Набоков, Владимир Дмитриевич

Владимир Дмитриевич Набоков

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Влади́мир Дми́триевич Набо́ков (8 (20) июля 1869 — 28 марта 1922) — русский юрист, политический деятель и публицист, один из организаторов и лидеров Конституционно-демократической партии. Отец известного писателя Владимира Набокова.

Биография

Сын министра юстиции Дмитрия Николаевича Набокова и баронессы Марии Фердинандовны фон Корф (1842—1926).

С 1883 года учился в 3-й Санкт-Петербургской гимназии, которую окончил с золотой медалью в 1887 году. Поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В 1890 году был арестован за участие в студенческих волнениях. В 1891 году окончил университет и был командирован в Германию — в Галльский университет, для профессорской подготовки по кафедре уголовного права. В 1894 году поступил на службу в Государственную канцелярию; с 1895 года — камер-юнкер. С 1896 года стал преподавать уголовное право в Императорском училище правоведения, имел звание профессора. Автор ряда научных работ в области уголовного права.

Принимал активное участие в редактировании юридического журнала «Вестник Права», газеты «Право» и др. Со дня основания журнала «Освобождение» состоял его постоянным сотрудником.

В 1902 году был избран гласным Санкт-Петербургской городской думы. Был одним из активных участников земских съездов 1904—1905 годов, членов Союза освобождения, а позже стал одним из учредителей Конституционно-демократической партии. Долгое время занимал пост товарища председателя (заместителя) кадетского ЦК и редактора партийного органа «Вестник партии Народной Свободы». В начале 1905 года был лишён звания камер-юнкера и права преподавать в училище правоведения.

В 1906 году был избран членом I Государственной думы от Санкт-Петербурга; двадцать восемь раз выходил он на трибуну думы — самая известная его речь была произнесена 13 мая 1906 года, когда он бросил вызов правительству: «… раз нас призывают к борьбе, раз нам говорят, что правительство является не исполнителем требований народного представительства, а их критиком и отрицателем, то, с точки зрения принципа народного представительства, мы можем только сказать одно: исполнительная власть да покорится власти законодательной». После роспуска I созыва Думы он подписал Выборгское воззвание, в результате чего был приговорен к трём месяцам тюремного заключения, которое отбывал в 730 камере петербургской тюрьме «Кресты» с 14(27) мая по 12(25) августа 1908 года.

В 1911 году вызвал на дуэль редактора газеты «Новое Время» М. А. Суворина. Поводом для вызова было публикация сотрудника этой газеты Н. В. Снессарева с упоминанием семейной жизни Набокова. Расчёт Снессарева, автора оскорбительной заметки, и главного редактора Суворина строился на предположении, что В. Д. Набоков, автор недавней работы «Дуэль и уголовное законодательство» (СПб., 1910), осуждавшей этот обычай, сковывал себя своей собственной теорией.

Во время Первой мировой войны В. Д. Набоков с июля 1914 года служил в чине прапорщика в ополчении: сначала в 318-й пешей Новгородской дружине в Старой Руссе и Выборге; затем, с мая 1915 года, — в Гайнаше, где из трёх дружин был создан 431-й пехотный Тихвинский полк и Набоков получил должность полкового адъютанта. В сентябре 1915 года Набоков был переведен в Петербург, в Азиатскую часть Главного штаба, где служил делопроизводителем.

В 1916 году в составе делегации представителей русской периодической печати , по приглашению британского правительства посетил Лондон и Париж. Впечатления от поездки были им опубликованы в книге «Из воюющей Англии».

После Февральской революции — управляющий делами Временного правительства. В мае 1917 года, в дни первого кризиса Временного правительства, Набоков вместе с П. Н. Милюковым и А. И. Гучковым подал в отставку, после чего продолжал работать в Юридическом совещании при Временном правительстве, где подготовил ряд важнейших законодательных актов.

Был избран членом Учредительного Собрания от Петроградской губернии, но в заседаниях не участвовал. После Декрета об аресте лидеров «буржуазных партий» с 23 по 27 ноября содержался в Смольном, после чего уехал к семье в Крым, где жил в имении графини С. В. Паниной (падчерицы И. И. Петрункевича) в Гаспре.

