Мячин, Константин Алексеевич

Константин Алексеевич Мячин
Род деятельности:	Партийный и военный деятель
Дата рождения:	17 (29) августа 1886(1886-08-29)
Место рождения:	с. Михайловка Михайловской волости, Оренбургский уезд, Оренбургская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Дата смерти:	16 сентября 1938(1938-09-16) (52 года)
Место смерти:	Москва, СССР

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Яковлев и Мячин

Константи́н Алексе́евич Мя́чин (псевдонимы: Васи́лий Васи́льевич Я́ковлев (1909—1919), К. А. Стоянович (c 1921), «Финн», «Никола́й»; 17 [29] августа 1886, с. Михайловка, Оренбургская губерния — 16 сентября 1938, Москва) — революционер-большевик, партийный и военный деятель. В историю вошёл прежде всего тем, что организовал, по поручению большевистских властей, перевозку царской семьи из Тобольска в Екатеринбург. Автор мемуаров.

Биография

Происходил из крестьян. В 1891 году семья перебралась в Уфу. Учился в церковно-приходской школе, затем работал на одном из уфимских заводов.

Экспроприации

Член РСДРП с 1905 года. Один из руководителей боевиков Уфимской губернской организации, участник террористических актов и экспроприаций на Урале, в том числе в районе Челябинска, где бывал неоднократно, участник так называемого «Боевого отряда народного вооружения».

В конце 1907 г. выл выбран сотником боевой организации РСДРП в Уфе, заведовал кассой боевиков. В 1908 году участвовал в ограблении почты Миасского завода. На почту следовавшую из Миасской почтово-телеграфной конторы на местный вокзал около 6 часов вечера 1 октября 1908 г., не доезжая менее версты, напали вооруженные боевики. Как только два почтальона в экипаже переехали небольшой мостик из соседних кустов началась стрельба. Под лошадей метнули фитильную бомбу, одну сразу убило наповал, другую сильно изувечило. Почтальон успел выстрелить несколько раз из своего браунинга, затем потерял сознание. Следовавших сзади двух стражников отсекли огнём. Боевики похитили два ценных пакета на 26 и 14 тыс. руб. Все налётчики благополучно скрылись.

В 1908 году выехал в Женеву, где вместе с И. С. Кадомцевым разработал план знаменитой «Большой Миасской экспроприации».

Весной 1909 года входил в руководство «Уральской боевой организации РСДРП». Руководил подготовкой и осуществлением крупного ограбления на станции Миасс 26 августа 1909 года. Всего в ограблении участвовали 17 человек. После кровавой перестрелки с полицией (4 убитых и 10 тяжело раненых) налётчики овладели крупной суммой денег и золотыми слитками и бежали на паровозе. Большинство участников ограбления были арестованы полицией, на свободе остались четверо, в том числе и Мячин, который с деньгами перебрался за границу.

После возвращения в СССР в 1927 году Мячин, желая преувеличить свои «революционные заслуги», приписал себе участие в двадцати экспроприациях и «партизанских действиях».

В эмиграции

В 1909—1917 годах из-за угрозы ареста и смертной казни в эмиграции. Проживал в Швеции и Германии, затем уехал в Италию. Встретившись в 1910 году на о. Капри с М. Горьким, вовлёк его в кампанию по защите боевиков на судебном процессе в Челябинске.

В 1914—1917 годах проживал в г. Льеж в Бельгии, работал мастером завода Всеобщей компании электричества.

Революция

После Февральской революции вернулся в Россию, приехав в Симский завод. Был избран председателем местного Совета. Участвовал в работе Уральского съезда Советов в Екатеринбурге, 2-й Уфимской губ. партийной конференции. Делегат 2-го Всероссийского съезда Советов.

Входил в состав ВРК при Петроградском совете, активно участвовал в захвате власти большевиками. Был назначен комиссаром телеграфных и телефонных станций. 8(21) декабря 1917 года вошёл в состав ЧК. В декабре 1917 — январе 1918 — заместитель председателя ВЧК. Во ВЦИК, ВЧК и Красной армии служил под именем «Василия Васильевича Яковлева».

