Сабир, Мирза Алекпер

Мирза Алекпер Сабир
азерб. Mirzə Ələkbər Sabir
Имя при рождении:	Мирза Алекпер Зейналабдин оглы Таирзаде
Псевдонимы:	Мират, Фазил, Сабир, Хоп-хоп, Алгар-Гюлеген и др.
Дата рождения:	30 мая 1862(1862-05-30)
Место рождения:	Шемаха, Шемахинский уезд, Бакинская губерния, Российская империя
Дата смерти:	12 июля 1911(1911-07-12) (49 лет)
Место смерти:	Шемаха, Шемахинский уезд, Бакинская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт, сатирик
Годы творчества:	1903—1911
Жанр:	реализм, лирика, сатира
Язык произведений:	азербайджанский
Дебют:	Хоп-хоп наме

Сабир (азерб. میرزا علی اکبر صابر, Mirzə Ələkbər Zeynalabdin oğlu Tahirzadə, настоящее имя Мирза Алекпер Зейналабдин оглы Таирзаде) — азербайджанский поэт, сатирик и один из наиболее видных азербайджанских поэтов начала XX века.

Биография

Родился 30 мая 1862 года в Шемахе в бедной семье мелкого торговца. «Сабир» («терпеливый») — один из многочисленных псевдонимов поэта. Это имя и закрепилось за поэтом, хотя у него были и другие псевдонимы.

Начальное образование Сабир получил в духовной школе, но в 1874 году поступил в только что открытую известным просветителем, поэтом-сатириком С. А. Ширвани школу нового типа, где, в отличие от традиционных школ, преподавались общеобразовательные предметы, азербайджанский и русский языки. Учёба Сабира в этой школе и особенно знакомство с Ширвани сыграли в жизни будущего поэта, в формировании его взглядов большую роль. Ширвани обратил внимание на незаурядные способности мальчика и руководил его первыми поэтическими опытами. Своё первое стихотворение Сабир сочинил в восемь лет. Ширвани продолжал помогать ему и позднее, когда Сабир по настоянию отца вынужден был бросить школу, в которой он успел проучиться всего два года. Отец Сабира заставил юношу работать в лавке, но это занятие крайне тяготило его, и все своё свободное время он отдавал самостоятельной учёбе и любимой поэзии.

В ранние годы писал лирические газели, а по заказу — элегии, хвалебные и траурные стихи. Его первое произведение в печати появилось только в 1903 году в газете «Шерги Рус» («Русский Восток»). В 1903-05 годах Сабир сотрудничал в газетах и журналах «Дебистан» («Печальная школа»), «Зенбур» («Овод»), «Иршад» («Путеводитель»), «Хагигат» («Истина»), «Хаят» («Жизнь»).

В возрасте 23-х лет Сабир под предлогом паломничества в святые места отправляется в путешествие по Закавказью, Ирану, Ираку, Средней Азии. В Ашхабаде его застает весть о смерти отца. Сабир возвращается в Шемаху, и на плечи молодого поэта ложатся тяжелые заботы о семье. Нужда и бедность преследуют Сабира. Его бедственное положение усугубляется тем, что сатирические стихи Сабира, которые уже в это время широко распространяются среди народа, вызывают негодование духовенства, и оно всячески травит поэта. В 1900 году после учёбы за границей в Шемаху возвращается прогрессивно настроенный молодой поэт Аббас Сиххат, в доме которого часто собирается местная интеллигенция. Аббас Сиххат сразу отметил Сабира, и у них завязалась тесная дружба, продолжавшаяся до самой смерти Сабира. Сиххат, по достоинству оценив талант Сабира, поощрял и поддерживал его. В 1903 году Сабир начинает печататься. Находясь под влиянием Сиххата, Сабир в начальный период своего творчества создавал главным образом интимно-лирические стихи и элегии. Революция 1905 года оказывает огромное влияние на творчество Сабира, в его поэзии становятся преобладающими политические и гражданские мотивы, а сам Сабир становится выразителем идей национально-освободительного движения в Азербайджане. Сабир страстно боролся за расширение и углубление этого движения. Его творческое внимание привлекали самые темные стороны жизни и быта азербайджанского общества: фанатизм, разврат, социальный гнет, невежество. Его постоянно тревожил факт эксплуатации трудящихся, гибнущих в нищете, сибаритствующим «высшим обществом» и имущим классом. Поэт сильно чувствовал социальные противоречия и энергично боролся за разрушение гнилого строя, но он не был социалистом. Он также не до конца порвал с религией, хотя и резко выступал против господствовавших религиозных мусульманских нравов, особенно против противостояния шиизма и суннизма. Сабир значительно содействовал революционному движению в Иране и Турции в период 1905—1910. В своих стихах он едко высмеивал режим султана Абдул-Гамида и Мамед Али Шаха. Реализм, социально-политический лиризм и острая сатира — вот основные элементы, характеризующие творчество Сабира, сыгравшее революционизирующую роль в воспитании молодого поколения. Сабир выступил против армяно-мусульманской резни, написал стихотворение «Интернационал», которое однако было пропущено цензурой лишь в сокращенном виде.

