Махфуз, Нагиб

Нагиб Махфуз
نجيب محفوظ
Место рождения:	Каир, Египет
Род деятельности:	писатель, сценарист, драматург
Годы творчества:	1932–2005
Направление:	романтизм, реализм, экзистенциализм
Жанр:	роман, рассказ
Премии:	Нобелевская премия по литературе (1988)

Нагиб Махфуз (араб. نجيب محفوظ‎;11 декабря 1911 — 30 августа 2006) — египетский писатель-романист, драматург, сценарист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1988 года.

Биография

Нагиб Махфуз родился в Каире в 11 декабря 1911 года в семье чиновника. Ему дали имя в честь Нагиба Паши Махфуза (англ. Naguib Pasha Mahfouz), известнейшего египетского доктора, основателя египетского акушерства и гинекологии. Именно он принял роды у матери, когда родился будущий писатель. Махфуз был седьмым ребёнком в семье, у него были четверо старших братьев и две старшие сестры. Однако, братья и сёстры были намного старше его, и по-настоящему тёплых и доверительных отношений между ними в детстве не сложилось. О родителях Махфуз всегда рассказывал очень мало. Известно, что его отец служил на гражданской службе, счетоводом или бухгалтером, однако довольно рано уволился для ведения дел одного своего друга-торговца. Сам Махфуз характеризовал своего отца как старомодного человека. При этом один из друзей его детства описывал отца Махфуза как очень жёсткого человека.

Махфуз родился в самом центре старого Каира, квартале аль-Джамалийя, где семья жила до 1924 года, после чего переехала в новый пригород Каира аль-Аббасийя. Детство, проведённое в аль-Джамалийя, навсегда останется для Махфуза неисчерпаемым источником вдохновения, там происходит действие многих его романов, например, «Переулок Мидагг» (англ. Midaq Alley) (адаптирована для сценария мексиканского фильма «Аллея чудес») и «Каирская трилогия» (англ. Cairo Trilogy), где он воссоздаёт образ тех мест со скрупулёзной тщательностью. И в более поздних произведениях («Дети нашего квартала» (англ. Children of Gebelawi), «Фонтан и могила» (Fountain and Tomb), «Эпопея харафишей» (англ. The Harafish) и др.) атмосфера аль-Джамалийи насыщает прозу писателя деталями, образами, характерами, что врезались в его память в детстве.

Мне кажется, что писатель должен быть связан с определённым местом или определённым предметом, чтобы иметь опору, от которой будут отталкиваться его чувства. Махфуз Нагиб.

Особенностью тех мест во времена детства Махфуза было то, что в одном районе в тесной близости проживали разнообразнейшие категории жителей, от самых наибеднейших до богачей, блочные дома, где в больших комнатах ютились целыми семействами, соседствовали с особняками богачей. Благодаря этому писатель мог видеть, мог общаться и познавать мир в своеобразной модели египетского общества в целом, что, безусловно, не могло не повлиять на него и прошло красной нитью через всё его творчество.

Там же, в аль-Джамалийи, лежат истоки национализма Махфуза (впоследствии на него серьёзное политическое влияние оказал также социализм Саламы Мусы). Ещё будучи ребёнком он оказался свидетелем массовых выступлений своих соотечественников против английского протектората в 1919 году. Страна была воодушевлена национальным подъёмом, и ярким воспоминанием детства стал для Махфуза его отец, ярый приверженец происходящих изменений. Имена Мустафы Камиля, Мухаммада Фарида (англ. Mohammad Farid), Саада Заглула считались в доме Махфуза священными, а враги страны — личными врагами отца.

В аль-Аббасийи Махфуз переживает свою первую любовь, что явилось для него одним из ярчайших переживаний в жизни и также нашло отражение в творчестве. Девушка была старше него и принадлежала к другому кругу общества, поэтому развития чувства не получили.

В Каирском университете (в те времена Университет Короля Фуада I) Махфуз изучал философию и литературу. Получая среднее образование, Махфуз показывал большие успехи в математике и точных науках и поначалу думал, что станет либо медиком, либо инженером. Однако потом его увлекла философия и поэтому он поступил на философский факультет, хотя это и вызвало сильное неудовольствие его отца. В 1934 году он окончил философский факультет. После окончания университета начинает подготовку на степень магистра искусств, при этом активно печатается в периодических изданиях, публикуя статьи на философские и психологические темы.

До 1972 года работал госслужащим, вначале в министерстве вакуфов (Ministry of Mortmain Endowments), затем директором по цензуре Бюро искусств, директором Фонда поддержки кино, и наконец — консультантом по делам культуры Министерства культуры.

