Мясоедов, Иван Григорьевич

Иван Григорьевич Мясоедов
Репродукция автопортрета И. Мясоедова (1930—1940, Лихтенштейн)
Дата рождения:	30 сентября (12 октября) 1881(1881-10-12)
Место рождения:	Харьков, Российская империя
Дата смерти:	27 июля 1953(1953-07-27) (71 год)
Место смерти:	Буэнос-Айрес, Аргентина
Жанр:	живопись, графика
Учёба:	Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Императорская Академия художеств, Ф. А. Рубо
Стиль:	символизм и модерн
Влияние на:	Максимович, Всеволод Николаевич
Награды:	Поездка за границу для усовершенствования от Академии художеств
Работы на Викискладе

Ива́н Григо́рьевич Мясое́дов (30 сентября (12 октября) 1881, Харьков, Российская империя — 27 июля 1953, Буэнос-Айрес, Аргентина) — русский художник, мастер живописи и графики, представитель символизма и модерна, создатель почтовых марок.

Биография

Иван Мясоедов родился в 1881 году в семье известного русского художника-передвижника Г. Г. Мясоедова и его второй жены К. В. Ивановой, тоже художницы. Григорий Григорьевич не позволял жене проявлять материнские чувства, а мальчику внушал, что его мать — это не мать, а всего лишь кормилица. В конце концов Г. Г. Мясоедов, безжалостно оторвав ребёнка от матери, доверил его заботам семьи своего друга — пейзажиста А. А. Киселёва. С 1889 года Иван жил с матерью в родовой усадьбе Павленки под Полтавой (теперь район в Полтаве). С 1884 по 1895 годы он посещал частную художественную школу, организованную в Полтаве его отцом.

С 1896 по 1901 годы Иван успешно занимался в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, активно участвовал в ученических художественных выставках и, закончив училище, получил звание «неклассного художника». Это дало ему возможность, минуя предварительные общие классы, поступить в 1907 году в батальную мастерскую Императорской Академии художеств, которую он закончил в 1909 году. В это же время или несколько позднее И. Г. Мясоедов посещал мастерскую по гравюре, руководимую известным русским гравёром профессором В. В. Матэ.

Будучи студентом училища, Иван Мясоедов увлёкся силовым спортом, поэтому учёбу в академии он совместил с занятиями в Санкт-Петербургском атлетическом обществе графа Г. И. Рибопьера. На Всероссийском чемпионате по тяжёлой атлетике, проводимом в 1909 году, Иван выиграл II приз в средней весовой категории (выступая под псевдонимом Де Красац).

В 1911 году, после смерти отца, Иван Григорьевич возвращается в Полтаву. Здесь в 1912—1913 годах он организует посмертные выставки отцовских произведений и собранных им коллекций, продолжает работать как художник и вместе с тем выступает в цирке как профессиональный борец и гиревик. Не потерял Мясоедов и связей с художественным миром Санкт-Петербурга, обычно выставляя свои новые произведения на «весенних» выставках в залах Академии художеств. Он поддерживал отношения с различными художественными кругами столицы, занимался оформлением ряда изданий, участвовал в выпуске посвящённого спорту петербургского журнала «Геркулес». Немного позднее И. Мясоедов был ректором одного из киевских художественных учебных заведений.

В 1912 году Иван Григорьевич сочетался браком с итальянской танцовщицей и артисткой цирка Мальвиной Верничи. Некоторое время супруги жили в Павленках, где построили новый двухэтажный дом в итальянском стиле.

Во время гражданской войны Мясоедов уехал в Крым. Здесь в 1919 году он служил художественным корреспондентом в армии А. И. Деникина. В 1921 году через Севастополь на германском корабле «Вигберт» Иван Григорьевич эвакуировался из Крыма в Константинополь, оттуда в Триест, затем в Баварию и, наконец, обосновался в Берлине. Обладая незаурядным мастерством рисовальщика и гравёра, И. Г. Мясоедов успешно подделывал бумажные денежные купюры, в частности, английские фунты и американские доллары, а его жена Мальвина Верничи их сбывала. В 1923 году их арестовали. Иван Мясоедов провёл три года в Моабитской тюрьме. В 1933 году Мясоедов снова был арестован за фальшивомонетничество. Второй срок с 1933 по 1934 годы он отбывал в германском городе Лукау. После освобождения Мясоедов вместе с женой и дочерью уезжает в Ригу (Латвия). Оттуда, по фальшивым паспортам на имя чехословацких граждан Евгения и Мальвины Зотовых, семья Мясоедовых перебирается в Бельгию.

