Мятеж в Мянтсяля
| Мятеж в Мянтсяля фин. Mäntsälän kapina | |||
 Пулемётная команда повстанцев | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Причина |
антикоммунистическое и антиправительственное выступление правых радикалов | ||
| Итог |
подавление мятежа правительственными силами, запрет Движения Лапуа | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Мятеж в Мянтсяля (фин. Mäntsälän kapina) — вооружённое выступление финляндских ультраправых в феврале-марте 1932 года. Был инициирован Движением Лапуа, проходил под антикоммунистическими, антимарксистскими и антиправительственными лозунгами. Развивался в общенациональный мятеж, грозивший государственным переворотом. Подавлен правительственными силами.
Содержание
Контекст противоборства
В начале 1930-х годов на фоне Великой депрессии в Финляндии обострилось политическое противостояние. Усиливалось влияние Социал-демократической партии, активизировалось коммунистическое подполье. На противоположном фланге возникло и развивалось ультраправое Движение Лапуа, выступавшее под лозунгами Белой Финляндии, национализма, антикоммунизма и популизма профашистского толка[1].
Лапуаское движение объединяло до 70 тысяч человек, в основном крестьян и представителей городского среднего класса. Лапуасцы требовали жёсткого искоренения коммунизма, запрета левых марксистских организаций, включая легальную социал-демократию, установления авторитарно-популистского режима по типу итальянского фашизма. Многие праворадикальные активисты состояли также в белом Охранном корпусе, молодёжном «штурмовом» движении Sinimustat или женской военизированной организации Лотта Свярд. Для лапуасцев была характерна тактика прямого действия с применением политического насилия.
В ноябре 1930 вступили в силу Закон о защите республики и пакет антикоммунистических актов, ограничивающих политические права организаций, связанных с компартией. Лапуасцы настаивали на жёстком применении этого законодательства. Однако в марте 1931 к власти пришёл консервативно-центристский кабинет Юхо Сунилы. Ультраправые считали правительственный курс непоследовательным и склонным к компромиссу с левыми силами, особенно с социал-демократами, на которых оказывали теневое влияние коммунисты. Более лояльно лапуасцы относились к президенту Перу Свинхувуду.
Ситуация резко обострилась осенью 1931. Ссылаясь на принятые годом ранее законы, лапуасцы организовывали атаки на социал-демократов, закрывали их помещения, разгоняли собрания. Власти пребывали в некоторой растерянности. Вставал вопрос: «Кто в стране номер 1 — правительство или Косола?»[2].
Завязка конфликта
27 февраля 1932 года социал-демократический депутат Микко Эрих организовал в Народном доме одного из районов Мянтсяля собрание своих сторонников. Это вызвало жёсткую реакцию правых: в Мянтсяля шли жестокие бои и террористические расправы во время гражданской войны; депутат Эрих раньше был консерватором и членом Национальной коалиции, после перехода к социал-демократам он рассматривался как «перебежчик».
Морской офицер Эсра Терян вывел несколько сотен боевиков Охранного корпуса. Они открыли огонь по Народному дому. Никто не погиб, но несколько пуль попали в зал собрания. Эрих обратился за помощью к полиции и покинул Мянтсяля[3].
Министр внутренних дел Эрнст фон Борн и губернатор провинции Уусимаа Бруно Яландер были возмущены происшедшим. Особенно вопиющим был тот факт, что социал-демократы и коммунисты формально отстаивали законное право на свободу собраний. Власти выделили Микко Эриху полицейскую охрану и гарантировали возможность проведения мероприятия. В ответ лапуасцы объявили сбор с оружием и призвали своих сторонников прибыть в Мянтсяля.
Лидеры мятежа
- Вихтори Косола, лидер Лапуаского движения — политическое руководство.
- Курт Валлениус, генерал-майор — военное руководство.
- Арттури Вуоримаа, экономический журналист — оперативное командование.
- Вальде Сарио, карело-финский боевик — идеологическое обеспечение.
