Булгаков, Михаил Афанасьевич
Поделись знанием:
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
(перенаправлено с «М. Булгаков»)
 |
В этой статье слишком короткая преамбула. Пожалуйста, дополните вводную секцию, кратко раскрывающую тему статьи и обобщающую её содержимое. (22 мая 2016)
|
| Михаил Афанасьевич Булгаков | |
| Род деятельности: | |
|---|---|
| Годы творчества: | |
| Направление: |
проза, театр |
| Жанр: |
современный роман (роман по принципу одновременности) |
| [www.lib.ru/BULGAKOW/ Произведения на сайте Lib.ru] | |
Михаи́л Афана́сьевич Булга́ков (3 [15] мая 1891, Киев, Российская империя — 10 марта 1940, Москва, СССР) — русский писатель, драматург, театральный режиссёр и актёр. Автор повестей и рассказов, множества фельетонов, пьес, инсценировок, киносценариев, оперных либретто.
Содержание
Биография
Михаил Афанасьевич Булгаков родился 3 (15) мая 1891 года в семье доцента (с 1902 года — профессора) Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова (1859—1907) и его жены, преподавателя женской прогимназии, Варвары Михайловны (в девичестве — Покровской; 1869—1922), в 1890 году начавших совместную жизнь, на Воздвиженской улице, 28[1] в Киеве.
Крестили Михаила Булгакова в Крестно-Воздвиженской церкви на Подоле 18 мая. Его крёстной матерью была его бабушка Анфиса Ивановна Покровская, до замужества — Турбина. Крёстным отцом был Николай Иванович Петров.
В семье было семеро детей: Михаил (1891—1940), Вера (1892—1972), Надежда (1893—1971), Варвара (1895—1956), Николай (1898—1966), Иван (1900—1969) и Елена (1902—1954).
В 1909 году Михаил Булгаков окончил Первую киевскую гимназию и поступил на медицинский факультет Киевского университета. Выбор профессии врача объяснялся тем, что оба брата матери, Николай и Михаил Покровские, были врачами, один — в Москве, другой — в Варшаве, оба хорошо зарабатывали. Михаил, терапевт, был врачом Патриарха Тихона, Николай — гинеколог — имел в Москве прекрасную практику. Булгаков в университете учился 7 лет — имея освобождение по состоянию здоровья (почечная недостаточность) подавал рапорт для службы врачом на флоте и после отказа медицинской комиссии попросил послать его добровольцем Красного Креста в госпиталь. 31 октября 1916 года получил диплом об утверждении «в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными»[2].
В 1913 году М. Булгаков женился на Татьяне Лаппа (1892—1982). Денежные трудности начались уже в день свадьбы. Это можно увидеть в воспоминаниях Татьяны Николаевны: «Фаты у меня, конечно, никакой не было, подвенечного платья тоже — я куда-то дела все деньги, которые отец прислал. Мама приехала на венчанье — пришла в ужас. У меня была полотняная юбка в складку, мама купила блузку. Венчал нас о. Александр»[3]. Отец Татьяны в месяц присылал 50 рублей, по тем временам достойная сумма. М. А. Булгаков не любил экономить и был человеком порыва. Если ему хотелось проехаться на такси на последние деньги, он без раздумья решался на этот шаг: «Мать ругала за легкомыслие. Придём к ней обедать, она видит — ни колец, ни цепи моей. „Ну, значит, всё в ломбарде!“»[3]
После начала Первой мировой войны М. Булгаков несколько месяцев работал врачом в прифронтовой зоне. Будучи в составе российской армии, он работал военным врачом во время Брусиловского прорыва, пребывая в Каменце-Подольском, а затем — в Черновцах. Затем он был направлен на работу в село Никольское[4] Смоленской губернии, после чего работал врачом в Вязьме.
С 1917 года М. А. Булгаков стал употреблять морфий, сначала с целью облегчить аллергические реакции на антидифтерийный препарат, который принял, опасаясь дифтерии после проведённой операции. Затем приём морфия стал регулярным. Весной 1918 года М. А. Булгаков возвратился в Киев, где начал частную практику как врач-венеролог.
Во время Гражданской войны, в феврале 1919 года, М. Булгаков был мобилизован как военный врач в армию Украинской Народной Республики[5]. Затем, судя по его воспоминаниям, он был мобилизован в белые Вооружённые силы Юга России и был назначен военным врачом 3-го Терского казачьего полка. В том же году успел поработать врачом Красного креста, а затем — снова в белых Вооружённых Силах Юга России. В составе 3-го Терского казачьего полка был на Северном Кавказе. Печатался в газетах (статья «Грядущие перспективы»). Во время отступления Добровольческой армии в начале 1920 года был болен тифом и поэтому вынужденно не покинул страну. После выздоровления, во Владикавказе, появились его первые драматургические опыты, — двоюродному брату он писал 1 февраля 1921 года: «Я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать».
В Москве
В декабре 1917 года М. А. Булгаков впервые приехал в Москву к своему дяде, известному московскому врачу-гинекологу Н. М. Покровскому, ставшему прототипом профессора Преображенского из повести «Собачье сердце».
В конце сентября 1921 года М. А. Булгаков окончательно переехал в Москву[6] и начал сотрудничать как фельетонист со столичными газетами («Гудок», «Рабочий») и журналами («Медицинский работник», «Россия», «Возрождение», «Красный журнал для всех»). В это же время он опубликовал некоторые свои произведения в газете «Накануне», выпускавшейся в Берлине. С 1922 по 1926 год в газете «Гудок» было напечатано более 120 репортажей, очерков и фельетонов М. Булгакова.