В 1938 году семья Зотовых-Мясоедовых поселилась в столице княжества Лихтенштейн Вадуце. Здесь Иван Григорьевич вёл жизнь придворного художника, создавая портреты членов местного княжеского дома и эскизы почтовых марок. В 1946 году Чехословацкое генеральное консульство выявило местонахождение проживающих в Лихтенштейне с фальшивыми паспортами Евгения и Мальвины Зотовых, о чём известило правительство страны. Зотовых лишили гражданства. В 1948 году Иван Григорьевич снова попал под арест «за попытку подделки государственных кредитных бумаг». Лихтенштейнский суд приговорил его к двум годам заключения.

В 1953 году семья Мясоедовых переезжает в Аргентину. Во время поездки Иван Григорьевич тяжело заболел и 27 июля 1953 года, через три месяца после прибытия в Буэнос-Айрес умирает от рака печени.

Творческая деятельность

Для ранней живописи Мясоедова характерны антично-мифологические полотна, близкие по манере исполнения к немецкому модерну. В октябре 1909 года на конкурсной выставке в Академии художеств им была представлена большая картина на античный сюжет «Поход минийцев (Аргонавты, отплывающие от берегов Греции за золотым руном в Колхиду)», за которую он получил не только звание художника, но и высшую награду Академии — поездку за границу для усовершенствования. Под руководством Ф. А. Рубо Мясоедов участвовал в создании панорамы «Бородинская битва» (1910).

Иван будучи сторонником культа античности, доминировавшего в начале XX века в Академии художеств, всячески пропагандировал красоту нагого тела. В 1911 году в сборнике «Нагота на сцене» (под редакцией Н. Н. Евреинова) Иван Мясоедов опубликовал на данную тему манифест. Книга эта наделала много шума, высказывались протесты со стороны ревнителей нравственности и ханжески настроенной публики. На фоне современных изданий, даже близких по направленности и стилю, эта публикация выглядит вполне безобидной, даже не лишённой признаков целомудрия. Авторы её, за редким исключением, почти неизвестны современному читателю, а портрет Ивана Мясоедова даёт редкую возможность получить представление о его «античном» облике в те молодые годы художника. На этом портрете уже видны его татуированные веки, т. н. «перманентный грим», к которому, как известно, прибегали по преимуществу артисты, выступавшие в цирковых программах: акробаты, силачи…

Он профессионально увлекался фотографией. Создал серию фотокомпозиций на исторические и мифологические темы, где снимался в обнажённом виде, изображая Бахуса, Меркурия и античных героев. В своем имении в Павленках Иван создал что-то вроде художественно-философского объединения единомышленников, которое назвал «Садом богов».

В Берлине И. Мясоедов пользовался большим успехом как портретист. Ему заказывали свои портреты российские дворяне-эмигранты, представители буржуазии и дипломатического корпуса, актёры и оперные певцы. К берлинскому периоду относится цикл картин на темы народной жизни Украины и России, в которых ощущаются ностальгические мотивы: «Прощание с Павленками», «Татарское кладбище в Крыму», «Русский пасхальный стол». Отдельные его произведения издаются на открытках берлинского издательства «Ольга Дьякова и К°».

В 1929 году художник снимается в роли боярина в фильме В. Стрижевского «Игры императрицы» (нем. Der Adjutant des Zaren). Участие Ивана Григорьевича в фильме было связано с необходимостью заработка и поиском новых форм самовыражения. Роль Мясоедову удалась, его боярин был величественным и грандиозным. Кисти мастера принадлежит также рекламный плакат для фильма «Трейдер Хорн» (студия «Metro-Goldwyn-Mayer»), который он создал используя натурные зарисовки животных, сделанные им в Берлинском зоопарке.

В Брюсселе в итальянском консульстве И. Мясоедов написал пышный портрет Бенито Муссолини, которым тот остался весьма доволен. Позднее этот портрет был опубликован на обложке пропагандистского журнала «Новая Италия». Даже находясь в заключении в Моабитской тюрьме Иван Григорьевич занимался творческой деятельностью. Там он расписал фресками тюремную молельню. Во время второго срока в 1933—1934 годах из окна тюремной камеры он написал одно из лучших своих произведений.