- Рафаэль Хаарла, предприниматель — финансирование движения.
- Арне Сомерсало, подполковник ВВС.
- Пааво Суситайвал, инспектор Охранного корпуса.
- Иивари Койвисто, банковский служащий.
- Кости-Пааво Ээролайнен, бывший полицейский, боевик и публицист Лапуаского движения.
Все они были известны как праворадикальные антикоммунисты и активные участники гражданской войны на белой стороне.
Выступление против правительства
Руководство боевиками первоначально принял на себя Пааво Суситайвал. Но уже 28 февраля руководство перешло к харизматичному лапуаскому активисту лейтенанту Охранного корпуса Арттури Вуоримаа. Под его диктовку была написана Декларация, направленная президенту Свинхувуду:
Мы, законопослушные патриоты, поднялись не против государственной власти, а против красного марксизма, ради победы над которым мы уже пролили много крови… Если правительство не хочет нас слышать, если правительство продолжает попустительствовать проклятой марксистской социал-демократии, если Яландер и Борн ведут к гибели страну и народ — мы не можем этого позволить.
Мы не отступим в борьбе с марксизмом. Мы сожалеем о событиях в Мянтсяля и нарушении закона. Правительство ещё может восстановить мир и порядок. Быстрые и решительные меры спасут страну от гражданской войны. Правительство может одолеть наши войска, но не одолеет массу патриотов. История ещё оценит и нас, и наших противников[4].
Вечером 28 февраля Вуоримаа обратился за помощью к бывшему начальнику генштаба Курту Мартти Валлениусу, главному военному специалисту Лапуаского движения. В Мянтсяля прибыли Валлениус и Вихтори Косола с отрядами вооружённых сторонников. Роту из Южной Остроботнии привёл сын Косолы Нийло. Боевая тревога была объявлена в Охранном корпусе. Движение Лапуа объявило общенациональную мобилизацию.
Общее количество сконцентрированных в Мянтсяля боевиков достигло 5 тысяч человек. В первые дни отмечалась заметная общественная поддержка, особенно со стороны крестьян, и высокая степень дисциплины (за распитие алкогольных напитков Косола распорядился применять телесные наказания, но трезвость выдерживалась лишь первые дни).
В ночь на 29 февраля в правительстве осознали серьёзность положения. Локальный мятеж разрастался в общенациональный и создавал потенциальную угрозу государственного переворота. Подавление сделалось для правительства вопросом не только престижа, но и самосохранения. Были выдвинуты войска для занятия коммуникаций и блокирования очага восстания[5].
Было решено ввести в действие Закон о защите республики[6]. Парадокс ситуации заключался в том, что акт, принимавшийся для противодействия коммунистам, приходилось использовать против антикоммунистических мятежников. На основании этого закона был издан приказ об аресте руководителей Лапуаского движения и закрытии его печатных органов.
Со своей стороны, мятежники не решались на атаку. В городе Хямеенлинна было сделано заявление лапуаского руководства, где говорилось о необходимости отставки кабинета Сунилы в интересах гражданского мира. Лапуасцы призвали к созданию нового правительства — «свободного от партийной политики и опирающегося на поддержку патриотов». Повстанческие лидеры рассчитывали на понимание со стороны президента.
Разногласия в государственном руководстве
В политическом руководстве и военном командовании наблюдалось различие позиций. Премьер Сунила, большинство министров, лидеры социал-демократов Вяйнё Таннер и аграриев Юхо Нюкканен, главнокомандующий вооружёнными силами генерал Аарне Сихво выступали за силовое подавление мятежа.
Командующий Охранным корпусом Лаури Мальмберг фактически солидаризировался с повстанцами, возложил ответственность на Яландера и фон Борна и выступил за отставку правительства. Министры-консерваторы Эдвард Кильпеляйнен, Кюёсти Ярвинен, Нийло Солья выступили в поддержку лапуасцев и демонстративно вышли из правительства. Особенно важное значение имела позиция председателя Государственного комитета обороны Карла Густава Эмиля Маннергейма, который симпатизировал восстанию[7], хотя воздерживался от публичных заявлений. Аналогичную позицию занимали некоторые командиры армейских соединений.
