Мятеж Ань Лушаня

Восстание Ань Лушаня — гражданская война в танском Китае, свирепствовавшая в царствование трёх императоров, с 16 декабря 755 г. по 17 февраля 763 г.

Подоплёка мятежа

Во главе восстания стоял тюрок или согдиец на танской службе, Ань Лушань. Своим продвижением по службе он был обязан недальновидности императорского советника Ли Линьфу, который опасался козней со стороны китайских сановников, а инородцев на императорской службе считал относительно безобидными. В то же время пограничные армии с подачи Ань Лушаня и других военачальников комплектовались преимущественно кочевниками.

Об армии Ань Лушаня, сравнивая его с древним победителем народа хунну, восторженно писал в 751 году в стихотворении «В поход за Великую стену (на киданей)» великий поэт Ду Фу:

Мы вышли утром из лагеря, что у ворот Лояна,
И незаметно в сумерках взошли на Хэянский мост.
Расшитое золотом знамя закат осветил багряный,
Ржанье коней военных ветер кругом разнес.
На ровном песке повсюду раскинулись наши палатки,
Выстроились отряды и перекличка слышна.
Ночной покой охраняют воинские порядки,
И с середины неба за ними следит луна.
Несколько флейт вздохнули печальными голосами,
И храбрецы вздохнули, глядя в ночную синь.
Если спросить у воинов — кто командует вами?
Наверно они ответят — командует Хо Кюй-бинь.

К танскому двору в Чанъани, где «северных варваров» не жаловали, в северных армиях относились с презрением. После поражения в Таласской битве и смерти Ли Линьфу в приграничных гарнизонах начался разброд. Ань Лушань воспользовался этим для того, чтобы убедить императора Сюаньцзуна в необходимости замены 36 высших офицеров из числа ханьцев верными ему лично степняками. Среди привлечённых им советников были даже представители властвовавшего тюркютами клана Ашина.

Поход на Чанъань

В декабре 755 года Ань Лушань, раздражённый происками придворного клана Янов (который представляли императорская наложница Ян-гуйфэй и советник императора Ян Гочжун), двинул свою армию из провинции Хэбэй на столицу, якобы с целью свержения ненавистных солдатам придворных. Получив заверения в личной неприкосновенности, на его сторону переметнулись многие императорские чиновники на местах. Против него Ян Гочжун выслал две армии, числом в 60 и 110 тысяч, но обе они были разбиты восставшими. Зимой 756 года их гибель оплакал Ду Фу:

Пошли герои снежною зимою
На подвиг, оказавшийся напрасным,
И стала кровь их в озере водою,
И озеро Чэньтао стало красным.
В далеком небе дымка голубая,
Уже давно утихло поле боя,
Но сорок тысяч воинов Китая
Погибли здесь, пожертвовав собою.

Вдохновлённый победами, Ань Лушань по занятии древней столицы Лояна прекратил прикрываться именем танского императора и объявил себя основателем новой императорской династии Янь. Сюаньцзун с приближёнными бежал из Чанъани, однако даже личная стража его бунтовала, считая виновницей всех бед прекрасную Ян-гуйфэй. Её задушили тонким шёлковым шнурком, а её двоюродный брат Ян Гочжун повесился на дороге. Император Сюаньцзун отрёкся от престола в пользу сына Су-цзуна и укрылся в труднодоступном горном замке провинции Сычуань.

Сопротивление мятежникам

Сопротивление мятежникам возглавил наследник престола Ли Хэн, опиравшийся на армии, расквартированные у западных пределов империи. В сентябре 756 г. он привлёк на свою сторону обитателей западных стран — тибетцев, хотанцев, уйгуров, арабов и даже бирманцев. В знак союза с Уйгурским каганатом император Суцзун признал его равенство Танской империи и женился на тамошней царевне.

В январе 757 года Ань Лушань пал от руки собственного евнуха, однако смерть его тщательно скрывали. В сентябре в Китай вторглось войско иноземцев под волчьими знамёнами уйгурского кагана. Мятежники были разгромлены сторонниками императора и уйгурами у берегов реки Фыншуй, их потери исчислялись тысячами. Чанъань, некогда самый населённый город мира, к тому времени совершенно обезлюдел и был сдан имперцам и уйгурам без боя.

Мятежники сделали своей столицей Фаньян и направляли оттуда отряды на осаду верного императору киданьского гарнизона в Тайюане. Между тем тюркюты вели собственную игру, пытаясь завладеть северными рубежами трещавшей по швам империи. Уйгуры орудовали от имени императора на юге, в отрогах Наньшаня, грабили буддийские монастыри и творили насилие над мирными жителями. Откупиться от них и заставить удалиться удалось подношением 10 тысяч кусков шёлка. Ду Фу как очевидец этих событий писал:

Я слышу народа китайского стон.
Плывут мертвецы по великой реке,
А женщин и девушек, взятых в полон,
Терзают от их деревень вдалеке.