В 1923 году Булгаков вступил во Всероссийский Союз писателей. В 1924 году он познакомился с недавно вернувшейся из-за границы Любовью Евгеньевной Белозерской (1895—1987), которая в 1925 году стала его женой.
В 1926 году ОГПУ провело у писателя обыск, в результате которого изъяты рукопись повести «Собачье сердце» и личный дневник. Спустя несколько лет дневник был ему возвращён, после чего сожжён самим Булгаковым. Дневник дошёл до наших дней благодаря копии, снятой на Лубянке.
С октября 1926 года во МХАТе с большим успехом шла пьеса «Дни Турбиных». Её постановка была разрешена только на год, но позже несколько раз продлевалась. Пьеса понравилась И. Сталину, который смотрел её более 14 раз[7]. В своих выступлениях И. Сталин говорил, что «Дни Турбиных» — «антисоветская штука, и Булгаков не наш»[8], но когда пьеса была запрещена, Сталин велел вернуть её (в январе 1932 года), и до войны она больше не запрещалась. Однако ни на один театр, кроме МХАТа, это разрешение не распространялось[7]. Сталин отмечал, что впечатление от «Дней Турбиных» в конечном счёте было положительное для коммунистов (письмо В. Биллю-Белоцерковскому, опубликованное самим Сталиным в 1949 году).
Одновременно в советской прессе проходит интенсивная и крайне резкая критика творчества М. А. Булгакова. По его собственным подсчётам, за 10 лет появилось 298 ругательных рецензий и 3 благожелательных[7]. Среди критиков были влиятельные литераторы и чиновники от литературы (Маяковский, Безыменский, Авербах, Шкловский, Керженцев и другие)[7].
|
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя. | 
|
В конце октября 1926 года в Театре им. Вахтангова с большим успехом прошла премьера спектакля по пьесе М. А. Булгакова «Зойкина квартира».
В 1928 году М. А. Булгаков ездил с женой на Кавказ, где они посетили Тифлис, Батум, Зелёный Мыс, Владикавказ, Гудермес. В Москве в этом году прошла премьера пьесы «Багровый остров». У М. А. Булгакова возник замысел романа, позднее названного «Мастер и Маргарита». Писатель также начал работу над пьесой о Мольере («Кабала святош»).
В 1929 году Булгаков познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской, которая стала его третьей, последней женой в 1932 году.
К 1930 году произведения Булгакова перестали печатать, его пьесы изымались из репертуара театров. Были запрещены к постановке пьесы «Бег», «Зойкина квартира», «Багровый остров», спектакль «Дни Турбиных» снят с репертуара. В 1930 году Булгаков писал брату Николаю в Париж о неблагоприятной для себя литературно-театральной ситуации и тяжёлом материальном положении. Тогда же он написал письмо Правительству СССР, датированное 28 марта 1930 года[10], с просьбой определить его судьбу — либо дать право эмигрировать, либо предоставить возможность работать во МХАТе. 18 апреля 1930 года Булгакову позвонил И. Сталин, который порекомендовал драматургу обратиться с просьбой зачислить его во МХАТ[10].
В 1930 году работал в качестве режиссёра в Центральном театре рабочей молодёжи (ТРАМ). С 1930 по 1936 год — во МХАТе в качестве режиссёра-ассистента. В 1932 году на сцене МХАТ состоялась постановка спектакля «Мёртвые души» Николая Гоголя по инсценировке Булгакова. В 1934 году Булгакову было дважды отказано в выезде за границу, а в июне он был принят в Союз советских писателей. В 1935 году Булгаков выступил на сцене МХАТ как актёр — в роли Судьи в спектакле «Пиквикский клуб» по Диккенсу. Опыт работы во МХАТ отразился в произведении Булгакова «Записки покойника» («Театральный роман»), материалом для образов которого стали многие сотрудники театра.
Спектакль «Кабала святош» («Мольер») увидел свет в феврале 1936 года, — после почти пяти лет репетиций. Хотя Е. С. Булгакова отметила, что премьера, 16 февраля, прошла с громадным успехом, после семи представлений постановка была запрещена, а в «Правде» была помещена разгромная статья об этой «фальшивой, реакционной и негодной» пьесе[7][11]. После статьи в «Правде» Булгаков ушёл из МХАТа и стал работать в Большом театре как либреттист и переводчик. В 1937 году М. Булгаков работает над либретто «Минин и Пожарский» и «Пётр I». Дружил с Исааком Дунаевским.
В 1939 году М. А. Булгаков работал над либретто «Рашель», а также над пьесой об И. Сталине («Батум»). Пьеса уже готовилась к постановке, а Булгаков с женой и коллегами выехал в Грузию для работы над спектаклем, когда пришла телеграмма об отмене спектакля: Сталин счёл неуместной постановку пьесы о себе.
С этого момента (по воспоминаниям Е. С. Булгаковой, В. Виленкина и др.) здоровье М. Булгакова стало резко ухудшаться, он стал терять зрение. Врачи диагностировали у Булгакова гипертонический нефросклероз — наследственную болезнь почек. Булгаков начал употреблять морфий, прописанный ему в 1924 году, с целью снятия болевых симптомов. В этот же период писатель начал диктовать жене последний вариант романа «Мастер и Маргарита». Следы морфия были обнаружены на страницах рукописи спустя три четверти века после смерти писателя[12].
До войны в двух советских театрах шли спектакли по пьесе М. А. Булгакова «Дон Кихот».
Смерть и похороны
С февраля 1940 года друзья и родные постоянно дежурили у постели М. Булгакова. 10 марта 1940 года, на 49-м году жизни, Михаил Афанасьевич Булгаков скончался. 11 марта состоялась гражданская панихида в здании Союза Советских писателей. Перед панихидой московский скульптор С. Д. Меркуров снял с лица М. Булгакова посмертную маску.