Окончательное решение оставалось за президентом Свинхувудом, на поддержку которого рассчитывали обе стороны.
Речь президента
Утром 2 марта вожаки мятежа решились на активные действия. Около трёхсот повстанцев под командованием ветеринара Вилле Косолы (брат Вихтори Косолы) взяли под контроль военный штаб в Сейняйоки. Мятеж начал распространяться по Южной Остроботнии. Генерал Сихво вновь потребовал применить военную силу, но встретил возражения других военачальников, особенно Мальмберга. Возникла опасность вооружённого столкновения между правительственной армией и сочувствующим восстанию Охранным корпусом.
Вечером 2 марта Пер Эвинд Свинхувуд выступил по радио[8]:
Никто не должен слушать тех, подстрекает к вооружённой борьбе против законного общественного порядка. Всю жизнь я боролся за торжество права и справедливости, и не могу допустить попрания закона и вооружённой междоусобицы. Стране будет причинён неисчислимый ущерб, если часть Охранного корпуса забудет свою присягу и выступит против порядка, который они поклялись защищать.
На собственную ответственность я принимаю меры по восстановлению мира. Любое деяние против конституционного порядка явится выступлением лично против меня. Людям, которые сожалеют о своей ошибке и опасаются надвигающихся последствий, я обещаю: если они вернутся в свои дома, то не будут подвергнуты никакому наказанию. За исключением зачинщиков мятежа[9].
Выступление президента слушали 200 тысяч человек, 3 марта оно было опубликовано в печати. Это обозначило переломный момент событий. Консервативная часть населения доверилась главе государства и отвернулась от восстания. Государственные структуры, особенно силовые, сориентировались на подавление. Сами мятежники были сильно деморализованы. (Интересно при этом, что сын президента Эйно Свинхувуд был сторонником восстания[10].)
Переговоры и подавление мятежа
Несмотря на речь Свинхувуда, праворадикальные активисты готовы были продолжать вооружённую борьбу. Выступления продолжались в разных концах страны — были захвачен ряд объектов в городе Йювяскюля. Важную роль в предотвращении кровопролития сыграли авторитетные повстанцы — подполковник Матти Лаурила и журналист Арттури Лейнонен. Они активно знакомили участников восстания с выступлением президента, убеждали воспользоваться обещанием амнистии.
4 марта часть мятежников начала сдаваться. Президент поручил переговоры подполковнику Элье Рихтниеми, авторитетному среди антикоммунистов белому ветерану гражданской войны. В Сейняйоки в переговорах участвовали Матти Лаурила и — с правительственной стороны — подполковник Нийло Сигелл. Повстанческий командир Густав Латвала, не желая признавать поражение, покончил с собой. В своём завещании он попросил президента помиловать сдающихся.
5 марта подполковник Рихтниеми провёл в Мянтсяля переговоры с Вихтори Косолой. Обстановка была напряжённой, генерал Валлениус отказывался от компромисса. Среди повстанцев распространилось настроение революционной жертвенности, они собирались дать последний бой у лютеранской кирхи. Однако ситуацию изменило сообщение из Йювяскюля, где мятежники сложили оружие под гарантии Свинхувуда. Пааво Суситайвал обратился по радио с призывом последовать их примеру.
В ночь на 6 марта Рихтниеми объявил о достигнутом соглашении. Повстанцы покидали Мянтсяля. Рядовым было разрешено даже сохранить оружие. Руководителей же мятежа начали арестовывать, выполняя указание Свинхувуда.
Вихтори Косолу и Арне Сомерсало подполковник Рихтниеми доставил в полицейское управление Хельсинки. Курт Валлениус сдался Лаури Мальмбергу (при этом оба сильно выпили). Общее количество арестованных превысило 120 человек.