В январе 1918 назначен ВЦИК военкомом Уральской области, но по прибытии на Урал в должность не вступил из-за сопротивления Уралоблосовета.

Весной 1918 года Яковлев доставил хлебный поезд из Уфы в Петроград, а взамен оружие для борьбы с Дутовым.

Перевозка Николая II

В апреле 1918 года по поручению Я. М. Свердлова и В. И. Ленина осуществил перевозку царя, царицы и их дочери Марии из Тобольска в Екатеринбург. В начале апреля 1918 года отбыл во главе отряда из Москвы в Тобольск с приказом от большевистского руководства доставить Николая II в «красную столицу Урала» — Екатеринбург. С собой Яковлев имел мандат для уральских большевиков следующего содержания (обнаруженный исследователями в Государственном архиве Российской Федерации), написанный лично Я. М. Свердловым:

Дорогие товарищи!
Сегодня по прямому проводу предупреждаю Вас о поездке к Вам подателя т. Яковлева. Вы поручите ему перевести Николая на Урал. Наше мнение пока находиться ему в Екатеринбурге. Решите сами, устроить ли его в тюрьме или приспособить какой-либо особняк. Без нашего прямого указания никуда не увозите.
…Задача Яковлева доставить Николая в Екатеринбург живым и сдать или председателю Белобородову или Голощёкину. Яковлеву даны самые точные и подробные инструкции.
Всё, что необходимо, сделайте. Сговоритесь о деталях с Яковлевым.
С товарищеским приветом. Я. Свердлов
9.IV.1918 г.

Появившись в Тобольске в 20-х числах апреля с отрядом около 200 человек, Яковлев заявил Государю, что должен вывезти его из Тобольска. Так как наследник был болен, с Государем поехали Государыня, Вел. Кн. Мария Николаевна, В. А. Долгоруков и Е. С. Боткин. Остальные члены царской семьи остались в Тобольске с больным наследником и были перевезены в Екатеринбург позднее. На лошадях добрались от Тобольска до Тюмени. От Тюмени на поезде поехали к Омску, где Яковлев по прямому проводу связался с Москвой и и получил от Свердлова распоряжение отвезти Государя в Екатеринбург. Прибыв в Екатеринбург, Яковлев передал своих пленников председателю областного совета Белобородову и военному комиссару Голощёкину, получив от них расписку. Про себя в это время Яковлев говорил, что он бывший морской офицер, уволенный со службы за политические взгляды и долго жил в Берлине. Говорил по английски, французски и немецки.

Действия комиссара Яковлева у современников и последующих исследователей породили две противоположных теории заговора: по мнению уральцев, он являлся белогвардейским агентом и планировал спасти царя, вывезя его из России, по другой версии, выдвинутой следователем Соколовым, он, наоборот, являлся германским агентом и намеревался вывезти царя в расположение немецкой армии. Историк-архивист В. М. Хрусталёв считал появление подобных теорий результатом хитроумной политической комбинации, разработанной и осуществлённой Я. М. Свердловым, которому нужно было создать видимость того, что решение центра о размещении царской семьи в Екатеринбурге было вынужденной реакцией на самочинные действия уральских большевиков. Историк утверждал, что Яковлев чётко исполнял установки Свердлова и только его, получаемые на протяжении всей операции по перемещению царя из Тобольска в Екатеринбург. Для современников верная оценка происходивших событий затруднялась ещё и тем, что они, как правило, не отождествляли комиссара ВЦИК Яковлева с Мячиным. Один из основных организаторов расстрела царской семьи Я. М. Юровский в своих воспоминаниях затруднился назвать как настоящие мотивы Яковлева, так и его настоящую фамилию, проследив его дальнейшую биографию только до перехода на сторону Комуча. Колчаковский следователь Н. А. Соколов проследил её до момента бегства в 1919 году, и с Мячиным Яковлева также не отождествлял.