Живя в Лихтенштейне Иван Григорьевич получил известность как талантливый живописец, превосходный рисовальщик и гравёр. Им были написаны многочисленные пейзажи и натюрморты, выполненные в импрессионистической манере, религиозные композиции, разнообразные портреты, многие графические работы карандашом, пером, различными техниками гравюры. Мясоедов работал над стенными росписями звукового кинотеатра в Вадуце, фресками частных особняков. Довольно часто художник использовал свои работы в качестве денежного эквивалента, расплачиваясь ими за услуги с врачом или адвокатом. Средняя стоимость его работ в это время составляла примерно 500 швейцарских франков.

В последние годы жизни художник был подвержен частым депрессиям и меланхолии. Пессимистические настроения мастера нашли отражение в полотнах на политические темы, в основном сюжетно связанных с Россией. К его прежним модернистским мифологиям и аллегориям добавился цикл «исторических кошмаров» — с революциями и войнами, воплощёнными в картинах «Революция» и «Толпа демонов» (1940-е годы). Мясоедов работал также над философским трактатом «Энциклопедия общеутверждающих понятий» (до сих пор не опубликован), в котором он подверг всю современную цивилизацию уничтожающей критике с позиций мистического анархизма.

Творческое наследие И. Г. Мясоедова составляет примерно 4000 произведений, из числа выявленных. Это картины, гуаши, пастели, офорты, фотографические и текстильные работы, почтовые марки, документальные материалы. Значительная его часть — около 3200 экспонатов находится в коллекции Фонда Е. Зотова — И. Мясоедова в Вадуце. Больше половины произведений мастера приобретено фондом на пожертвования, в частности, у внуков художника Мишеля и Наниты Модлер. Коллекция работ, относящаяся к раннему периоду творчества И. Мясоедова, принадлежит Полтавскому художественному музею. Она включает более 20 живописных и несколько графических работ, которые попали в музей из усадьбы автора. До Великой Отечественной войны в экспозиции было 67 произведений. Предполагают, что многие работы художника вместе с другими ценными экспонатами, вывезли оккупировавшие Полтаву немцы. Считается также, что к значительным потерям привел пожар в полтавской галерее в 1943 году.

Создание почтовых марок

Особое место в творчестве Ивана Мясоедова занимает его работа над рисунками для почтовых марок Лихтенштейна. Впервые его серия из трёх марок достоинством в 20, 30 и 50 раппов появилась в Лихтенштейне в 1938—1939 годах  (Михель #180—182). Эта серия называется «Huldigung» («Принесение присяги на верность») и выпущена была в ознаменование принесения присяги 28 мая 1939 года вступившего в правление Лихтенштейном его светлости князю Францу-Иосифу II. Это были первые почтовые марки в истории страны, которые создавались профессиональным художником высочайшего уровня. В работе над марками княжества проявилось незаурядное композиционное мастерство Мясоедова, умение выделить центральные персонажи сцены.

Образцом работы И. Мясоедова явилась марка с изображением несколько стилизованной «Мадонны-утешительницы» из капеллы Святой Марии в Дуксе достоинством в 10 франков, вышедшая в свет 7 июля 1941 года  (Михель #197). Эскиз марки был создан художником Иоханнесом Тройером, но гравюру на стали выполнил И. Г. Мясоедов. Однако наиболее эффектной работой И. Мясоедова считается появившаяся в свет 22 апреля 1942 года историческая серия из пяти марок, посвящённая 600-летию территориального разграничения на землях нынешнего Лихтенштейна и Швейцарии владений потомков графа Гуго Монфора  (Михель #202—206). Все рисунки для этих марок были исполнены в технике гравюры на стали.

Последняя осуществлённая И. Мясоедовым серия марок Лихтенштейна — «Bennenkanal» («Внутренний канал в Лихтенштейне»), состоящая из четырёх марок достоинством в 10, 30, 50 раппов и 1 франк. Марки были выпущены 6 сентября 1943 года  (Михель #218—221).

Память

В год 100-летия со дня рождения художника, в 1981 году, художественное общество княжества Лихтенштейн, создало комиссию по собиранию и изучению творческого наследия Е. Зотова — И. Мясоедова — «Архив профессора Е. Зотова», позже преобразованную в постоянный фонд «профессора Евгения Зотова — Ивана Мясоедова». В картотеке фонда насчитывается около четырёх тысяч специальных анкет — карточек по отдельным произведениям художника. В архив попали не только его работы, оставшиеся в частных руках, но и произведения, принадлежащие семье художника. Большую помощь в создании фонда оказала дочь художника Изабелла Верничи фон Мигке-Колланде, танцовщица, хореограф и балетмейстер, проживавшая в Мюнхене.