М. Булгаков был похоронен на Новодевичьем кладбище. На его могиле по ходатайству вдовы Е. С. Булгаковой был установлен камень, прозванный «голгофой», который ранее лежал на могиле Н. В. Гоголя[13][14].
Писатель и современники
Булгакова связывали дружеские отношения с В. В. Вересаевым, М. А. Волошиным. Однажды на именинах у жены драматурга Тренёва, его соседа по писательскому дому, Булгаков и Пастернак оказались за одним столом. Пастернак с каким-то особенным придыханием читал свои переводы стихов с грузинского. После первого тоста за хозяйку Пастернак объявил: «Я хочу выпить за Булгакова!» В ответ на возражение именинницы-хозяйки: «Нет, нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентьевича, а потом за Булгакова!» — Пастернак воскликнул: «Нет, я хочу за Булгакова! Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление. А Булгаков — незаконное!»[15]
До сих пор нет единого мнения, был ли Булгаков оккультистом[16][17][18][19][20].
Семья
Родители
- Отец — Афанасий Иванович Булгаков (1859—1907) — русский богослов и историк церкви.
- Мать — Булгакова Варвара Михайловна (1869—1922) — в девичестве — Покровская.
Братья и сёстры
- Булгакова Вера Афанасьевна (1892—1972) — сестра Булгакова, в замужестве Давыдова.
- Булгакова Надежда Афанасьевна (1893—1971) — сестра, в замужестве Земская.
- Булгакова Варвара Афанасьевна (1895—1956) — сестра, прототип персонажа Елена Турбина-Тальберг в романе «Белая гвардия».
- Булгаков Николай Афанасьевич (1898—1966) — брат, русский учёный, биолог, бактериолог, доктор философии.
- Булгаков Иван Афанасьевич (1900—1969) — брат, музыкант-балалаечник, с 1921 года в эмиграции, сначала в Варне, потом в Париже.
- Булгакова Елена Афанасьевна (1902—1954) — сестра, прототип «синеглазки» в повести В. Катаева «Алмазный мой венец».
Жёны
- 1913—1924: Лаппа, Татьяна Николаевна (1892—1982) — первая жена, основной прототип персонажа Анны Кирилловны в рассказе «Морфий».
- 1925—1931: Белозерская, Любовь Евгеньевна (1895—1987) — вторая жена, автор книги о жизни с Булгаковым «О, мёд воспоминаний»[21]
- с 1932: Шиловская, Елена Сергеевна (1893—1970) — третья жена, хранительница литературного наследия. Основной прототип персонажа Маргариты в романе «Мастер и Маргарита».
Остальные
- Булгаков, Николай Иванович — дядя, преподавал в Тифлисской духовной семинарии.
- Земская, Елена Андреевна (1926—2012) — племянница, российский языковед, исследователь русской разговорной речи.
Произведения
Повести и романы
- «Похождения Чичикова» (поэма в 10 пунктах с прологом и эпилогом, 5 октября 1922)
- «Белая гвардия» (роман, 1922—1924)
- «Дьяволиада» (повесть, 1923)
- «Записки на манжетах» (повесть, 1923)
- «Багровый остров» (повесть, опубликована в Берлине в 1924 году)
- «Роковые яйца» (повесть, 1924)
- «Собачье сердце» (повесть, 1925, в СССР опубликована в 1987 году)
- «Великий канцлер. Князь тьмы» (часть чернового варианта романа «Мастер и Маргарита», 1928—1929)
- «Копыто инженера» (роман, 1928—1929)
- «Тайному другу» (неоконченная повесть, 1929, в СССР опубликована в 1987 году)
- «Мастер и Маргарита» (роман, 1929—1940, в СССР опубликован в 1966—1967 годах, второй вариант в 1973 году, окончательный вариант в 1990 году)
- «Жизнь господина де Мольера» (роман, 1933, в СССР опубликован в 1962 году)
- «Театральный роман» («Записки покойника») (неоконченный роман (1936—1937), в СССР опубликован в 1965 году)
Пьесы, либретто, киносценарии
- «Зойкина квартира» (пьеса, 1925, в СССР поставлена в 1926, вышла массовым тиражом в 1982 году)
- «Дни Турбиных» (пьеса, написанная на основе романа «Белая гвардия», 1925, в СССР поставлена в 1925, вышла массовым тиражом в 1955 году)
- «Бег» (пьеса, 1926—1928)
- «Багровый остров» (пьеса, 1927, в СССР опубликована в 1968 году)
- «Кабала святош» (пьеса, 1929, (в СССР поставлена в 1936), в 1931 году была допущена цензурой к постановке с рядом купюр под названием «Мольер», но и в таком виде постановка была отложена)
- «Мёртвые души» (инсценировка романа, 1930)[22]
- «Адам и Ева» (пьеса, 1931)
- «Полоумный Журден» (пьеса, 1932, в СССР опубликована в 1965 году)
- «Блаженство (сон инженера Рейна)» (пьеса, 1934, в СССР опубликована в 1966 году)
- «Ревизор» (киносценарий, 1934)
- «Последние дни (Пушкин)» (пьеса, 1935; в СССР поставлена в 1943, опубликована в 1955 году)
- «Необычайное происшествие, или Ревизор» (пьеса по комедии Николая Гоголя, 1935)
- «Иван Васильевич» (пьеса, 1936)
- «Минин и Пожарский» (либретто оперы, 1936, в СССР опубликовано в 1980 году)
- «Чёрное море» (либретто оперы, 1936, в СССР опубликовано в 1988 году)
- «Рашель» (либретто оперы по мотивам рассказа «Мадмуазель Фифи» Ги де Мопассана, 1937—1939, в СССР опубликовано в 1988 году)
- «Батум» (пьеса о юности И. В. Сталина, первоначальное название «Пастырь», 1939, в СССР опубликована в 1988 году)
- «Дон Кихот» (либретто оперы по роману Мигеля де Сервантеса, 1939)
Рассказы
- «№13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна» (1922)