В формировании творческого облика Сабира решающую роль сыграли сатирический журнал «Молла Насреддин» и его издатель и главный редактор Джалил Мамедкулизаде. Первые 5—6 лет издания этого журнала неразрывно связаны с именем Сабира. Он принимал в журнале активное участие, разоблачая в своих произведениях отсталый быт среды, остро высмеивая фанатизм и невежество лицемерных мулл, духовенства, темноту отсталых масс, страстно осуждая поведение и деяния кулаков и богачей, интеллигентов-тунеядцев, щеголявших внешним «европеизмом». В сатирических образах правоверного фанатика, патриархального отца семейства, оторвавшегося от народа интеллигента или лицемерного моллы он бичевал всё, что препятствовало прогрессу, призывал к просвещению и свободе. Несмотря на преследования со стороны духовенства, натравливавшего на писателя темные массы, Сабир продолжал настойчиво бороться за свои идеи, писал в различных журналах и газетах под разными псевдонимами («Мират», «Фазил», «Алгар-Гюлеген» и др.).

Сабир создал новый стиль в поэзии. Сабир писал просто и понятно. Он умел сочетать живую речь народа с языком литературы, в результате чего язык его стал доступным для широких масс трудящихся. При всей видимой простоте Сабир доносил до народных масс смысл самых сложных внутренних и международных проблем эпохи. В его стихах органически сливались высшее мастерство и повседневная жизнь.

В своем творчестве Сабир не был «терпеливым». Гораздо более подходящим для выражения направленности его поэзии следовало бы считать один из ранних его псевдонимов — «Хоп-хоп», что означает имя птицы («Удод»), своим криком поднимающей с рассветом людей и уничтожающей вредителей. Этот псевдоним Сабир затем часто менял, чтобы скрыть своё авторство от преследовавших его реакционеров. Сатирическая нацеленность, разящее слово, меткая деталь, живые разговорные интонации, народная лексика, многообразие и выразительность метафористического ряда, различные приемы от монолога-саморазоблачения до гневных филиппик в адрес недругов народа толстосумов и политиков, невежд, мракобесов, религиозных фанатиков, использовал поэт в своей будившей народ «Книге Удода» — «Хоп-хоп-наме». С её страниц впервые в азербайджанской поэзии «заговорили» разные лица, представляющие верхние слои общества: промышленники, заводчики, помещики-беки, служители религии и все те, кто отказывал трудящемуся человеку в его праве на свободу и равенство, счастье и благоденствие.

Используя широкий спектр выразительных средств, из которых некоторые были введены им в оборот азербайджанской поэзии впервые, Сабир сделал объектом своей сатиры целую галерею социальных типов-носителей разных пороков невежества и косности, тунеядцев и стяжателей, предавших забвению интересы народа, нации, простых людей.

Стихи Сабира, его едкие эпиграммы, словесные портреты-самохарактеристики появлялись на страницах журнала «Молла Насреддин» с красочными иллюстрациями художника Азима Азимзаде и становились достоянием международного читателя, так как журнал получали в городах России, Ирана, Афганистана, Египта, Индии и других стран. Идейную зрелость в сочетании с большим талантом стихотворца имел в виду Назым Хикмет, называя Сабира выдающимся поэтом эпохи: «Я восхищен борьбой, которую вел Сабир, и еще больше — литературным мастерством, с которым он вел эту борьбу. Это замечательно, что азербайджанцы имеют такого поэта, как Сабир».

Сабир использовал юмор для осмеяния внешне безобидных ханжей и ревнителей старой морали, находившихся в «сладостном сне» сограждан, обывателей, самодовольных и ограниченных. Природа этого смеха была различной: в одном случае, когда объектом его внимания становился бедняк, темный и невежественный, маленький человек со своими непритязательными запросами и претензиями, это был смех добродушный, окрашенный мягким юмором, усмешка добрая и сочувственная, смех сквозь слезы (некоторые его стихи и были подписаны: «Смеющийся сквозь слезы»), в другом случае, если мишенью его поэзии становились толстосумы и эксплуататоры народа, он прибегал к едкому сарказму, гневному обличению, допускавшему резкие и жесткие слова-обвинения. Поэт высмеивал все то, что мешало его народу продвигаться вперед дорогой разума и прогресса, по его собственному выражению, прочищая своими стихами мозги согражданам.