Суд над мятежниками
Процесс по делу о мятеже в Мянтсяля открылся в Турку 16 июля 1932. Приговоры были вынесены 26 июля и вступили в силу 21 ноября. 52 мятежника были приговорены к реальным (хотя и кратким) срокам лишения свободы, 32 -к условным, 20 человек помилованы, 24 оправданы.
Наибольший срок получил Арттури Вуоримаа — 2,5 года тюрьмы. Именно он был признан главным вдохновителем, организатором и вожаком мятежа.
Вихтори Косола, Kурт Валлениус и Вальде Сарио были приговорены к 9 месяцам каждый. Их вина рассматривалась как менее тяжкая, хотя первые двое занимали более высокое, нежели Вуоримаа, положение в Лапуаском движении.
6 месяцев получил предприниматель Рафаэль Хаарла, финансист Лапуаского движения.
Кости-Пааво Ээролайнен, уже имевший проблемы с законом, скрылся и бежал в Эстонию. Впоследствии был экстрадирован в Финляндию и отбыл три года заключения.
Практически все осуждённые были освобождены условно-досрочно.
При повторном рассмотрении дела в Верховном суде Косола и Валлениус были приговорены к 1 году условно каждый. Ещё 30 человек получили различные сроки. Вердикт был вынесен 22 февраля 1934. К тому времени наказания уже являлись отбытыми.
Значение и последствия
Мятеж в Мянтсяля стоит в ряду таких событий, как Поход на Рим итальянских фашистов, Пивной путч германских нацистов, парижские беспорядки 6 февраля 1934. Во всех этих случаях имели место попытки ультраправых совершить государственный переворот через массовые вооружённые беспорядки.
Подавление мятежа продемонстрировало устойчивость конституционных порядков в Финляндии. Несмотря на явную слабость правительства и разногласия в силовых структурах, законно избранный глава государства продемонстрировал свой политический авторитет[11]. Госаппарат и общество выразили доверие президенту Свинхувуду.
Движение Лапуа было запрещено и распущено. В 1933 правые радикалы учредили партию Патриотическое народное движение — гораздо менее массовую и действующую в основном в правовом поле. Вооружённые антиправительственные выступления со стороны финских ультраправых более не предпринимались.
Напишите отзыв о статье "Мятеж в Мянтсяля"
Примечания
- ↑ [www.norssit.fi/sivut/2_4_aitosuomalainen_askeettisuus.php Aitosuomalainen askeettisuus]
- ↑ Jussi Niinistö // Lapuan liike. Kuvahistoria kansannoususta 1929—1932.
- ↑ [www.historianhavinaa.net/itsenainentasavalta/lapuajamantsala.html Lapuan liike ja Mäntsälän kapina]
- ↑ [www.histdoc.net/historia/1932-02-27_kapina.html Kapinallisten julistus tasavallan presidentille 28.2.1932]
- ↑ [www.mantsala.fi/tietoa-mantsalasta/historia/seurojentalo Mäntsälän suojeluskuntatalo — Mäntsälän kapina]
- ↑ [www.iltalehti.fi/lapuanliike/kapina-kuivui-kokoon/ Mäntsälän kapina kuivui kokoon]
- ↑ [keskustelu.suomi24.fi/t/6530486/kapinallisetko-ammuttiin Kapinallisetko ammuttiin?]
- ↑ [yle.fi/aihe/artikkeli/2010/03/15/mantsalan-kapina-kukistettiin-radion-avulla Mäntsälän kapina kukistettiin radion avulla]
- ↑ [www.vapaussota.fi/svinhufvud/puhe3.html Tasavallan presidentin julistus]
- ↑ [www.kansallisbiografia.fi/kb/artikkeli/501/ Svinhufvud, Pehr Evind (1861—1944). Tasavallan presidentti, valtionhoitaja]
- ↑ [itsenaisyys100.fi/persons/p-e-svinhufvud/ Svinhufvud, P. E.]
Отрывок, характеризующий Мятеж в Мянтсяля
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