В 1996 году почта Лихтенштейна выпустила три марки из серии «Художники Лихтенштейна», на которых воспроизведены картины И. Г. Мясоедова (Евгена Зотова) «Сельский пейзаж в Полтаве», «Купание в Берлинском парке», «Вид Вадуза» и конверт с портретом художника.

Интересные факты из жизни

В 1909 году, во время заграничной поездки по Италии, которая в ту пору была встревожена мессинским землетрясением, Иван посетил римский цирк. На манеже цирка выступали лучшие силачи мира. Под конец программы шпрехшталмейстер объявил, что если среди публики найдётся желающий испробовать силу и повторить хотя бы один номер из программы, то цирк отдаст ему весь кассовый сбор. Вызвалось несколько зрителей, но их попытки были тщетны. Тогда на манеж вышел Иван. Он с лёгкостью жонглировал гирями, превзойдя своей силой цирковых атлетов. Приняв от директора цирка поднос с деньгами, Мясоедов заявил, что он жертвует «весь кассовый сбор в пользу бедных итальянцев, пострадавших от землетрясения в Мессине». Благодарные итальянцы устроили Ивану бурные овации стоя.

Н. Елисеев говорит об этом иначе:

В Риме в 1911 году учудил штуку: когда силовые акробаты в кабаре «Реджина Маргерита» предложили желающим из публики повторить их номера за 500 франков, поднялся на сцену, повторил, а полученные франки пожертвовал в пользу семей солдат, погибших в итало-абиссинской войне.

См. также

• История почты и почтовых марок Лихтенштейна
• Мясоедов, Григорий Григорьевич

Литература

• Вареник Н. Зотов із роду Мясоєдових, знаний у Ліхтенштейні, забутий в Україні // Україна. — 1994. — № 9. — С. 1, 24. (укр.)
• Коваленко А. Жизнь — легенда // Художник. — 1993. — № 1—2. — С. 23—26.
• Коваленко А. [makedonez49.narod2.ru/myasoedov_-_1998_g.pdf Иван Мясоедов — художник] Серебряного века. — Севастополь: Мир, 1998. — 204 с. — ISBN 5-87314-172-X.  (Проверено 12 июля 2011)
• Коваленко А. Український світ у творчості Івана Мясоєдова // Образотворче мистецтво. — 1999. — № 3—4. — С. 90—92. (укр.)
• Коваленко А. Творча спадщина Івана Мясоєдова (Дослідження методу стилетворення в українському образотворчому мистецтві початку XX століття) / Дисертація на здобуття наукового ступеня. — Львів, 2002. (укр.)
• Колон Е. [web.archive.org/web/20080903145208/www.zn.ua/3000/3680/19554/ Художник — атлет из «Сада богов»] // Зеркало недели. — 1998. — № 20 (189). — 16—22 мая.  (Проверено 30 июня 2010)
• Кончин Е. [web.archive.org/web/20071031141059/www.kultura-portal.ru/tree_new/cultpaper/article.jsp?number=23&rubric_id=205&crubric_id=100421&pub_id=146172 Моя биография мне не удалась. Путь скитаний Ивана Мясоедова] // Культура. — 1998. — № 20 (7131). — 4—10 июня.  (Проверено 30 июня 2010)
• Шлеев В. Наш Иван Мясоедов в Лихтенштейне // Филателия. — 1992. — № 3. — С. 8—13.

Ссылки

• [art.rin.ru/cgi-bin/index.pl?id=52&art=2179 Мясоедов Иван Григорьевич]. Живопись. Художники. Изобразительное искусство; RIN. — Краткая биография. Проверено 1 июля 2010. [www.webcitation.org/65qYkGw13 Архивировано из первоисточника 1 марта 2012].
• Пикуль, Валентин Саввич. [www.erlib.com/Валентин_Пикуль/Мясоедов,_сын_Мясоедова/1/ Мясоедов, сын Мясоедова]. Проза: Историческая проза. Онлайн библиотека: erLIB.com. Проверено 1 июля 2010. [www.webcitation.org/65qYnQsSx Архивировано из первоисточника 1 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Мясоедов, Иван Григорьевич

– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.