Набис
Набис др.-греч. Νάβις<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Монеты с изображением Набиса</td></tr> | |||
| |||
---|---|---|---|
207 год до н. э. — 192 год до н. э. | |||
Предшественник: | Маханид | ||
Преемник: | титул упразднён | ||
Смерть: | 192 до н. э. Спарта |
Набис (др.-греч. Νάβις) — последний царь (тиран)[1] Спарты, правивший в 207 до н. э. — 192 до н. э., сын Дамарта. Последний в ряду спартанских социальных реформаторов (Агис IV, Клеомен III, Маханид).
Содержание
Приход к власти
После поражения Спарты в Клеоменовой войне (229—222 до н. э.) в городе не осталось граждан царского происхождения, которые могли бы занять трон. После недолгого правления Ликурга власть была отдана малолетнему Пелопу, регентами которого выступали Маханид (до его смерти в битве при Мантинее в 207 до н. э. против ахейцев) и Набис.
Однако примерно с 206 до н. э. Набис постепенно прибрал к рукам царскую власть в Спарте. В 200 до н. э. Набис окончательно сверг Пелопа и принял верховную власть в стране, заявив, что является потомком Демарата и принадлежит к царской ветви Эврипонтидов. Отчеканенные Набисом монеты титулуют его царём (василевсом), но Полибий и Тит Ливий используют в его отношении только определение тиран.
Социальные реформы
Как и его предшественник Маханид, Набис принадлежал к сторонникам радикальных реформ, начатых ещё Агисом IV и Клеоменом III, и продолжал преобразования с ещё большей энергией. Реформы включали предоставление прав подданным Спарты (включая периэков), освобождение нескольких тысяч илотов и изгнание олигархов. Земли крупных землевладельцев были конфискованы и перераспределены между безземельными спартиатами и илотами, которые были включены в состав граждан. Впрочем, Тит Ливий указывает, что институт илотов сохранялся, так как Набис представлял свои преобразования как возвращение к изначальному законодательству Ликурга[2]. Последнее следует, в частности, из слов Набиса, обращённых к римскому полководцу Титу Квинкцию Фламинину: «Не судите о том, что делается в Лакедемоне, по вашим обычаям и законам… У вас по цензу набирают конников, по цензу — пехотинцев, и вы считаете правильным, что кто богаче, тот и командует, а простой народ подчиняется. Наш же законодатель, напротив, не хотел, чтобы государство стало достоянием немногих, тех, что у вас зовутся сенатом, не хотел, чтобы одно или другое сословие первенствовало в государстве: он стремился уравнять людей в достоянии и положении и тем дать отечеству больше защитников»[3].
Набис казнил последних потомков двух спартанских царских династий, и древние источники, особенно Полибий и Тит Ливий, изображают его как кровожадного правителя, власть которого держалась только на силе террора. Особенно резко настроен сторонник Ахейского союза и враг Набиса Полибий: «Тиран лакедемонян Набис… озабочен был единственно основанием и упрочением жестокой тирании на долгие времена. Для этого Набис вконец истребил уцелевших противников своей власти в Спарте, изгнал граждан, выдававшихся больше богатством, нежели славным происхождением, а имущество их и жен роздал влиятельнейшим людям из числа врагов их и своим наемникам. Это были убийцы, грабители, воры, обманщики»[4]. Античная аристократическая историография даже приписывала Набису установку автоматической пыточной машины в виде женской фигуры (называемой по имени его жены, также принимавшей участие в управлении государством, «Апегой Набиса»), при помощи которой он якобы вымогал пожертвования у зажиточных горожан:
Он же велел изготовить следующую машину, если только позволительно называть машиною такой снаряд. Это была роскошно одетая фигура женщины, лицом замечательно похожая на супругу Набиса. Вызывая к себе того или другого гражданина с целью выжать у него деньги, Набис долгое время мирно уговаривал его, намекая на опасности от ахеян, угрожающие стране и городу, указывая на большое число наемников, содержимых ради благополучия же граждан, напоминая о расходах, идущих на чествование божеств и на государственные нужды, если вызванный гражданин поддавался внушениям, тиран этим и довольствовался. Если же кто начинал уверять, что денег у него нет, и отклонял требование тирана, Набис говорил ему примерно так: «Кажется, я не умею убедить тебя; полагаю, однако, что моя Апега тебя убедит». Так называлась супруга Набиса. Чуть он только произносил эти слова, как являлось упомянутое выше изображение. Взяв супругу за руку, Набис поднимал её с кресла, жена заключала непокорного в свои объятия, который вплотную прижимался к её груди. Плечи и руки этой женщины, равно как и груди, были усеяны железными гвоздями, которые прикрывались платьем. Всякий раз, как тиран упирался руками в спину женщины, и потом при помощи особого снаряда мало-помалу притягивал несчастного и плотно прижимал к груди женщины, истязуемый испускал крики страдания. Так Набис погубил многих, отказывавших ему в деньгах.[5].
