года
Основная цель	Ликвидация последствий ноябрьской революции
Основные цели	Свержение республиканского режима
Итог	Провал путча, арест его организаторов
Организаторы	Адольф Гитлер, Эрих Людендорф, Эрнст Рём
Движущие силы	НСДАП Штурмовые отряды
Число участников	около 3000
Противники	Веймарская республика Веймарская республика Бавария Бавария Рейхсвер
Погибло	16 со стороны путчистов, 4 со стороны правительства
Ранено	несколько десятков

«Пивно́й путч» (известен также как путч Гитлера и Людендорфа, нем. Hitler-Ludendorff-Putsch) — неудачная попытка захвата государственной власти, предпринятая Национал-социалистической рабочей партией во главе с Гитлером и генералом Людендорфом 9 ноября 1923 года в Мюнхене.

Предпосылки

В январе 1923 году в Германии разразился кризис, причиной которого являлась французская оккупация Рура. Правительство во главе с беспартийным рейхсканцлером Вильгельмом Куно призвало немцев к пассивному сопротивлению, приведшему к большому экономическому ущербу. Новое правительство во главе с рейхсканцлером Густавом Штреземаном 26 сентября 1923 года было вынуждено принять все требования Франции, и в результате подвергалось нападкам и со стороны правых, и со стороны коммунистов. Предвидя это, Штреземан добился введения президентом Эбертом чрезвычайного положения в стране с 26 сентября 1923 года, в связи с чем исключительными полномочиями были наделены министр обороны Отто Гесслер и начальник управления сухопутными силами рейхсвера фон Сект.

Консервативный баварский кабинет министров 26 сентября объявил о введении на территории земли чрезвычайного положения и назначил правого монархиста и бывшего премьер-министра Густава фон Кара комиссаром земли Бавария, наделив его диктаторскими полномочиями. Власть была сосредоточена в руках триумвирата: Кара, командующего силами рейхсвера в Баварии генерала Отто фон Лоссова и начальника баварской полиции Ханса фон Сейсера. Кар отказался признать, что введенное в Германии президентом чрезвычайное положение действительно в отношении Баварии и не стал исполнять ряд приказаний Берлина, в частности — арестовать трёх популярных лидеров вооружённых формирований и закрыть орган НСДАП Völkischer Beobachter. Сект приказал Лоссову закрыть нацистскую газету и арестовать трех лидеров военных отрядов. Однако генерал, будучи баварцем по рождению, под влиянием Кара заколебался. 24 октября Сект отстранил Лоссова от командования, однако Кар не захотел согласиться с подобным диктатом Берлина, объявил, что Лоссов останется командующим силами рейхсвера в Баварии и, пренебрегая положениями статей конституции, потребовал от офицеров и рядовых присяги на верность баварскому правительству. В Берлине это расценили как военный бунт, генерал фон Сект направил предупреждение баварскому триумвирату, Гитлеру и вооруженным отрядам, что любое их выступление будет подавлено силой.

Гитлера вдохновлял пример похода на Рим Муссолини, он надеялся повторить нечто подобное, организовав поход на Берлин и обратился к Кару и Лоссову с предложением предпринять марш на Берлин до того, как Берлин пойдет на Мюнхен. Кар, Лоссов и Сейсер не были заинтересованы в проведении бессмысленной акции и 6 ноября проинформировали «Немецкий союз борьбы», в котором Гитлер был ведущей политической фигурой, что не намерены втягиваться в поспешные действия и сами примут решение о своих действиях. Гитлер воспринял это как сигнал, что следует брать инициативу в свои руки. Он решил взять в заложники фон Кара и вынудить его поддержать поход.

Начало путча

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Вечером 8 ноября 1923 года около 3000 человек собрались в помещении мюнхенского «Бюргербройкеллер» (Bürgerbräukeller) — огромного пивного зала для того, чтобы послушать выступление фон Кара. Вместе с ним на трибуне находились местные высшие чины — генерал Отто фон Лоссов, командующий вооруженными силами Баварии, и полковник Ханс фон Сейсер, начальник баварской полиции. Пока фон Кар выступал перед собравшимися, около 600 штурмовиков незаметно оцепили зал. Члены СА установили на улице пулемёты, нацелив их на входные двери. Лидер нацистов Адольф Гитлер стоял в дверях с кружкой пива в поднятой руке. Примерно в 20:45 он бросил её наземь и, во главе вооружённого ударного отряда, бросился в середину зала, вскочил на стол, выстрелил в потолок из пистолета и в наступившей тишине прокричал: «Национальная революция началась!» Затем он обратился к изумлённой публике: «Зал окружён шестьюстами вооружёнными до зубов людьми. Никто не имеет права покидать зал. Если сейчас же не установится тишина, я прикажу установить на галерее пулемёт. Баварское правительство и правительство рейха низложены, образуется временное правительство рейха, казармы рейхсвера и земельной полиции захвачены, рейхсвер и земельная полиция уже выступают под знамёнами со свастикой!»

Фон Кар, фон Лоссов и фон Сейсер были заперты в одной из комнат. Гитлер с пистолетом убеждал их занять посты в новом правительстве, но безрезультатно. Тем временем Шойбнер-Рихтер доставил в пивную генерала Людендорфа, героя Первой мировой войны, который до того ничего не знал о путче, но поддержал Гитлера. После приезда Людендорфа фон Кар, фон Лоссов и фон Сейсер объявили, что присоединяются к походу на Берлин. Гитлер провозгласил фон Кара регентом Баварии и заявил, что в тот же день в Мюнхене будет сформировано новое германское правительство, которое отстранит от власти президента Фридриха Эберта. Людендорфа Гитлер сразу же назначил главнокомандующим германской армией (рейхсвером), а себя самого — имперским канцлером. Примерно в 22:30 Гитлер вышел из пивной, чтобы урегулировать стычку между штурмовиками и регулярными формированиями.