- «Арифметика» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «В ночь на 3-е число» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «В театре Зимина» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Как он сошёл с ума» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Каэнпе и капе» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Красная корона» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Налёт. В волшебном фонаре» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Необыкновенные приключения доктора» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Ноября 7-го дня» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Остерегайтесь подделок!» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Птицы в мансарде» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Рабочий город-сад» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Советская инквизиция» (сборник «Заметки и миниатюры», 1922)
- «Китайская история. 6 картин вместо рассказа» (1923)
- «Сорок сороков» (1923)
- «Воспоминание...» (рассказ, посвященный смерти Ленина, 1924)
- «Ханский огонь» (1924)
- «Полотенце с петухом» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Крещение поворотом» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Стальное горло» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Вьюга» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Тьма египетская» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Пропавший глаз» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Звёздная сыпь» (цикл «Записки юного врача», 1925)
- «Богема» (1925)
- «Праздник с сифилисом» (юмористический рассказ, 1925)
- «Бубновая история» (1926)
- «Я убил» (1926)
- «Морфий» (1926)
- «Трактат о жилище» (сборник «Трактат о жилище», 1926)
- «Псалом» (сборник «Трактат о жилище», 1926)
- «Четыре портрета» (сборник «Трактат о жилище», 1926)
- «Самогонное озеро» (сборник «Трактат о жилище», 1926)
Публицистика и фельетоны
Публицистика и фельетоны
- «Благим матом» (1925)
- «Богема» (1925)
- «Братский подарок немецких рабочих» (1922)
- «Брачная катастрофа» (1924)
- «Бубновая история» (1926)
- «Буза с печатями» (1925)
- «Бурнаковский племянник» (1924)
- «Бывший Зингер. Гос. механический завод в Подольске» (1922)
- «В кафэ» (1920)
- «В обществе и свете» (1924)
- «В театре Зимина. Наброски карандашом» (1923)
- «В школе городка III Интернационала» (1923)
- «Вагонно-ремонтный завод московского трамвая» (1922)
- «Война воды с железом» (очерк, 1924)
- «Волчки на колесах» (1922)
- «Восстановите платформу!» (1925)
- «Гениальная личность» (1925)
- «Гибель Шурки-уполномоченного. Дословный рассказ рабкора» (1924)
- «Глав-полит-богослужение» (1924)
- «Горемыка-Всеволод. История одного безобразия» (1925)
- «Государственный завод минеральных и фруктовых вод № 1» (1922)
- «Громкий рай» (1926)
- «Грядущие перспективы» (1919)
- «Двуликий Чемс» (1925)
- «Дело идет» (Рабочая газета, М., 11 августа 1922)
- «Дело расширяется» (Рабочая газета, М., 22 августа 1922)
- «День нашей жизни» (Накануне, Берлин — М., 2 сентября 1923)
- «Детский рассказ» (Советский артист, М., 1 января 1939)
- «Динамит!!!» (Гудок, М., 30 сентября 1925)
- «Допрос с беспристрастием» (Гудок, М., 9 августа 1924)
- «Дрожжи и записки» (Гудок, М., 30 июля 1925)
- «Дьяволиада. Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя» (Недра, М., март 1924, № 4)
- «Египетская мумия. Рассказ члена Профсоюза» (Смехач, Л., 10 сентября 1924, № 16)
- «Желанный платило» (Гудок, М., 10 декабря 1924)
- «Заколдованное место» (Гудок, М., 9 января 1925)
- «Залог любви» (Гудок, М., 12 февраля 1925)
- «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» (Гудок, М., 3 июня 1925)
- «Заседание в присутствии члена» (Гудок, М., 17 июля 1924)
- «Звездная сыпь» (Медицинский работник, М., август 1926, № 29, № 30)
- «Звуки польки неземной» (Гудок, М., 19 ноября 1924)
- «Знаменосцы грядущих боев. День 3-го сентября» (Рабочая газета, М., 5 сентября 1922)
- «Золотистый город» (Накануне, Берлин — М., сентябрь—октябрь 1923)
- «Библифетчик» (фельетон, 1924)
- «Беспокойная поездка. Монолог начальства. Не сказка, а быль» (фельетон, 1923)
- «Безобразия на заводе „Яриг“» (фельетон, 1922)
- «Аптека» (фельетон, 1925)
- «Автоклавы нужно получить, а корпус достроить» (фельетон, 1922)
- «Акафист нашему качеству» (фельетон, 1926)
- «Американские рабочие отдают нам свой труд» (фельетон, 1922)
- «Банан и Сидараф» (фельетон, 1924)
- «Банщица Иван» (фельетон, 1925)
- «Белобрысова книжка. Формат записной» (фельетон, опубликован в Берлине в 1924 году)
- «Брачная катастрофа» (фельетон, 1924)
- «Воспаление мозгов» (фельетон, 1926)
- «Летучий голландец» (фельетон, 1926)
- «Паршивый тип» (фельетон, 1926)
- «Говорящая собака» (фельетон, 1924)
- «Двуликий Чемс» (рассказ)
- «Залог любви» (рассказ)
- «Звуки польки неземной» (рассказ)
- «Золотые корреспонденции Ферапонта Ферапонтовича Капорцева» (фельетон, 1926)
- «Золотистый город» (рассказ)
- «Игра природы» (рассказ)
- «Как Бутон женился» (рассказ)
- «Кондуктор и член императорской фамилии» (рассказ)
- «Колесо судьбы» (рассказ)
- «Мадмазель Жанна» (рассказ)
- «Мертвые ходят» (рассказ)
- «Москва краснокаменная» (рассказ)
- «Они хочуть свою образованность показать...»