По египетским меркам Нагиб Махфуз был либеральным автором, и его книги вызывали недовольство исламистов. В 1994 году на писателя напал с ножом фанатик и серьёзно ранил его. После этого происшествия здоровье Махфуза пошатнулось, но он продолжил писать.

Смерть и похороны

В июле 2006 года Махфуз был госпитализирован и до дня смерти уже не покидал больницу. К моменту своей смерти в 2006 году Махфуз был самым старым живущим лауреатом Нобелевской премии по литературе и третьим по возрасту за всё время присуждения премии, уступая только Бертрану Расселу и Халлдору Лакснессу. На момент своей смерти он был единственным писателем, пишущим на арабском языке, получившим Нобелевскую премию. В июле 2006 года Махфуз получил травму головы в результате падения. Он оставался в больнице до самой своей смерти 30 августа 2006 года в больнице Каира. В своём преклонном возрасте он почти ослеп, и, хотя он продолжал писать, ему было трудно держать ручку или карандаш. Перед своей смертью он страдал от кровоточащей язвы, проблем с почками и сердечной недостаточности. 31 августа 2006 года состоялись государственные похороны с воинскими почестями в мечети Аль-Рашдан в районе Каира Наср-Сити (Nasr City).

Творчество

Первые произведения Нагиба Махфуза, в которых реалистически изображаются традиционные национальные ценности, публикует в журнале «Аль-маджалла аль-джадида» его редактор, известный египетский журналист Салама Муса. Муса оказал влияние на молодого Махфуза, и когда тот начал писать, говорил: «У тебя есть потенциал, но ты ещё не развил его».

Первый сборник новелл («Шёпот безумия») был опубликован в 1938 году. За ним последовал ряд исторических романов, написанных в романтической манере и посвященных временам правления фараонов («Мудрость Хеопса», «Родопис Нубийская», «Борьба Фив»).

Европейское признание проза Махфуза получила в конце 1950-х годов после того, как была опубликована его «каирская трилогия» («Бейн ал-Касрейн», «Каср аш-Шоук» и «ас-Суккарийа»). Описывая жизнь трёх поколений каирской семьи, автор отображает социальные и политические события в истории Египта.

В 1960-е годы происходят изменения в творчестве Махфуза. Он тяготеет к малым формам (рассказ) и оставляет больше места символу. Чувство постоянной тревоги и страдания, вызванное эволюцией общества, где человек чувствует себя все более одиноким и покинутым, звучит в таких произведениях: «Вор и собаки» (1961), «Божий мир» (1963), «Перепела и осень» (1964), «Путь» (1964), «Нищий» (1965), «Болтовня над Нилом» (1966), «Таверна чёрной кошки» (1968), «Медовый месяц» (1971).

В общей сложности Махфуз написал около пяти десятков романов и повестей, более сотни рассказов.

Последняя книга писателя была опубликована в 2005 году: им стал сборник рассказов о жизни после смерти «Седьмое небо». Избранные произведения Махфуза, в частности, «Родопис», «Пансионат Мирамар», «Уважаемый господин», выходили на русском языке в серии «Мастера современной прозы» в переводе Валерии Кирпиченко. После смерти писателя на русском языке также вышли романы «Торжество возвышенного» (2008) и «Путешествие Ибн Фаттумы» (2009). С английского был переведен ранний роман «Мудрость Хеопса» (2007).

В 1988 году присуждена Нобелевская премия по литературе «за реализм и богатство оттенков арабского рассказа, который имеет значение для всего человечества». Более половины его романов было экранизировано. Фильмы пользуются популярностью в арабском мире. В каирском районе Мухандисин ему установлен прижизненный бронзовый памятник.

Критикой принято делить творчество Махфуза на четыре большие периода. Первый — это период исторической, романтической прозы, второй — период реализма и натурализма, к третьему периоду критики относят работы Махфуза в жанрах модернизма и экспериментальной литературы, а в четвёртом отмечают тенденции к использованию писателем традиционных форм, в этот же период им создаются так называемые «эпизодические романы» (англ. episodic novel). Однако это деление весьма условно, так как произведения Махфуза всегда стремились преодолеть какие-либо рамки, эстетика его творчества слишком непредсказуема, чтобы иметь возможность к созданию однозначной хронологии творческого пути писателя. Как пример можно привести «Каирскую трилогию» (англ. Cairo Trilogy), которая традиционно считается вершиной периода реализма в творчестве автора. Однако, более пристальный взгляд позволяет разглядеть в ней и признаки модернизма: обращение внутрь себя, способность сопереживать, часто доведённая до экстремума, и всё это выраженное в яркой, насыщенной прозе, — говорит о том, что в применении каких-либо однозначных художественных оценок к творчеству Махфуза надо всегда быть очень осторожным.