В октябре 1918 года в Гаспре состоялось кадетское совещание, на котором помимо Набокова присутствовали И. И. Петрункевич, Н. И. Астров, С. В. Панина, М. М. Винавер, Н. В. Тесленко, П. П. Рябушинский, Г. Н. Трубецкой

С 15 ноября 1918 года В. Д. Набоков занимал пост министра юстиции Крымского краевого правительства. В 1919 году, 2 апреля, вместе с семьёй эмигрировал. Некоторое время жил в Лондоне и Париже. В 1920 году переехал в Берлин. В Англии В. Д. Набоков вместе с П. Н. Милюковым издавал журнал «The New Russia», выпускавшийся на английском языке русским эмигрантским Освободительным комитетом.

Вместе с И. В. Гессеном издавал в Берлине газету «Руль».

Погиб во время покушения эмигрантов-монархистов на П. Н. Милюкова. Покушавшихся было двое. Первый, Пётр Шабельский-Борк, выстрелил несколько раз в Милюкова, но промахнулся и был схвачен Набоковым и А. И. Каминкой. В то время как Набоков удерживал террориста, прижимая к полу, в спину ему трижды выстрелил второй террорист, С. В. Таборицкий, пытавшийся таким образом освободить своего товарища. Через две недели в газете «Руль» появилось стихотворение «Пасха. На смерть отца», автором которого был его сын, В. В. Набоков.

Похоронен на русском кладбище Тегель.

Семья

Был женат на Елене Ивановне Рукавишниковой (1876—1939), дочери крупного предпринимателя И. В. Рукавишникова (1843—1901). Сразу после свадьбы в ноябре 1897 года они поселились в доме № 47 по Большой Морской улице.

Их дети:

• Владимир Владимирович Набоков (1899—1977) — русский и американский писатель.
• Сергей Владимирович Набоков (1900—1945) — переводчик, журналист. Погиб в нацистском концлагере Нойенгамме.
• Ольга Владимировна Набокова (1903—1978), в первом браке за Сергеем Сергеевичем Шаховским (1903—1974), во втором — за Борисом Владимировичем Петкевичем (?—1965).
• Елена Владимировна Набокова (1906—2000), в первом браке замужем за Петром Сколари (Pierre M. Skuliari), во втором за Всеволодом Вячеславовичем Сикорским (1896—1958). Опубликована её переписка с старшим братом, писателем.
• Кирилл Владимирович Набоков (1912—1964) — поэт, крестник брата Владимира.

Библиография

• Содержание и метод науки уголовного права. (Задачи академического преподавания). СПб., [1896]
• Элементарный учебник особенной части русского уголовного права. СПб., 1903
• Сборник статей по уголовному праву, 1904
• Вторая Государственная дума. СПб., 1907 (в соавторстве с А. И. Каминкой)
• Речи В. Д. Набокова. СПб., 1907
• [elib.shpl.ru/ru/nodes/22514-nabokov-v-d-duel-i-ugolovnyy-zakon-spb-1910#page/1/mode/grid/zoom/1 Дуэль и уголовный закон.] — СПб., 1910. — 52 с.
• Об «опасном состоянии» преступника как критерии мер социальной защиты: Доклад. СПб., 1910
• «Ceterum censeo…» (К вопросу о смертной казни) СПб, 1913
• Из воюющей Англии: Путевые очерки. Петроград:, 1916
• [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=1844 Временное правительство: Воспоминания. Берлин, 1921 // Архив русской революции, том 1]; Переиздание: Временное правительство (воспоминания) Вступительная статья И. Н. Бороздина. Изд. Т-ва «Мир» М. 1924. 132 с. Это первая книга Набоковых, изданная при в Советской России.
• До и после Временного правительства. СПб. 2015. (сборник мемуарных и публицистических работ, в том числе, «Из воюющей Англии», воспоминаний о Временном правительстве, Императорской России и др.).

Память и оценки деятельности

П. Н. Милюков. Памяти старого друга // 30 марта 1922 года:

Оригинальный текст (рус.)  

«Для меня назначались эти пули, но я жив, а ты лежишь без дыханья. Маленькая красная точка под сердцем, две таких же на спине. Три пули, выпущенных безумным фанатиком, – вот все, что было нужно, чтобы разбить тонкий изящный сосуд из драгоценного сплава и превратить его в недвижную массу. Ты хотел удержать руку убийцы и пал жертвой твоего благородного жеста...