Реставрация танской династии в столицах

Овладев с уйгурской помощью Чанъанем, император Су-цзун в 758 году вернул в Чанъань престарелого отца Сюань-цзуна. Вместе с реставрацией танского режима в китайскую политику вернулись прежние придворные интриги. Жертвами старческого гнева Сюаньцзуна становились как подлинные изменники, так и мнимые, включая трёх сыновей. «Всех убивал, один лишь жить хотел», — отмечает современник.

Между тем мятежники во главе с сыном Ань Лушаня оставили Лоян и ретировались за Хуанхэ. Главным событием 759 года стала осада вождей мятежа в городе Ечэн. Небывало сильный тайфун нанёс урон обеим армиям. Победителем из кампании 759 года вышел бывший предводитель восточной танской армии, Ши Сымин, казнивший сына Ань Лушаня и сам принявший императорский титул.

Как только Ши Сымин перешёл в наступление, император испугался, что мятеж обретает второе дыхание. Он вновь послал за помощью к уйгурскому кагану, выдав за него дочь и называя его своим двоюродным братом. Л. Н. Гумилёв сообщает, что

Китайцы произвели в Сычуани тотальную мобилизацию. Ду Фу описывает душераздирающие сцены отправки на фронт юношей, почти детей, и патриотизм женщин, добровольно идущих на войну в качестве обслуги.

Восстание семейства Ши

Ши Сымину удалось взять Кайфэн и продолжать сопротивление императорской армии до апреля 761 года. В этом месяце он повторил судьбу Ань Лушаня: пал от руки заговорщиков, возведших на престол его сына. Центр боевых действий к этому времени переместился в западную провинцию Ганьсу, где помимо мятежников разбойничали тибетцы.

Чувствуя недостаточность собственных сил, сын Ши Сымина пытался щедрыми дарами переманить на свою сторону уйгуров. Как показал весь ход восстания, именно опора на уйгуров играла решающую роль в сохранении Танской династии у власти. Император Дайцзун, унаследовавший престол после смерти Сюаньцзуна, ценой новых уступок возобновил осенью 762 года военный союз с уйгурами.

Совместными усилиями император и уйгуры уничтожили последние очаги сопротивления мятежников. 20 ноября был взят Лоян, за ним последовал и Фаньян. Император объявил о том, что прощает как повстанцев, так и тех, кто с ними сотрудничал. Это позволило подвести черту под семью годами мятежа. Последний вождь мятежников, сын Ши Сымина, был найден повешенным в лесу.

Заключение

Не успело закончиться восстание Ань Лушаня, как вспыхнуло новое. Военачальники не думали складывать оружие, тем более что китайско-тибетская война была в самом разгаре. Тибетцы взяли и разорили столичный Чанъань, они же наступали в южной провинции Сычуань. Вся последующая история династии вплоть до воцарения Сунского дома в 960 году представляет собой непрерывную цепь мятежей и междоусобиц. О состоянии Китая после гражданской войны проникновенно написал Бо Цзюйи:

В девятый месяц во всем Сюйчжоу, с недавнею войной,
Стенаний ветер, убийства воздух на реках и горах.
И только вижу, в одном Люгоу, у храма под горой,
Над самым входом, совсем как прежде, белеют облака.

Фигура Ань Лушаня была не только почитаема, но и обожествлена в пограничных гарнизонах, охранявших северные рубежи Поднебесной. Поднятый им мятеж стал переломным моментом в истории не только династии Тан, но и всего средневекового Китая. Он вскрыл слабость танского режима и силу пограничных наместников — цзедуши. С начала мятежа и до падения династии Юань во второй половине XIV века китайскую историю писали преимущественно кочевники.

Историческое значение

Согласно официальным подсчётам налогоплательщиков, за время восстания население Китая сократилось на 36 миллионов, что составляло две трети от общего числа налогоплательщиков и шестую часть населения всего мира, едва превышавшего тогда 200 млн человек. В таком случае до Второй мировой войны это был крупнейший вооружённый конфликт по числу жертв за всю историю человечества. Стивен Пинкер в книге «Лучшее в нас» приводит эти цифры в качестве самой кровопролитной (в процентном отношении от населения Земли) войны в истории, хоть и отмечает их сомнительность.

Впрочем, такие историки, как Чарльз Патрик Фицджеральд, ставят столь огромное число потерь под сомнение. Более вероятно, что основная масса населения переселилась из неспокойного, открытого степнякам северного Китая, где стояли древние столицы Лоян и Чанъань, в более спокойные земли на юге, и в первую очередь в дельту Янцзы. Последующие национальные династии предпочитали править Поднебесной уже оттуда. Кроме того, при оценке официальной статистики следует иметь в виду, что за время восстания территория, с которой собирались налоги в императорскую казну, значительно сократилась.

Литература

• E. G. Pulleyblank, The Background of the Rebellion of An Lu-Shan, London: Oxford University Press (1955)
• E. G. Pulleyblank, «The An Lu-Shan Rebellion and the Origins of Chronic Militarism in Late T’ang China», in Perry & Smith, Essays on T’ang Society, Leiden: E. J. Brill (1976)
• Denis Twitchett (ed.), The Cambridge History of China, Volume 3, Sui and T’ang China, Cambridge: Cambridge University Press (1979)

Отрывок, характеризующий Мятеж Ань Лушаня

– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.