Мясоедов, Сергей Николаевич

Сергей Николаевич Мясоедов (31 марта (12 апреля) 1865, Вильно — 20 марта (2 апреля) 1915) — полковник Русской армии, повешенный во время Первой мировой войны по ложному обвинению в шпионаже.

Биография

Окончил московский кадетский корпус. Служил в 105-м пехотном Оренбургском полку. В 1892 году перешёл в Отдельный корпус жандармов. C 1894 года занимал место помощника начальника железнодорожного жандармского отделения в Вержболове, а с 1901 по осень 1907 года состоял уже начальником Вержболовского отделения. Работа на пограничной железнодорожной станции позволила ему завязать многие знакомства в высших сферах среди людей, проезжавших по железной дороге. Поддерживал хорошие отношения с немецкими пограничными властями. Был знаком даже с немецким императором Вильгельмом II, охотничье имение которого, Роминтен, располагалось в 15 верстах от Вержболово. Вильгельм II даже подарил Мясоедову свой портрет. Мясоедов женился на Кларе Самуиловне Гольдштейн, дочери торговца.

В 1907 году Мясоедов уволился со службы в запас. Был одним из учредителей акционерного общества «Северо-западное пароходство» вместе с братьями Борисом и Давидом Фрейдбергами. В 1909 году Мясоедов познакомился с военным министром В. А. Сухомлиновым.

В 1911 восстановлен на службе и перешёл в военное министерство. В 1912 против Мясоедова началась крупная интрига, возглавляемая А. И. Гучковым. В газетах «Вечернее время» и «Новое время» появились статьи с намеками против Мясоедова. 17 (30) апреля 1912 в «Новом времени» появилось интервью с членом Государственной думы А. И. Гучковым, который уже открыто обвинил Мясоедова в шпионаже. Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль. Дуэль состоялась 22 апреля (5 мая) 1912 г. в Старой Деревне на окраине Петербурга: Мясоедов стрелял первым и промахнулся; Гучков сразу же после этого выстрелил в воздух. После этого скандала Мясоедов снова был уволен в запас и было проведено расследование, которое не выявило в действиях Мясоедова ничего подтверждающего обвинения в шпионстве.

С началом Первой мировой войны Мясоедов был призван в армию в ополчение, как пехотный офицер, но после хлопот был назначен переводчиком в штаб 10-й армии, где выполнял незначительные поручения.

Дело Мясоедова

18 февраля (3 марта) 1915 по инициативе генерал-квартирмейстера Северо-Западного фронта М.Д. Бонч-Бруевича и начальника контрразведки штаба фронта Батюшина Мясоедов был арестован и обвинён в шпионаже и мародерстве. Главной уликой были показания подпоручика Якова Павловича Колаковского, который попал в немецкий плен, а затем в декабре 1914 года явился к российскому военному агенту в Стокгольме Кандаурову, и рассказал, что, находясь в плену, он предложил немцам сделаться для них шпионом. Уже в России он показал: «При отправлении меня в Россию из Берлина, лейтенант Бауермейстер советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому подполковнику Мясоедову, у которого я могу узнать много ценных для немцев сведений».

По свидетельству начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачёва, многое в показаниях Колаковского вызывало сомнения, в том числе «то обстоятельство, что, отправляя его в Россию с такими целями, немцы не дали ему ни явок, ни пароля, словом ничего такого, что могло бы для Мясоедова, если бы он был действительно шпион, служить удостоверением, что Колаковский — действительно лицо, посланное германским Генеральным штабом». Да и вспомнил Колаковский о Мясоедове лишь на третьем допросе.

Не придав значения этим показаниям, Главный штаб не отдавал никаких распоряжений. «Между тем, — свидетельствует Глобачев, — Колаковский стал трубить по всему Петрограду о важности своих разоблачений и что со стороны военных властей никаких мер не принимается. Слухи об этом деле дошли до бывшего в то время товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, который приказал мне разыскать Колаковского и подробно его допросить. На допросе Колаковский ничего нового не показал, и сущность его рассказа была повтореньем того, о чем он заявлял первый раз в Главном штабе. Протокол допроса Колаковского был отправлен Охранным отделением в контрразведывательное отделение Главного штаба по принадлежности, и с этого, собственно говоря, момента и началось дело Мясоедова, о котором уже знал чуть ли ни весь Петроград, комментируя его на всевозможные лады».

Впрочем, в своих воспоминаниях Бонч-Бруевич утверждает, что Мясоедов был пойман с поличным:

Я приказал контрразведке произвести негласную проверку и, раздобыв необходимые улики, арестовать изменника. В нашумевшем вскоре «деле Мясоедова» я сыграл довольно решающую роль, и это немало способствовало усилению той войны, которую повели против меня немцы, занимавшие и при дворе и в высших штабах видное положение.

Едва был арестован Мясоедов, как в Ставке заговорили об обуревавшей меня «шпиономании». Эти разговоры отразились в дневнике прикомандированного к штабу верховного главнокомандующего штабс-капитана М. Лемке, журналиста по профессии. «Дело Мясоедова, — писал он, — поднято и ведено, главным образом, благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин».