В социальных сатирах Сабира впервые в азербайджанской литературе ставился вопрос о классовом угнетении; люди труда слышали в них призыв к борьбе за свои права. В политических сатирах нашли отражение разгон Государственной думы в России, интриги самодержавия против освободительного движения в странах Ближнего Востока, деспотизм турецкого султана, происки международной реакции. Сабир призывал к просвещению, раскрепощению женщин, к свободе слова. В социальных сатирах «А что нам?», «Плач», «Попрошайка», «Что мне за дело?», «Жалоба старика» и других Сабир впервые в азербайджанской литературе поставил вопрос о неравенстве в обществе. Люди труда почувствовали в этих произведениях призыв к борьбе за свои попранные права. В стихотворении «Хлебороб» Сабиру не чужда светлая надежда, ему видится будущее сквозь тьму рабства и нищеты, он воспевает труд хлебороба, восхищается его любовью к земле-кормилице, утверждает право крестьянина на лучшую долю. Ряд произведений Сабир создал совместно с Джалилом Мамедкулизаде. Вместе с ним и другими передовыми писателями Сабир создал новую сатирическую школу в азербайджанской литературе реалистического направления. Несмотря на преследования со стороны духовенства, натравливавшего на писателя темные массы, Сабир продолжал настойчиво бороться за свои идеи, писал в различных журналах и газетах под разными псевдонимами («Мират», «Фазил», «Алгар-Гюлеген» и др.). Его стихи наряду с лучшими произведениями других молланасреддиновцев явились первыми образцами пролетарской литературы на азербайджанском языке и подготовили почву, на которой выросла затем азербайджанская советская литература.

Сабир прожил жизнь, которая принуждала его воистину терпеливо сносить все горести и заботы, выпавшие на его долю с детства: учёба в молла-хане с зубрежками и телесными наказаниями, тягостная для него служба в лавке отца, тяжелое материальное положение, землетрясение в Шемахе, разрушившее его дом, мыловарение ради заработка, отрывавшее его от творчества, многочисленная семья, которую надо было прокормить, преследования со стороны мракобесов за сатирические стихи, вынужденный переезд в Баку, преподавание в рабочей школе в Балаханах и новые угрозы расправы над ним, тяжелая болезнь и преждевременная смерть. Мирза Алекпер Сабир умер 12 июля 1911 года в расцвете творческих сил. Похоронен Сабир в родном городе Шемахе на кладбище «Едди Гюмбез» («Семь куполов»), у подножия холма.

Жизни и творческой деятельности Сабира посвящены роман, пьеса, литературоведческие статьи и очерки, монографии. Произведения его переведены на многие иностранные языки.

Память

• Именем Мирза Алекпер Сабира в Азербайджане названы: город и район, теплоход, многие культурно-просветительные учреждения, улицы в городах и селах.
• В Баку, в носящим его имя сквере установлен его памятник, а в Шемахе открыт Дом — музей.
• Ежегодно в республике проводится День поэзии Сабира.

• Stamps of Azerbaijan, 2012-1045.jpg

  Марка Азербайджана 2012 года, посвящённая 150-летию Сабира

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Барельеф в Шемахе

• САБИР күчәси.jpg

  Барельеф Cабира в Гяндже, в одноименной улице

Библиография

• Хоп-хоп наме — полное собр. сочин. Сабира, Баку, Азернешр, 1934
• Сечилмиш Шерлери — избранные стихотворения, Баку, Азернешр, 1934.
• Бутун эсэрлэри, Бакы, 1934; Нопһопнамэ, ч. 1—3, Бакы, 1962—65; в рус. пер. — Избранное. [Предисл. М. Ибрагимова, коммент. и примеч. А. Шарифа], Б., 1962; Избр. сатиры. [Предисл. Л. Пеньковского], М., 1962.
• Лит.: Шариф А., Жизнь и поэтическое творчество Сабира (1862—1911), М., 1951; Мирэһмэдов Э., Сабир, Бакы, 1958; Заманов А., Сабир вэ муасирлэри, Бакы, 1973.

Литература

• [bse.sci-lib.com/article098653.html Сабир (азербайдж. поэт)] — статья из Большой советской энциклопедии
• Тадеуш Свентоховский, Brian C. Collins. [books.google.com/books?id=yjIZ6ymyNO8C Historical dictionary of Azerbaijan]. — USA: Scarecrow Press, 1999. — С. 112-113. — 145 с. — ISBN 0810835509.

Оригинальный текст (англ.)  

SABIR, ALEKPAR (1862-1911). Pen name of Mirza Alekpar Tairzade, a leading Azeri poet of the early 20th century who became known as the bard of the age of revolution. Initially an author of lyrical ghazellas, Sabir turned to polically motivated themes with the outbreak of the Russian Revolution of 1905. He found further sources of inspiration in the Iranian Constitutional Revolution of 1906-1911, and the Young Turkish Revolution of 1908. Both of these events were amply reflected in his poetry. His poems were circulated by the literary-satirical journal Molla Nasr al-din, enjoying wide popularity in both Russian and Iranian Azerbaijan.

• [www.iranica.com/articles/saber ṢĀBER, MIRZĀ ʿALI-AKBAR ṬĀHERZĀDA] — статья из Encyclopædia Iranica. Hasan Javadi

Ссылки

• [vatan.org.ru/publ/mirza_alekper_sabir/1-1-0-88 Wikipedia Азербайджан - Мирза Алекпер Сабир]
• [azliterature.at.ua/index/0-15 Азербайджанская Литература - Мирза Алекпер Сабир (1862-1911)]

Отрывок, характеризующий Сабир, Мирза Алекпер

– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.