В годы Гражданской войны

После доставки царя с царицей в Екатеринбург, Яковлев, из-за конфликтов с уральскими большевиками, не стал возвращаться в Тобольск за оставшимися ссыльными (детьми Николая II), а отбыл в Москву. В приказе Н. Подвойского от 8 июня 1918 года Яковлев называется «главнокомандующим Урало-Оренбургским фронтом», ему поручается общее руководство обороной ст. Кинель. 22 июня на базе уфимских формирований создаётся 2-я армия РККА, Яковлев — командующий этой армией. Дезертировал из Красной Армии. Другой командующий 2-й армией Ф. Е. Махин, также как и Яковлев, перешёл к комучевцам.

21 октября 1918 года явился в Комуч и предложил свои услуги «учредиловцам». Позднее, на следствии, Мячин объяснял свой поступок отчаяньем, разуверением в победе большевиков. Друзьям же Мячин рассказывал другую версию: якобы, он хотел внедриться в Комитет для разведывательной работы. 18 ноября 1918 года, с приходом к власти А. В. Колчака, был арестован, доставлен в Челябинск и передан под охрану белочехам. В начале 1919 был освобождён под подписку и бежал за границу (в Харбин).

В Китае

В Харбине, куда Яковлев-Мячин приехал в 1919 г. он работал электромонтером на мельнице, затем в железнодорожных мастерских КВЖД. За организацию забастовок преследовался властями Китая. Затем из Харбина он переехал на юг Китая, где жил под именем Стояновича, также пользовался псевдонимом Минор.

Представитель КИМ и Дальневосточного бюро Коминтерна С. А. Далин в своих воспоминаниях описывает встречу со Стояновичем 22 апреля 1922 году в Кантоне. Стоянович тогда числился корреспондентом ДАЛЬТА — телеграфного агентства ДВР. Тогда Стоянович поддерживал Чэнь Цзюнмина. В середине 1922 года Стоянович уехал в Шанхай, где устроился секретарем в советское консульство. Работал в аппарате главного политического советника при правительстве Сунь Ятсена М. М. Бородина.

Положение Стояновича в Китае особенно сильно ухудшилось с приходом Чан Кайши к власти в Нанкине в 1927 году. Он провёл три месяца в китайской тюрьме по подозрению в «устройстве внутренних смут» и был освобождён только под давлением советского консула в Шанхае. Решив более не искушать судьбу, Мячин-Стоянович не стал дожидаться массовой чистки Шанхая от коммунистов (см. Шанхайская резня 1927 года) и бежал в СССР.

ГУЛАГ

Вернулся в СССР в 1927 году. Был арестован и осуждён Коллегией ОГПУ СССР за измену на 10 лет. Отбывал наказание в УСЛОНе и Беломорско-Балтийском ИТЛ. В 1933 году «за самоотверженную работу на строительстве Беломорско-Балтийского канала» решением ОГПУ освобождён досрочно. В 1933—1937 годах — сотрудник ГУЛАГ ОГПУ-НКВД. В 1933—1934 годах — начальник Осиновской группы 2-го отделения Сибирского УИТЛ ОГПУ. Начальник ИТК НКВД. Заведовал отделом коммунального хозяйства в системе ГУЛАГ. В 1937 году уволен из НКВД.

Несколько месяцев работал в отделе снабжения на инструментальном заводе в г. Ворсма Горьковской области. Арестован в феврале 1938 года. 16 сентября 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорён к высшей мере наказания. Расстрелян. Впоследствии реабилитирован по делу 1938 года.

Источники

• Архив ВЧК: Сборник документов / Отв. ред.: В. Виноградов, А. Литвин, В. Христофоров; сост.: В. Виноградов, Н. Перемышленникова. — М.: Кучково поле, 2007.
• Авдонин А. Н. В жерновах революции. Документальный очерк о комиссаре Яковлеве В. В. — Екатеринбург, 1995.

Ссылки

• [rus-sky.com/history/library/sokolov.htm#_Toc459375223 Личность комиссара Яковлева]
• [guides.rusarchives.ru/browse/gbfond.html?bid=204&fund_id=707693 Мячин Константин Алексеевич]. Личные фонды ГАРФ.

Отрывок, характеризующий Мячин, Константин Алексеевич

– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.