Надзирать и наказывать

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Надзирать и наказывать
Surveiller et punir: Naissance de la Prison
Автор:

Мише́ль Фуко́

Жанр:

Философия

Язык оригинала:

французский

Оригинал издан:

1975

Переводчик:

Владимир Наумов под редакцией Ирины Борисовой

Издатель:

Ad Marginem, 1999

Страниц:

480 стр.

ISBN:

ISBN 5-93321-010-2

Предыдущая:

«Археология знания» (1969)

Следующая:

«История сексуальности» (1976—1984)

[www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Fuko_Tyrm/index.php Электронная версия]

Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы (фр. Surveiller et punir: Naissance de la Prison)[1] — книга, написанная философом Мишелем Фуко (впервые издана в 1975 году). Анализируя социальные и теоретические механизмы, лежащие в основе огромных изменений, которые произошли в западной пенитенциарной системе в современную эпоху, Фуко использует в основном исторические документы Франции. Фуко выступает против идеи о том, что тюрьма стала главной формой наказания благодаря главным образом гуманным идеям социальных реформистов. Он прослеживает культурные сдвиги, которые привели к тому, что тюремное заключение стало основной формой наказания. Тюрьма является одной из форм использующейся для «дисциплины» благодаря новым технологическим возможностям, которые также могут быть найдены, согласно Фуко, в таких местах, как школы, больницы и военные казармы.

В более поздней работе, «Безопасность, территория, население» (фр. Sécurité, territoire et population, 1978), Фуко признает, что он несколько переусердствовал в своих описаниях того, как дисциплинарная власть обуславливает общество, но он развивает свои прежние идеи[2].





Контекст

Вопрос о тюремном наказании был одним из основных в общественной деятельности Фуко. В 1971 году, в результате голодовки Пролетарских Левых (fr:Gauche prolétarienne) для получения статуса политических заключённых, Фуко создал «Группу информации о тюрьмах» (fr:Groupe d'information sur les prisons, используется также аббревиатура GIP). Группа была создана совместно с Пьером Видаль-Наке (fr:Pierre Vidal-Naquet) и Жаном-Мари Доменаком (fr:Jean-Marie Domenach). Затем, в 1973 году Фуко написал предисловие к книге Сержа Ливрозе (fr:Serge Livrozet) «От тюрьмы к восстанию» (fr:De la prison à la révolte)[3]. Таким образом, хотя книга «Надзирать и наказывать» не касается ситуации в современных французских тюрьмах, она тем не менее является отражением общественной позиции и общественной деятельности Фуко в период написания книги[4].

Обзор

Основные идеи Надзирать и наказывать могут быть сгруппированы в соответствии с её четырьмя частями: пытки, наказания, дисциплина и тюрьма.

Пытки

Фуко начинает с описания двух контрастных форм наказания: кровавой публичной казни Робера-Франсуа Дамьена, который был осужден за покушение на цареубийство в середине XVIII века, и крайне регламентированного распорядка дня для заключенных тюрьмы с начала XIX века (исправительная колония Меттрэй (англ.)). Эти примеры дают представление о том, насколько глубокие изменения произошли в западной пенитенциарной системе менее чем за столетие.

Фуко хочет дать читателю понять, что привело к этим изменениям. Как западная культура изменилась так радикально?

Он считает, что вопрос о природе этих изменений лучше всего задать, предполагая, что они были предназначены ни для создания более гуманитарной уголовно-исполнительной системы, ни для более точного наказания или реабилитации, но как часть продолжающейся стратегии, направленной на подчинение. Фуко хочет связать научные знания и технологические разработки с развитием тюрьмы, чтобы доказать эту точку зрения. Он определяет «микро-физику» власти, которая является более стратегической и тактической, чем приобретенной, сохраненной и той, которой овладели. Он объясняет, что сила и знания подразумевают друг друга, а не как по общему убеждению, знание существует независимо от властных отношений (знание всегда контекстуализируется в рамках, которые делают его понятным, так, гуманизация дискурса психиатрии является выражением тактики угнетения)[5].

Фуко начинает с изучения общественных пыток и казни. Он утверждает, что общественные зрелища пыток и казней были театрализованными представлениями, первоначальные задачи которых в конечном итоге привели к несколько непредвиденным последствиям. Фуко подчеркивает точность, с которой пытки осуществляются, и описываются широкие правовые рамки, в которых они работают для достижения конкретных целей. Фуко характеризует общественные пытки как церемонию.

Намеченные цели были:

  • Для того чтобы сделать тайное явным (согласно Фуко, расследования хранились в полном секрете даже от обвиняемого). Тайна следствия и заключение судьи было оправданием публичности пыток.
  • Чтобы показать влияние расследования на признание. (Согласно Фуко, пытки могут проводиться в ходе расследования, потому что частичные доказательства означают частичную вину. Если пытками не удалось получить признание и расследование было прекращено, человек считается невиновным. Признание узаконивает расследования и пытки, которые произошли.)
  • Отражение насилия первоначального преступления на теле осужденного для всех, чтобы видели, для того, чтобы проявился возврат насилия преступления к преступнику.
  • Желание отомстить телу осужденного, которое правитель стремится наказать за тех, что были ранены в результате преступления. Фуко утверждает, что закон считался расширением тела государя, и поэтому месть должна принимать форму вреда телу осужденного.