- «„О пользе алкоголизма“» (рассказ)
- «Площадь на колесах» (фельетон, 1926)
- «Под стеклянным небом» (рассказ)
- «Приключения покойника» (рассказ)
- «Просвещение с кровопролитием» (рассказ)
- «Путевые заметки» (рассказ)
- Работа достигает 30 градусов
- «Самоцветный быт» (фельетон, 1926)
- «Смычкой по черепу»
- «Сорок сороков»
- «Спиритический сеанс»
- «Стенка на стенку» (рассказ)
- «Столица в блокноте» (рассказ)
- «Таракан» (рассказ)
- «Угрызаемый хвост» (рассказ)
- «Целитель» (рассказ)
- «Черный маг»
- «Шансон д'этэ»
- «Шпрехен зи дейтч?»
- «Был май...»
- «Вода жизни» (фельетон, 1926)
- «Грядущие перспективы» (фельетон, 1919)
- «В кафе» (фельетон, 1920)
- «Неделя просвещения» (фельетон, 1921)
- «Торговый ренессанс» (фельетон, 1922, (в СССР опубликован в 1988 году)
- «Чаша жизни» (фельетон, 1922)
- «Бенефис лорда Керзона» (фельетон, опубликован в Берлине в 1923 году)
- «День нашей жизни» (фельетон, 1923)
- «Московские сцены» (фельетон, 1923)
- «Комаровское дело» (фельетон, 1923)
- «Киев-город» (фельетон, 1923)
- «Лестница в рай» (фельетон, 1923)
- «Часы жизни и смерти» (очерк, посвящённый смерти Ленина, 1924)
- «В часы смерти» (очерк, посвящённый смерти Ленина, 1924)
- «Египетская мумия» (фельетон, 1924)
- «Москва 20-х годов» (фельетон, 1924)
- «Путешествие по Крыму» (очерк, 1925)
- «Письмо М. А. Булгакова правительству СССР» (открытое письмо, 1930)
Экранизации
| Год | Страна | Название | Режиссёр | В ролях | Примечание |
|---|---|---|---|---|---|
| 1968 |  Югославия |
«Бег» (Bekstvo) | Здравко Шотра | Телефильм | |
| 1970 |  СССР |
«Бег» | Александр Алов Владимир Наумов |
Людмила Савельева (Серафима Корзухина), Алексей Баталов (Сергей Голубков), Михаил Ульянов (Григорий Чарнота), Татьяна Ткач (Люська Корсакова), Владислав Дворжецкий (Роман Хлудов), Евгений Евстигнеев (Парамон Корзухин) | Художественный фильм по мотивам произведений «Бег», «Белая гвардия», «Чёрное море» |
| 1971 |  Франция |
«Бег» (фр. La fuite) | Филипп Жулиа | Телефильм | |
| 1972 |  ФРГ |
«Пилат и другие» (нем. Pilatus und Andere, Ein Film für Karfreitag) | Анджей Вайда | Войцех Пшоняк (Иешуа Га-Ноцри), Ян Кречмар (Понтий Пилат), Анджей Лапицкий (Афраний), Даниэль Ольбрыхский (Левий Матфей), Ежи Зельник (Иуда Искариот) | Телефильм по мотивам романа «Мастер и Маргарита» |
| 1972 | Югославия Италия |
«Мастер и Маргарита» (итал. Il maestro e Margherita) | Александр Петрович | Уго Тоньяцци (Мастер), Бата Живоинович (Коровьев), Ален Кюни (Воланд), Мимзи Фармер (Маргарита) | Художественный фильм |
| 1973 | СССР |
«Иван Васильевич меняет профессию» | Леонид Гайдай | Юрий Яковлев (Бунша / Иоанн Васильевич Грозный), Леонид Куравлёв (Жорж Милославский), Александр Демьяненко (инженер Тимофеев) | Художественный фильм по мотивам пьесы «Иван Васильевич» |
| 1976 | Италия |
«Собачье сердце» (итал. «Cuore di cane») | Альберто Латтуада | Макс фон Сюдов (профессор Преображенский), Марио Адорф (доктор Борменталь), Кочи Понзони (Бобиков) | Художественный фильм |
| 1976 | СССР |
«Никогда не отвлекайтесь на работе» | Виталий Фетисов | Олег Табаков (Стёпан Лиходеев), Глеб Стриженов (Коровьев) | Кинофельетон по мотивам романа «Мастер и Маргарита» (7-я глава). Курсовая/дипломная работа во ВГИКе (хронометраж 20 минут)[23] |
| 1976 | СССР |
«Дни Турбиных» | Владимир Басов | Андрей Мягков (Алексей Турбин), Андрей Ростоцкий (Николай Турбин), Валентина Титова (Елена Тальберг), Олег Басилашвили (Владимир Тальберг), Владимир Басов (Виктор Мышлаевский), Василий Лановой (Леонид Шервинский) | Художественный фильм |
| 1977 | Италия |
«Роковые яйца» (итал. Le uova fatali) | Уго Грегоретти | Телефильм | |
| 1988 | СССР |
«Собачье сердце» | Владимир Бортко | Евгений Евстигнеев (профессор Преображенский), Борис Плотников (доктор Борменталь), Владимир Толоконников (Шариков) | Художественный фильм |
| 1989 |  Польша |
«Мастер и Маргарита» (польск. Mistrz i Małgorzata) | Мацей Войтышко | Густав Холоубек (Воланд), Владислав Ковальский (Мастер), Анна Дымна (Маргарита), Мариуш Бенуа (Азазелло), Збигнев Запасевич (Понтий Пилат) | Телефильм (4 серии) |
| 1990 | СССР |