А всего за несколько минут мы так дружно встретились после болезненного политического разрыва. Я только что прочел твой сердечный привет мне по поводу моего приезда в Берлин. Я узнал в нем старого верного друга под непривычной маской политического противника. Были произнесены слова примирения. Мы поцеловались. Кто мог думать, что твой поцелуй будет прощальным?

На кафедру я пошел, размышляя, как смягчить тона характеристики той политической позиции, которая отделила тебя от меня. Я видел твой оживленный взгляд в первом ряду справа, я предвкушал удовольствие серьезного подробного разговора на темы моей лекции. Я сошел с кафедры навстречу приветам друзей и твоим...

Шум, направленное прямо на меня шагах в десяти дуло револьвера, два выстрела, меня миновавшие, потом общая свалка и мое падение, устроенное другом, который получил вдруг пулю, выпущенную в меня; три новых учащенных выстрела и через несколько минут в соседней комнате твой неподвижный труп с откинутой рукой, с остановившимися глазами – и с этой маленькой красной точкой под сердцем.

Что хотели доказать этим люди, специально приехавшие для убийства? Они повторили с кафедры свой натверженный урок. Они «мстили за царя», за убийство которого их партия хочет видеть меня ответственным. Бедные, жалкие, слепые орудия темной силы, беспомощно цепляющиеся за прошлое. Из ложно понятого русского патриотизма они убили русского патриота, бесконечно возвышавшегося над их малым кругозором, отдавшего свою жизнь на разумное служение родине и имеющего перед родной страной незабываемые заслуги. Словом и мыслью эти люди не умеют сражаться. Они ответили выстрелами в безоружных на мое рассуждение, почему России больше не нужна монархия.

Вечная память тебе, мой старый друг, испытанный друг. Место твое в памяти поколений за тобой обеспечено, и если ты не можешь больше служить родине твоей мыслью и волей, то сама смерть твоя, достойная тебя, пусть раскроет глаза безумцев на бессмысленность их ослепления, а всей русской общественности – на необходимость морально изолировать эти подобные продукты догнивающей среды.

Никто не застрахован от случайного удара фанатика, но пусть вчерашний урок покажет этим людям ничтожество и обратный желаемому смысл получаемого ими политического результата.»

А. И. Куприн, писатель:

Оригинальный текст (рус.)  

«Судьба не послала мне чести личного знакомства с В. Д. Набоковым. Я знал его только по его статьям и речам. В памяти моей … особенно ярко запечатлелась …фраза…: «Из всех так называемых завоеваний революции для меня несомненно только одно: все высокие слова окончательно потеряли доверие». Поэтому и сама речь отличалась той внешней простотой, за которой чувствуется прочная логика, насыщенность содержания и убеждающая убежденность.

Такова была и вся общественная фигура В. Д. Набокова: спокойная, уверенная сдержанность, производившая внешнее впечатление холодности и отдаленности, а за ней – ясный ум, верное, благородное сердце и большая русская душа, управляемая твердой волею и привычками воспитания. Честь, подвиг, любовь к родине, уважение к своей и чужой личности, смелость, верность слову являются «высокими словами» в устах людей, ставящих себе в публичную заслугу и в громкое отличие обладание этими достоинствами. Для Набокова они были естественны…

Без обыденно-пышных фраз, но и без колебаний шел он туда, куда его влекли разум, разум, совесть и инстинкт непоказного рыцарства. Таков он был при начальном выборе своего жизненного пути, отойдя далеко в сторону от широкой и легкой дороги, которую развертывали перед ним преимущества рода и личных крупных качеств. Так он и погиб, кинувшись навстречу неизбежной смерти, безоружный, движимый лишь мгновенным повелительным чувством – помешать злому и гадкому делу.»

Источники

• Набоков, Владимир Дмитриевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:61051 Набоков, Владимир Дмитриевич] на «Родоводе». Дерево предков и потомков
• [www.tez-rus.net/ViewGood31138.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917. Энциклопедия] Отв. ред. В. В. Шелохаев, Н. И. Канищева и др. Научные редакторы: Б. Ю. Иванов, А. А. Комзолова, И. С. Ряховская. — Москва, Российская политическая энциклопедия, 2008
• [www.hrono.info/biograf/bio_n/nabokov_vd.php Биография на Хроносе]

Отрывок, характеризующий Набоков, Владимир Дмитриевич

– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.