Фуко рассматривает общественные пытки, как результат «определенного механизма власти», которая рассматривает преступность в терминах войны. Преступность и бунт сродни объявлению войны. Правитель озабочен не демонстрацией необходимости исполнения своих законов, но выявлением врагов и необходимостью нападать на них, для чего существовал ритуал следствия и церемония общественной пытки[6].

Некоторые непреднамеренные следствия были:

  • Предоставление форума для тела осужденного, чтобы стать центром симпатии и восхищения.
  • Перераспределение вины: палач, а не осужденный становится местом стыда.
  • Создание места конфликта между массами и правителем на теле осужденного. Фуко отмечает, что публичные казни часто приводили к беспорядкам в поддержку заключенного. Разочарование в неэффективности этой политики власти может быть направлено на место пытки и казни.

Общественные пытки и казни были методом правителя выразить свою власть, и он делал это через ритуал расследования и церемонию казни, реальность и ужас, который должен был выразить всемогущество правителя на самом деле выявили, что власть государя зависела от участия народа. Пытки были публичными для того, чтобы создать страх в людях и заставить их участвовать в контроле, согласившись с приговором. Но проблемы возникали в тех случаях, когда люди своими действиями не соглашались с правителем, но делали жертву героем (восхищаясь мужеством перед лицом смерти) или в переходе к физической попытке освободить уголовника или перераспределить последствия стратегически примененной силы. Таким образом, утверждает он, публичное наказание, в конечном счете стало считаться неэффективным использованием тела, а также не экономичным. Кроме того, оно применялось неравномерно и беспорядочно. Следовательно, его политическая цена была слишком высока. Это была противоположность более современным проблемам государства: наведению порядка и уравниванию всех. Таким образом, наказание должно было быть реформировано, чтобы обеспечить большую стабильность собственности для буржуазии.

Наказание

Переход к тюрьме состоялся не сразу. Изменения были постепенными, хотя и протекали быстро. Тюрьме предшествовали различные формы общественных зрелищ. Театр общественных пыток уступил место группам работников в оковах. Наказание стало «мягким», хотя и не по гуманистическим причинам, предлагает Фуко. Он утверждает, что реформисты были недовольны непредсказуемостью, неравномерно распределенным характером насилия правителя по отношению к осужденному. Право государя наказать было настолько непропорционально, что наказание было неэффективным и неконтролируемым. Реформисты почувствовали силу наказывать, и судьи должны были давать наказания более равномерно, власть государства должна была стать формой общественной власти. Это, по мнению Фуко, было более важно для реформистов, чем гуманитарные аргументы.

Из этого движения к всеобщности наказания, тысячи «мини-театров» наказания были созданы, где осужденные были выставлены на обозрение в более всеобщем, контролируемом и эффективном виде. Заключенные были вынуждены делать работу, которая отражает их преступления, и, таким образом, погашать долги перед обществом за свои правонарушения. Это позволило общественности видеть тела осужденных во время получения наказания. Но эти эксперименты длились менее чем двадцать лет.

Фуко утверждает, что эта теория «мягкого» наказания представляет собой первый шаг в сторону от чрезмерной силы правителя к более обобщенным и контролируемым средствам наказания. Но он предполагает, что переход к тюрьме был результатом новой «технологии», развивавшейся в XVIII веке, «технологии» дисциплины, и онтологии «человека как машины».

Дисциплина

Появление тюрьмы как формы наказания за каждое преступление выросло из развития дисциплины в XVIII и XIX веках, по мнению Фуко. Он смотрит на развитие весьма изощренных форм дисциплины, связанной с самыми малыми и точными аспектами тела человека. Дисциплина, полагает он, разработала новую экономику и политику по отношению к телу. Современные учреждения требуют, чтобы тела были индивидуализированы в соответствии с их задачами, а также для обучения, наблюдения и контроля. Поэтому, утверждает он, дисциплина создала целую новую форму индивидуальности тел, которые позволили им выполнять свои обязанности в рамках новых форм экономических, политических и военных организаций, возникающих в современную эпоху и это продолжается до сегодняшнего дня.

Фуко предполагает, что эта индивидуальность может быть реализована в системах, которые официально являются эгалитарными, но используют дисциплину, чтобы построить не-эгалитарные отношения власти.