«История болезни» | Алексей Праздников | Александр Галибин, Вячеслав Захаров, Антонина Шуранова, Александр Романцов | Художественный фильм по мотивам рассказа «Красная корона» |
| 1991 |  Великобритания |
«Инцидент в Иудее» (англ. Incident in Judea) | Пол Брайерс (англ. Paul Bryers) | Телефильм по мотивам романа «Мастер и Маргарита» | |
| 1991 | СССР |
«Записки юного врача» | Михаил Якжен | Андрей Никитинских (Бомгард), Александр Маслов (Поляков) | Художественный фильм по мотивам рассказов «Полотенце с петухом», «Стальное горло», «Тьма египетская», «Вьюга», «Морфий» |
| 1991 | СССР |
«Красный остров» | Александр Фенько | Александр Феклистов, Андрей Болтнев | Художественный фильм по мотивам произведений «Багровый остров», «Театральный роман», «Иван Васильевич», «Мольер», «Дьяволиада» |
| 1994 |  Россия |
«Мастер и Маргарита» | Юрий Кара | Анастасия Вертинская (Маргарита), Виктор Раков (Мастер), Николай Бурляев (Иешуа Га-Ноцри), Михаил Ульянов (Понтий Пилат), Валентин Гафт (Воланд), Александр Филиппенко (Коровьев-Фагот), Владимир Стеклов (Азазелло), Виктор Павлов (кот Бегемот) | Художественный фильм |
| 1995 | Россия Чехия |
«Роковые яйца» | Сергей Ломкин | Олег Янковский (Владимир Персиков), Андрей Толубеев (Александр Рокк), Михаил Козаков (Воланд) | Художественный фильм |
| 1996 | Россия |
«Мастер и Маргарита» | Сергей Десницкий | Телеспектакль | |
| 2003 | Россия |
«Театральный роман» | Олег Бабицкий Юрий Гольдин |
Игорь Ларин (Максудов), Максим Суханов (Иван Васильевич / Пётр Бомбардов) | Художественный фильм |
| 2003 | Россия |
«Хорошо забытое старое» | Ефим Гамбург | Ирина Муравьёва, Евгений Весник, Павел Винник, Александр Пожаров | Анимационный фильм по мотивам повести «Роковые яйца» |
| 2005 |  Венгрия |
«Мастер и Маргарита» | Ибойя Фекете | Сергей Греков (Воланд), Юдит Хернади, Григорий Лифанов (Мастер), Золтан Мучи (Коровьев), Регина Мянник (Маргарита), Петер Шерер (кот Бегемот) | Короткометражный фильм |
| 2005 | Россия |
«Мастер и Маргарита» | Владимир Бортко | Олег Басилашвили (Воланд), Александр Галибин (Мастер), Анна Ковальчук (Маргарита), Александр Абдулов (Коровьев-Фагот), Кирилл Лавров (Пилат), Сергей Безруков (Иешуа Га-Ноцри) | Телесериал |
| 2008 | Россия |
«Морфий» | Алексей Балабанов | Леонид Бичевин (Михаил Поляков), Ингеборга Дапкунайте (Анна Николаевна), Светлана Письмиченко (Пелагея Ивановна), Андрей Панин (Анатолий Демьяненко) | Художественный фильм по мотивам рассказов «Записки юного врача» и «Морфий» |
| 2010 |  Израиль |
«Мастер и Маргарита, часть первая, глава 1» | Терентий Ослябя | Анимационный фильм | |
| 2012 | Россия |
«Белая гвардия» | Сергей Снежкин | Константин Хабенский (Алексей Турбин), Михаил Пореченков (Виктор Мышлаевский), Евгений Дятлов (Леонид Шервинский), Андрей Зибров (Александр Студзинский), Сергей Брюн (Лариосик), Николай Ефремов (Николай Турбин) | Телесериал |
| 2012 | Великобритания |
«Записки юного врача» (англ. A Young Doctor's Notebook) | Алекс Хардкасл | Джон Хэмм (повзрослевший врач), Дэниел Рэдклифф (юный врач) | Телесериал |
Память
- Анна Ахматова после смерти писателя написала стихотворение «Памяти М. А. Булгакова» в марте 1940 года.
- В честь М. А. Булгакова сотрудником Крымской астрофизической обсерватории Л. Г. Карачкиной названа малая планета 3469 Bulgakov[24], открытая 21 октября 1982 г. В нескольких городах России и Украины существуют улицы, названные в честь М. А. Булгакова.
- Памятник Михаилу Булгакову в г. Владикавказе (2012, скульптор С. Т. Тавасиев[25])
Музеи
- Государственный музей М. А. Булгакова в Москве, «Нехорошая квартира».
- Культурный центр «Булгаковский дом» (Москва, Б. Садовая, д. 10).
- Дом Турбиных, литературно-мемориальный музей им. М. Булгакова в Киеве: Андреевский спуск, д. 13[26].
- Музей одной улицы (музей Андреевского спуска) — часть экспозиции посвящена жизни Михаила Булгакова и его творчеству.
120-летие
- 15 мая 2011 года в Киеве прошло празднование 120-летия со дня рождения М. Булгакова[27][28].
- 15 мая в 22:40 на телеканале «Культура» был показан художественный фильм «Театральный роман»[29].
- В Москве в музее-квартире на Большой Садовой подготовили три новые выставки[30][31]:
- «Новые поступления»;
- «В ящике письменного стола»;
- «Восемь снов. Бег»[32].