Ключевые образы

Понимание творчества писателя невозможно без знания ключевых образов, которые могут входить в его произведения непосредственно, могут быть описаны с детальной точностью, но могут и звучать опосредованно, придавая более глубокий смысл написанному, если знать, что служило отправной точкой тех или иных характеров, деталей сюжета и атмосферы. Большинство подобных базовых образов восходят к детству Махфуза в квартале аль-Джамалийя. Прежде всего само это место имеет важнейшее значение для анализа творчества автора. Так называемая «хара» (hara), квартал или улица, где живут бедняки, во времена детства Махфуза представляла уникальное явление смешения сословий и социальных статусов. В кварталах процветала деятельность криминальных банд, и ещё один образ из детства писателя — это уличный бандит (futuwwas). Мистикой и тайной веяло от приютов дервишей (takiyya), уличный пейзаж колоритно наполняли и тёмная арка (qabw) над древними городскими воротами, и старинный фонтан для питья (sabil), и городское кладбище (qarafa). Сам писатель знал и признавал то особое влияние, которое оказывал на него мир «хары» (the hara world).

Что действительно волнует и заставляет меня творить, это мир «хары». Это мой самый любимый мир. Махфуз Нагиб.

Наиболее ярко влияние этого образа отразилось на ранних произведений писателя и на его позднем творчестве (с середины семидесятых). Если поначалу образ «хары» был тем материалом, из которого он строил свои произведения, то в позднее время этим материалом стала ностальгия автора по временам молодости.

Образ уличного криминального авторитета (futuwwas) нашёл наиболее яркое отражение в романах «Дети нашего квартала» (англ. Children of Gebelawi) и «Эпопея харафишей» (англ. The Harafish). Автор идеализирует образ бандита, каким он ему виделся в детстве. Для него это был не просто преступник, а сильная личность, целью которого была защита своей территории от других бандитов. Подобное деление районов «хары» на зоны влияния приводило к частым стычкам между противоборствующими преступными группировками, но даже такие разборки подаются Махфузом с налётом романтической привлекательности. Криминальные лидеры приняли в дальнейшем активное участие в акциях против английского протектората, они являлись сторонниками партии Вафд, что также не мог не отметить писатель, покорённый этим противоречивым образом.

Ещё одним важным образом в творческой системе египетского писателя является район аль-Аббасийя, куда его семья переехала жить в 1924 год. В отличие от шумной и многолюдной аль-Джамалийи, новый район представляет собой бескрайние поля, покрытые растительностью, где каждый дом имел свой сад, где царила тишина. Наряду с «харой» аль-Аббасийя стала вторым ключевым местом для Махфуза, которому он дал имя «кхала» (khala'), что означает «пустоту», «пустошь». По большому счёту, главные события в романах писателя происходит лишь в двух типах мест — «харе» и «кхале». Все остальные места лишь служат задаче придать объёмность сюжету, захватить и отследить все нити, что неминуемо ведут к главным местам, где разворачиваются определяющие события.

В творческой интерпретации Махфуза мир «кхалы» стал миром жестокости. Убийства, преступные войны, кровавые разборки, — «кхала» явилась местом, где вырываются наружу человеческие страсти, но, кажется, лишь для того, чтобы подчеркнуть внутреннее одиночество человека на фоне пустынных пейзажей. Однако именно в сотворении мира «кхалы» Махфуз проявил свою примечательную нестандартность в раскрытии образов. Трудным для понимания способом он одновременно сделал этот мир и убежищем, пристанищем для человека в его стремлении избежать всех жестокостей мира и попыток осознать себя. Возможно, это явилось следствием той интенсивности чувств, свойственной Махфузу, когда работа мысли и сердца не менее впечатляюща для души человека, чем жестокая реальность, полная трагедий. И мир «кхалы» лишь служит местом, где силы могут быть спущены с поводка, где им дана воля осуществлять себя, и если окружающий мир, почувствовав свободу, срывается в насилие, то автор, позволив себе быть собой, устремляется на путь осознания себя и поиска своего предназначения в этой вселенной.

Примечательно, что если мир «хары» на исходе лет стал для Махфуза источником ностальгии, то мир «кхалы», опять же как пространство, где отпущены все поводья, стал являться мучительным чувством потери, когда осознаёшь, что ничего вернуть нельзя, что жизнь прошла, и в прошлом остались все твои друзья и всё, что ты любил. Особенно ярко это выразилось в его романе «Qushtumur» (1988) и рассказе «Half a Day».