Для изобличения Мясоедова контрразведка прибегла к нехитрому приёму. В те времена на каждом автомобиле, кроме водителя, находился и механик. Поэтому в машине, на которой должен был выехать Мясоедов, шофера и его помощника, как значился тогда механик, заменили двумя офицерами контрразведки, переодетыми в солдатское обмундирование. Оба офицера были опытными контрразведчиками, обладавшими к тому же большой физической силой. Привыкший к безнаказанности, Мясоедов ничего не заподозрил и, остановившись на ночлег в одной из мыз, был пойман на месте преступления. Пока «владелец» мызы разглядывал переданные полковником секретные документы, один из переодетых офицеров как бы нечаянно вошёл в комнату и схватил Мясоедова за руки. Назвав себя, офицер объявил изменнику об его аресте. Бывшего жандарма посадили в автомобиль и отвезли в штаб фронта. В штабе к Мясоедову вернулась прежняя наглость, и он попытался отрицать то, что было совершенно очевидным.

Допрашивать Мясоедова мне не пришлось, но по должности я тщательно знакомился с его следственным делом и никаких сомнений в виновности изобличённого шпиона не испытывал.

— Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам! — М.: Воениздат, 1958.

Несмотря на слабость доказательств, военный суд приговорил 18 (31) марта 1915 года Мясоедова к смертной казни. Мясоедов пытался осколками пенсне перерезать себе вены: его спасли и повесили — до получения кассационной жалобы командующим фронтом. Командующий не утвердил приговор, «ввиду разногласия судей», но дело решила резолюция верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича: «Всё равно повесить!»

По делу Мясоедова было арестовано 19 его близких и дальних знакомых, в том числе женщин; в шпионаже обвинили даже его жену. Жертвой этого дела стал и военный министр В. А. Сухомлинов, с которым Мясоедов был хорошо знаком: 12 (25) июня 1915 года он был уволен от должности военного министра, 8 (21) марта 1916 года Сухомлинов был уволен с военной службы, в апреле исключен из членов Государственного Совета, 22 апреля (5 мая) 1916 года он был арестован и находился в заключении в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, пока продолжалось следствие. 11 (24) октября 1916 года Сухомлинов был переведен под домашний арест и у него появилась возможность публичного оправдания. Осуждение Мясоедова было воспринято положительно всеми сторонами российского общества: «Поразительно единодушие, с которым чуть ли не все слои общества поверили в справедливость приговора, в виновность Мясоедова, — но дело в том, что всем слоям общества эта виновность была на руку. Роковым для Мясоедова образом совпало так, что правящие круги надеялись свалить на него вину в военных неудачах, а оппозиция, наоборот, увидела в нем символ разложившегося режима».

Это дело, в котором великий князь играл первую роль, повлекло усиление четко ориентированной подозрительности общества и сыграло свою роль в том числе в майском 1915 года немецком погроме в Москве. Известный русский исследователь проф. Катков писал:

Впервые русское общественное мнение как бы получило официальное подтверждение немецкого влияния в высоких правительственных кругах. Позиция Гучкова, по видимости, полностью оправдывалась. Всё было подготовлено для решительного выражения недоверия правительству

— Катков Г. М. Февральская революция

После войны начальник немецкой разведки Вальтер Николаи писал: «Приговор… является судебной ошибкой. Мясоедов никогда не оказывал услуг Германии». Лейтенант Бауермейстер заявил: «Я никогда в жизни не обменялся ни единым словом с полковником Мясоедовым и никогда не сносился с ним через третьих лиц».

В. Николаи на допросе в НКВД в 1945 на вопрос о Мясоедове показал:

Я не верю также утверждениям, что было доказано сотрудничество в России полковника Мясоедова с германской разведкой. В Германии об этом ничего неизвестно. Его имя я знаю только как имя одного из успешнейших помощников русской разведки против германской разведки во время его нахождения до первой мировой войны в пограничном местечке Вирбаллен.

— Русская военная эмиграция 20—40 годов. Т. 1, кн. 2. М., 1998. С. 695

Большинство историков, исследовавших дело Мясоедова, считают его невиновным в шпионаже, а приговор — результатом судебной ошибки. У. Фуллер в книге «Внутренний враг» (1992), опирающейся на данные российских архивов, считает, что Мясоедов стал козлом отпущения российских военных неудач, и что организаторы дела знали о его невиновности.

Литература

• Спиридович А. И. [www.hrono.info/libris/lib_s/spirid107.html Великая Война и Февральская Революция. Книга 1. Глава 7.]
• Шацилло К. Ф. [www.august-1914.ru/shacillo2.html «Дело» полковника Мясоедова] // Вопросы истории. 1967. № 2.
• Тарсаидзе А. Г. Четыре мифа: дело о мобилизации 1914 года, дело Мясоедова, дело Сухомлинова, дело Протопопова («Стокгольмская история»). Нью-Йорк. 1969.
  • Переиздание: Четыре мифа о первой мировой. Кучково поле, Гиперборея, 2007. ISBN 9785901679777.
• Уильям Фуллер. Внутренний враг : шпиономания и закат императорской России. Москва, НЛО, 2009. ISBN 978-5-86793-729-4 — [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1243327 Рецензия на книгу Фуллера]
• Юзеф Мацкевич, Дело полковника Мясоедова, Роман, 1962; польск. Józef Mackiewicz, [www.polskieradio.pl/8/520/Artykul/261253,Jozef-Mackiewicz-%E2%80%9ESprawa-pulkownika-Miasojedowa%E2%80%9D-%28odc-15%29 Sprawa pułkownika Miasojedowa — mp3];

Отрывок, характеризующий Мясоедов, Сергей Николаевич

– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.