- В парке усадьбы Булгаковых в Буче Киевской области произошло празднование дня рождения М. Булгакова. Открыли памятник писателю, заложили сад и провели международный театральный фестиваль[33][34].
Галерея изображений
- 1991 CPA ПК 221 whole.jpg
- 1991 CPA PC 221 Stamp.jpg
Почтовая марка с персонажами М. Булгакова, художник Ю. Арцименев, 1990
- Российский почтовый блок, посвященный 125-летию М.А. Булгакова.jpg
Почтовый блок России, 2016
- Bulgakov Vakhtangov Vladikavkaz.JPG
Мемориальная доска Булгакова во Владикавказе
- Bulgakov House Moscow (1).jpg
Булгаковский Дом в Москве
- Памятник Михаилу Булгакову во Владикавказе.jpg
Памятник Михаилу Булгакову во Владикавказе на Проспекте Мира
Напишите отзыв о статье "Булгаков, Михаил Афанасьевич"
Примечания
- ↑ [bulgakov.org.ua/bulgakov.php?lang=ru Краткая биографическая хроника жизни и творчества М. А. Булгакова]. Литературно-мемориальный музей Михаила Афанасьевича Булгакова. Проверено 27 июня 2011. [www.webcitation.org/61ALformh Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ [www.bulgakov.ru/biography/1911-1920/ Булгаковская Энциклопедия]
- ↑ 1 2 Чудакова, 1988, с. 21.
- ↑ Населённый пункт не сохранился. [www.vesti.ru/doc.html?id=599898]
- ↑ Виленский Ю. Г. Доктор Булгаков / Под ред. Т. И. Борисовой. — Киев: Здоровье, 1991. — С. 99-103. — 254 с. — ISBN 5-311-00639-0.
- ↑ Прописку в Москве он получил с помощью Н. К. Крупской, о чём написал очерк «Воспоминание…»
- ↑ 1 2 3 4 5 Громов Евгений. Сталин. Власть и искусство. — М.: Республика, 1998. — С. 100—130. — ISBN 5-250-02598-6
- ↑ Сталин И. Сочинения. Т. 12. (встреча с группой украинских писателей 12 февраля 1929 г.) — М., 1951. — С. 112. (В изд. 1949 г. см. т. 11.)
- ↑ Марина Черкашина. [www.rg.ru/Bulgakov/2.htm Параллели судеб: Смерть «крикогубого Заратустры»] // Российская газета
- ↑ 1 2 [www.newsru.com/cinema/15feb2010/bulgakov.html Историк Виталий Шенталинский опубликовал письма Михаила Булгакова и Евгения Замятина Иосифу Сталину]
- ↑ П. М. Керженцев в докладной записке Сталину и Молотову писал, что автор «хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идёт вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают» и предложил поместить в «Правде» резкую редакционную статью о «Мольере» и разобрать спектакль в других органах печати.
- ↑ [mignews.com/news/culture/241115_233154_98977.html Булгаков был на морфии, работая над известным романом] // MIGnews
- ↑ [www.bulgakov.ru/moscow/excursion/exc11/ Голгофа], Булгаковская энциклопедия
- ↑ Лидин В. Г. [az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0510.shtml Перенесение праха Н. В. Гоголя]
- ↑ В. Лосев, Л. Яновская. [www.belousenko.com/books/memoirs/Bulgakova_Dnevnik.htm Дневник Елены Булгаковой]
- ↑ [www.interfax-religion.ru/bulgakov/18.html Мастер и Маргарита]
- ↑ Дмитрий Быков. [www.ogoniok.com/archive/2002/4747-4748/19-56-59/ Три соблазна Михаила Булгакова] // Огонёк
- ↑ [www.timeout.ru/msk/feature/30836 «Булгаков — не оккультист и не сатанист»] // Time Out
- ↑ [www.interfax-religion.ru/bulgakov/2.html Мастер и Маргарита]
- ↑ www.wco.ru/biblio/books/ader1/H1-T.htm
- ↑ Л. Е. Белозерская-Булгакова. [www.imwerden.info/belousenko/books/memoirs/belozerskaya_bulgakova_memoirs.htm О, мёд воспоминаний]
- ↑ Булгаков в одном из писем, 7 мая 1932 года, написал: «„Мёртвые души“ инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает это произведение. А как же я-то взялся за это? Я не брался. Я ни за что не берусь уже давно… Судьба берёт меня за горло… И я разнёс всю поэму по камням. Буквально в клочья… Влад. Иван. <Немирович> был в ужасе и ярости… но всё-таки пьеса в этом виде пошла в работу».
- ↑ [www.youtube.com/watch?v=xjEtjFWjJtg Михаил Булгаков. Великий мистификатор]
- ↑ [www.minorplanetcenter.net/db_search/show_object?object_id=3469 База данных MPC по малым телам Солнечной системы (3469)] (англ.)
- ↑ [www.kavkaz-uzel.ru/articles/215869/ В Северной Осетии открыт памятник Михаилу Булгакову]. Проверено 17 сентября 2015.
- ↑ Дочь хозяина знаменитого Дома Турбиных — Инна Васильевна Кончаковская (1902—1985), родственница композитора В. О. Малишевского, [www.day.kiev.ua/278612/ сохранила этот дом-усадьбу в советские времена]
- ↑ [bulgakov.org.ua/show_museum_news.php?id=73&lang=ru 15 мая — День рождения Михаила Булгакова!]