Роман «Пансионат „Мирамар“»

Роман «Пансионат „Мирамар“» (англ. Miramar) был написан Махфузом в 1967 году, а в 1978 году переведён на английский язык. Действие романа происходит в Александрии, которая не раз становилась местом действия и, обобщая, персонажем литературных произведений. Город-космополит, Александрия всегда привлекала внимание авторов богатством возможных здесь сюжетов и действующих лиц. Однако, пожалуй, только коренным египтянам удавалось отобразить город неискажённым шаблонами европейского мышления. И Лоренс Даррелл, английский писатель, автор тетралогии «Александрийский цикл» (англ. The Alexandria Quartet), и, например, греческий поэт Константинос Кавафис, проживший в городе большую часть своей жизни, не смогли проникнуть в мир Востока с достаточной глубиной. Их произведения рисуют арабский мир с точки зрения европейца-наблюдателя, способного, пусть тонко, но лишь использовать образы и атмосферу жизни арабского мира, и использовать с позиций человека Запада, а не отобразить их изнутри, таким, как видит их коренной житель.

Махфуз, используя, казалось бы, те же приёмы, что и Даррелл, создаёт отлично другой образ Александрии. Не привязанный к шаблонам европейской культуры, он погружает Александрию в арабскую историю. Для него город — словно арабская принцесса Катр-эль-Нада, дочка султана Ахмед ибн Тулуна. Действие романа происходит в пансионате «Мирамар», основную коллизию сюжета составляют отношения между постояльцами, ключевую роль в которых играет молоденькая служанка Зухра, за благосклонность которой и разворачиваются главные битвы. Зухра, родом из бедной Бухейры, это ещё один образ города наравне с принцессой, города полного молодости и энергии. В конечном счёте Александрия в романе Махфуза — это сам Египет в период его постколониальной жизни. Им движет оптимизм, в отличие, например, от мадам Марианы, владелицы пансионата. Её персонаж является связующим звеном с творчеством европейцев. Мариана слишком погружена в прошлое, оно кажется ей прекрасным, она связывает его с теми временами, когда в городе было больше иностранцев.

По построению «Пансионат „Мирамар“» схож с «Расёмоном» Куросавы (1950). Махфуз показывает историю глазами четырёх различных людей. Ему удаётся создать объёмную картину жизни своих современников.

Список романов

• «Шепот безумия» (1938)
• «Игра судьбы» (в русском переводе сохранено английское название — «Мудрость Хеопса») (1939)
• «Родопис» (1943)
• «Борьба Фив» (1944)
• «Новый Каир» (фильм по роману шел под названием «Каир тридцатых годов»)(1945)
• «Хан аль-Халили» (1946)
• «Переулок Мидакк» (1947)
• «Начало и конец» (1949)
• «Между двумя дворцами» — первый роман трилогии, опубликованной в 1956—1957 гг.
• «Дворец мечты» — второй роман трилогии
• «Сахарный дом» — третий роман трилогии
• «Дети нашего квартала» (1959)
• «Дети нашей улицы» (1962)
• «Осенние перепела» (1964), русский перевод В. Э. Шагаль и Н.Рабиновичем. — М., 1965.
• «Болтовня над Нилом» (1966)
• «Пансион Мирамар» (1966)
• «Зеркала» (1972)
• «Уважаемый господин» (1975)
• «Эпопея харафишей» (1977)
• «Торжество возвышенного» (1981)
• «Ночи тысячи ночей» (1982)
• «Мудрость Хеопса» (в оригинале «Игра судьбы»)
• «Путешествие Ибн Фаттумы» (1983)

Список сборников новелл

• «Шепот безумия» (1938)
• «Божий мир» (1963)
• «Дом с дурной славой» (1965)
• «Таверна чёрной кошки» (1968)
• «Под навесом» (1969)

Литература

• Кирпиченко В. Н. Нагиб Махфуз — эмир арабского романа. — М.: Наука; Восточная литература, 1992. — 301 с. — ISBN 5-02-017458-0

Ссылки

• Махфуз Нагиб / Н. К. Коцарев // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.c-h-c.ru/authoress.html Биография Нагиба Махфуза]
• [www.n-t.ru/nl/lt/mahfouz.htm Библиотека Мошкова о Махфузе]
• [nobelprize.org/nobel_prizes/literature/laureates/1988/mahfouz-bio.html Махфуз на сайте Нобелевского комитета — на англ. языке]
• [www.krugosvet.ru/articles/113/1011395/1011395a1.htm Энциклопедия «Кругосвет» о Махфузе] (недоступная ссылка с 14-05-2013 (3999 дней) — история)
• [lib.adtm.ru/lib/products_of_the_nobel_winners/nagib_makhfus Нагиб Махфуз. Шахразада (сборник рассказов)] Москва «Наука» 1991

Отрывок, характеризующий Махфуз, Нагиб

«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.