Лоссов попросился на улицу, дав Людендорфу «честное офицерское слово», что ему надо дать распоряжения в штабе, Кар и Сейсер также покинули пивную. Кар перевёл правительство в Регенсбург и издал прокламацию, в которой отказывался от всех заявлений, сделанных «под дулами пистолетов», и объявлял о роспуске НСДАП и штурмовых отрядов. К этому времени штурмовики под командованием Рёма заняли штаб-квартиру сухопутных сил в военном министерстве, но ночью здание осадили регулярные войска, верные правительству.

В этой ситуации Людендорф предложил Гитлеру занять центр города, рассчитывая, что его авторитет поможет переманить на сторону нацистов армию и полицию.

Марш по Мюнхену

В 11 часов утра 9 ноября собравшиеся нацисты под знамёнами со свастикой и военными штандартами колонной направились к центру города на Мариенплац, надеясь снять осаду с военного министерства. Во главе колонны шли Гитлер, Людендорф и Геринг, в составе марширующих было также несколько заложников. На Мариенплац к нацистам присоединился Юлиус Штрейхер, который узнал о путче и приехал из Нюрнберга.

Вначале немногочисленные полицейские патрули пропустили колонну, но когда демонстранты вышли на Одеонсплац неподалеку от Фельдхернхалле и министерства обороны, путь им преградили усиленные наряды полиции, вооружённые карабинами. Трём тысячам нацистов противостояло около 100 полицейских. Гитлер призвал полицию сдаться, но получил отказ, после чего раздались выстрелы (данные о том, кто начал стрелять первым, противоречивы). В перестрелке погибло 16 нацистов, в том числе Шойбнер-Рихтер, и 3 полицейских, многие были ранены, в том числе и Геринг (в бедро или паховую область). Гитлер и другие путчисты бросились на мостовую, а затем пытались скрыться. Людендорф остался стоять на Одеонсплац и был арестован. Через два часа после этого сдался Рём.

Непосредственный свидетель тех событий, и. о. генконсула США в Мюнхене в то время Роберт Мёрфи в своих мемуарах писал: «когда началась стрельба… и Людендорф и Гитлер вели себя совершенно одинаково, как и подобает двум закалённым в боях солдатам. Оба одновременно бросились плашмя на землю, чтобы избежать обрушившегося на них града пуль. При этом телохранитель Людендорфа, маршировавший с ним рядом, был убит наповал, как и многие из сподвижников Гитлера».

Последствия

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Не получивший поддержки ни среди населения, ни среди военных (на что особенно рассчитывал Гитлер в связи с симпатиями к НСДАП видного военного, генерала Людендорфа), путч, таким образом, был подавлен. В течение нескольких дней после подавления путча были арестованы все его лидеры кроме Геринга и Гесса (они бежали в Австрию, Гесс позднее вернулся и тоже был осуждён). Участники шествия, в том числе и Гитлер, получили тюремные сроки различной длительности. В тюрьме Ландсберг, где они отбывали наказание (в весьма мягких условиях — например, им позволялось собираться за общим столом и обсуждать политические вопросы), Адольф Гитлер написал бо́льшую часть своей книги «Моя борьба».

Погибшие в ходе путча национал-социалисты были позднее объявлены официальной пропагандой «мучениками», а сами события Национальной революцией. Флаг, под которым они шли (и на который, по официальной версии, попали капли крови мучеников), использовался в дальнейшем в качестве «священного» при «освящении» партийных знамен: на партийных съездах в Нюрнберге Адольф Гитлер прикладывал новые флаги к «священному» знамени, совершая, таким образом, ритуал «освящения» новых знамён.

9 ноября 1935 года саркофаги с прахом 16 нацистов, погибших во время пивного путча 1923 года, были перенесены на мюнхенскую площадь Кёнигсплац. Здесь были построены два (северный и южный) Храма почёта. Они располагались между Административным зданием НСДАП и Фюрербау. После Второй мировой войны американская оккупационная администрация расположилась в Фюрербау, а Храмы почёта были взорваны (в настоящее время сохранились их цоколи, заросшие плющом).

С 1933 по 1939 годы НСДАП ежегодно отмечала в зале Бюргербройкеллер годовщину путча с обязательным участием Гитлера. В последний раз, в 1939 году, зал был сильно повреждён взрывом бомбы, заложенной столяром Георгом Эльзером, пытавшимся совершить покушение на Гитлера. С 1940 по 1943 годы, в связи с сильным разрушением Бюргербройкеллер, годовщина отмечалась в пивном зале «Лёвенбройкеллер» (сохранился до настоящего времени), а в 1944 году — в цирке «Кроне» (12 ноября 1944 года по случаю очередной годовщины в цирке «Кроне» выступил, по поручению Гитлера, не поехавшего в Мюнхен, рейхсфюрер СС Г. Гиммлер).

Литература

• Ширер, У. Взлёт и падение Третьего рейха = The Rise and Fall of the Third Reich. — М.: Захаров, 2009. — Т. 1. — С. 102—112. — ISBN 978-5-8159-1010-2.
• Гейден К. История германского фашизма. — М. - Л.: Госсоцэкономиздат, 1935.
• Петров, Игорь. Очерки истории Швейцарии = Екатеринбург. — Циркон, 2006. — С. 600—606.

Отрывок, характеризующий Пивной путч

– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.