- ↑ [podrobnosti.ua/society/2011/05/13/769165.html В Киеве отметят 120-летие со дня рождения Михаила Булгакова]
- ↑ [web.archive.org/web/20070101220050/www.tvkultura.ru/news.html?id=99818&cid=54 15.05.11 К 120-летию со дня рождения Михаила Булгакова]
- ↑ [top.rbc.ru/society/15/05/2011/592324.shtml Исполнилось 120 лет со дня рождения Михаила Булгакова]
- ↑ [www.tvc.ru/AllNews.aspx?id=dd990f77-484d-4775-ae56-9dc6aef82778&rubid=E6A849C2-6F1F-483D-A0DC-AD2027A794FA 120 лет со дня рождения Михаила Булгакова]
- ↑ [www.vashdosug.ru/msk/exhibition/performance/475240/ День рождения Михаила Булгакова]
- ↑ [www.golosua.com/ru/main/article/kultura/20110516_v-kievskoy-oblasti-otkryili-pamyatnyiy-znak-v-chest-mihaila-bulgakova В Киевской области открыли памятный знак в честь Михаила Булгакова]
- ↑ [cripo.com.ua/?sect_id=13&aid=106650 В Буче «швондеры» решили вырезать исторический парк в усадьбе Михаила Булгакова!]
Литература
- Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.</span>
- Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. — 2-е изд., доп. — М.: Книга, 1988. — 669, [2] с. — (Писатели о писателях). — ISBN 5-212-00075-0.
- Воспоминания о Михаиле Булгакове / [Составители Е. С. Булгакова, С. А. Ляндрес; Вступ. ст. В. Я. Лакшина, с. 7-37; Послесл. М. О. Чудаковой, с. 483-524]. — М.: Советский писатель, 1988. — 525, [1] с. — ISBN 5-265-00316-0.
- Филатьев Э. Н. Тайна булгаковского «мастера…». — СПб.: Азбука, 2011. — 559 с. — 5000 экз. — ISBN 978-5-389-02084-9.
- Богданов Н. [www.versii.com/telegraf/material.php?id=7492&nomer=374 Киевские реминисценции в московском творчестве Булгакова] (недоступная ссылка — история, копия)
- Быков Д. [www.ogoniok.com/archive/2002/4747-4748/19-56-59/ Три соблазна Михаила Булгакова] // Огонёк, 2002
- Гаспаров Б. М. [novruslit.ru/library/?p=25 Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»]
- Энциклопедия булгаковская / Борис Соколов. — М.: Локид : Миф, 1996. — 586 с. ISBN 5-320-00143-6 : ISBN 5-87214-028-3; 2-е изд. 2000. — ISBN 5-320-00385-4
- Зеркалов А. Этика Михаила Булгакова / Александр Зеркалов. — М.: Текст, 2004 (ОАО Можайский полигр. комб.). — 237 с. — (Коллекция / Текст). ISBN 5-7516-0409-1
- Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова : опыт исслед. ершалаим. глав романа «Мастер и Маргарита» / Александр Зеркалов. — 3-е изд. — М.: Текст, 2006 (Можайск (Моск.обл.) : Можайский полиграфкомбинат). — 188, [3] с. — (Коллекция/Текст). ISBN 5-7516-0574-8
- Яновская Л. М. Записки о Михаиле Булгакове / Л. Яновская. — М.: Параллели, 2002. — 413, [2] с. ISBN 5-93273-068-4
- Варламов А. Н. Михаил Булгаков / Алексей Варламов. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 838, [2] с. — (Жизнь замечательных людей : серия биографий / основана в 1890 г. Ф. Павленковым и продолжена в 1933 г. М. Горьким; Вып. 1339 (1139)). ISBN 978-5-235-03132-6
- Анатолий Кончаковский, Светлана Ноженко «М.Булгаков. Киевское эхо», 2011.
- Кривоносов Ю. М. Михаил Булгаков. Фотолетопись жизни и творчества [Текст] : специальное издание к 120-летнему юбилею великого писателя / Юрий Кривоносов. — М.: Эксмо, 2011. — 258 с. — (ВИП-персоны). ISBN 978-5-699-43462-6
- Варламов А. Н.. Михаил Булгаков. Биография (в 2 т.) — СПб.: «Вита Нова», 2008. — т. 1 — с. 512 — ISBN 978-5-93898-312-0, — т. 2 — с. 528 — ISBN 978-5-93898-314-4 — Серия: Жизнеописания
- Анджей Дравич. [nataliamalkova61.narod.ru/index/poceluj_na_moroze/0-9 Вслед за Булгаковым по Киеву… и по Москве. с.с. 129—145. / Поцелуй на морозе.] Перевод с польского, вст. статья и прим. М.Малькова Спб.:2013, электр. изд., испр. и дополн.
|
Портал «Литература» |
|---|---|
|
Михаил Афанасьевич Булгаков в Викицитатнике? |
Ссылки
- [www.bulgakov.ru/ Сайт «Булгаковская энциклопедия»]
- Михаил Афанасьевич Булгаков в каталоге ссылок Open Directory Project (dmoz).
- [lenta.ru/articles/2015/11/23/maestro/ Морфин, негодяи! Булгакова уличили в приёме наркотиков при работе над «Мастером и Маргаритой»]
Отрывок, характеризующий Булгаков, Михаил Афанасьевич
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Писатели по алфавиту
- Умершие 10 марта
- Умершие в 1940 году
- Михаил Булгаков
- Персоналии:Белое движение
- Персоналии:Киев
- Писатели СССР
- Писатели России XX века
- Писатели-модернисты
- Русские писатели XX века
- Писатели-фантасты России
- Писатели-фантасты СССР
- Драматурги России
- Драматурги СССР
- Драматурги по алфавиту
- Драматурги XX века
- Выпускники Первой Киевской гимназии
- Выпускники медицинского факультета Киевского университета
- Похороненные на Новодевичьем кладбище
- Персоналии:Армия УНР
- Мастер и Маргарита