Напротив, по оценке английского историка Перри Андерсона, реформы Набиса представляют собой «наиболее последовательную и далеко идущую программу революционных мер, когда-либо озвученную в античную эпоху»[6]. В любом случае, благодаря своим реформам Набис добился увеличения численности армии в дополнение к многочисленным наёмникам.
Внешняя политика
Набис продолжал внешнюю политику, начатую ещё Клеоменом и Маханидом. Он выступал противником Ахейского союза и Македонии в союзе с Этолийским союзом, Элидой и Мессенией. Эта политика привела его к союзу с Римом во время Первой Македонской войны.
В последующие годы Набис начал агрессивную политику, направленную на завоевание городов Лаконики и Мессении. В 204 до н. э. он неудачно напал на Мегалополь. Совместно с союзниками-критянами (называемыми Полибием «критскими пиратами») Набис начал создавать спартанский флот и впервые в истории Спарты окружил город, ранее полагавшийся исключительно на боевые качества своих гоплитов, укреплениями.
В 201 до н. э. Набис вторгся в Мессению, чтобы восстановить контроль Спарты над этим регионом, утраченный в IV в. до н. э. Мессения склонялась к союзу со Спартой до вмешательства Филопемена. Потерпев поражение у Тегеи, Набис временно приостановил свою экспансионистскую политику.
Набис представлял собой серьёзную угрозу Ахейскому союзу. Подвергавшиеся постоянным атакам со стороны Спарты, ахейцы уже не могли рассчитывать на помощь Македонии, что и предопределило их переход на сторону Рима в начавшейся в 200 до н. э. Второй Македонской войне. В ходе этой войны Филипп V Македонский передал контроль над Аргосом Набису, где тот правил как царь и провёл земельную реформу.
Лаконианская война
Прецедент с осуществлением Набисом передела земель в занятом им Аргосе усилил у полисов Ахейского союза страх перед распространения социальных реформ по всему Пелопоннесу. По окончании Второй Македонской войны на стороне ахейцев, объявивших войну Набису, выступил находившийся в Греции римский проконсул Тит Квинкций Фламинин с армией. Действия Фламинина были совершены под предлогом «освобождения городов» (в частности, требования возвращения Аргоса Ахейскому союзу, несмотря на то, что Рим де-факто признал Набиса новым правителем этого полиса). Набис пытался апеллировать к соглашению о дружбе с Римом, но был вынужден вступить в боевые действия. Основные войска римлян и союзников осадили Спарту, а силы Луция Квинкция, брата их командующего, овладели штурмом главным морским портом Лаконики — Гитием. В результате заключения мира в 195 до н. э. Набис потерял Аргос, порт Гитий и некоторые критские города, а также обязался выдать перебежчиков и пленных. Его власть была ограничена собственно территорией Спарты.
Последние годы правления
Хотя территория Спарты теперь заключала только сам город и его непосредственные окрестности, Набис всё ещё надеялся возвратить свою прежнюю власть. В 192 до н. э., видя, что римляне и их ахейские союзники были отвлечены войной с сирийским царём Антиохом III и Этолийским союзом, Набис попытался возвратить Гитий и береговую линию Лаконики. В начале войны Набису сопутствовал успех: после осады он захватил порт и одержал победу над ахейцами в незначительном военно-морском сражении.
Однако вскоре его армия была разбита при Гифионе ахейским стратегом Филопеменом и заперта в пределах Спарты. После разорения окружающей сельской местности Филопемен возвратился домой. Набис обратился за помощью к Этолийскому союзу для защиты своей территории от ахейцев и римлян.
Этолийцы послали тысячу человек пехоты и триста конницы к Спарте под командованием Алексамена. Однако этолийская «подмога» предательски убила Набиса во время учений его армии за пределами города. Этолийцы попытались захватить Спарту, но им помешало восстание спартанцев, которые полностью истребили этолийский отряд.
Ахейцы, использовав в своих интересах возникший хаос, отправили в Спарту Филопемена с большой армией, который заставил спартанцев присоединяться к Ахейскому союзу и окончательно упразднил в ней царскую власть.
Напишите отзыв о статье "Набис"
Примечания
- ↑ Набис — статья из Большой советской энциклопедии.
- ↑ Тит Ливий. История. XXIV, xxvii
- ↑ Тит Ливий. История. XXIV, xxxi
- ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/13.php Полибий. Всеобщая история. XIII, vi]
- ↑ Полибий. Всеобщая история. Книга 13, 7
- ↑ [www.prognosis.ru/lib/Anderson.pdf Перри Андерсон. Переходы от античности к феодализму. — М., 2007. — С. 58]
|
Отрывок, характеризующий Набис
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.