Яркий пример жестокой казни

2 марта 1757 г. Дамьена приговорили к публичному покаянию перед центральными вратами Парижского Собора за покушение на короля. Дамьен был солдатом, а затем слугой. Он нанёс несмертельный удар ножом Людовику XV. Его надлежало привезти туда в телеге, затем отвести на Гревскую площадь и казнить. Сначала нужно было раскалёнными щипцами терзать его тело. Затем возвести его на плаху, руку, которой он пытался убить короля, следует обжечь горячей серой, а в места, разодранные щипцами, следует плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной серы. Затем его ещё живого нужно было разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности сжечь дотла, а пепел развеять по ветру. Четвертование заняло много времени, так как лошади были не приучены тянуть, поэтому, чтобы оторвать конечности, палачу Сансону пришлось перерезать сухожилия и измолоть суставы. Хотя преступник был закоренелым богохульником, он не ругался во время пыток, а только издавал страшные крики и молился: «Боже, помилуй! Господи, помилуй», а священник его утешал[7].

Три четверти века спустя после этой казни появились тюрьмы в современном понимании и был уже составлен распорядок дня в тюрьме для малолетних заключённых. Заключённые были обязаны работать 9 часов в день в мастерских, два часа в день отводится на учёбу в тюремной школе[8]. Итак, публичная казнь в Европе и Америке была дополнена тюремным заключением и тюремным распорядком дня. Публичная казнь и тюремное заключение стали разными видами наказания. Раньше тюрьма была просто местом, где преступника допрашивали и пытали, а затем он здесь ждал казни, после реформы тюрьма стала местом жизни и работы для заключённого по строгому распорядку, где он проводил длительный срок заключения. Эти наказания стали применяться за разные виды преступления и для разных типов преступников. Эта реформа была проведена за период чуть меньше века. За это время были составлены новые кодексы, предусматривавшие новый вид наказания: в России — в 1769 г., в Пруссии — в 1780 г., в Пенсильвании и Тоскане — в 1786 г., в Австрии — 1788 г., во Франции — в 1791, 1808 гг.[9]

Суть тюремной реформы на рубеже XVIII—XIX вв.

  • были отменены публичные казни и пытки,
  • были введены чёткие кодексы, единые правила судопроизводства, суд присяжных,
  • исправительный характер наказаний и назначение различных сроков заключения и видов наказания в зависимости от тяжести преступления. Лишь кнут и розги ещё сохраняются некоторое время в России, Австрии и Пруссии.
  • Исчезло клеймо на лице или плече преступника, возникла некоторая осторожность в искусстве причинять боль, исчезло тело как мишень наказаний.
  • Было отменено публичное покаяние и позорный столб,
  • использование заключённых на общественных работах — при ремонте дорог, когда каторжники были закованы в кандалы и железные ошейники и обменивались с толпой ругательствами в ответ на презрение со стороны этой толпы.
  • Во Франции были отменены колонны закованных в цепи колодников, которые тянулись по дорогам всей страны к портам Бреста и Тулона. Караваны скованных общей цепью каторжников — это была традиция, восходящая к эпохе галерных рабов. Чтобы заковать преступника в железный ошейник во французской тюрьме Бисетр, его голову укладывали на наковальню, и палач наносил точный удар по заклёпке ошейника, стараясь не размозжить голову преступнику, за этой процедурой с интересом наблюдали другие преступники, ждавшие своей очереди. Это было отвратительное зрелище в назидание потенциальным преступникам. Заключённых стали перевозить в благопристойных чёрных тюремных фургонах. Этот фургон представлял собой тюрьму на колёсах. Центральный коридор разделял фургон по всей длине, с каждой стороны коридора имелось шесть одиночных камер, где заключённые сидели лицом к коридору. Ноги и руки преступников были закованы цепью. Между коридором и камерой находилась железная дверь с маленьким окошком, что препятствовало общению в пути между заключёнными. В коридоре находились два охранника, вооружённых дубинками. Наказание постепенно перестало быть театром, ритуалом и зрелищем для зевак[10].

Причины отмены публичных казней

  • Казнь иногда превосходила в варварстве само преступление.
  • Казнь приучала зрителей к жестокости, тогда как должна была отучать от неё.
  • Казнь приравнивала палача с преступником, а судей — с убийцами.
  • Казнь вызывала восхищение и сочувствие к казнимому преступнику вместо презрения и ненависти[11].

Вывод: наказание постепенно становится наиболее скрытой частью уголовной процедуры. Эффективность наказания определяется его неотвратимостью, а не зрелищным воздействием.

Вместо пыток и казней в Новое время стали применять содержание в тюрьме, лишение свободы, принудительные работы, каторгу, запрет на проживание в определённых местах, высылку. Они тоже в некоторой степени связаны с физическим страданием в отличие от штрафов, но невыносимая телесная боль уже больше не связана с уголовным наказанием. На смену палачу, как специалисту по причинению боли, приходит целая армия надзирателей, тюремных врачей и священников.

Недостатки современного тюремного заключения

  • Оно не воздействует на всю публику, а лишь частично.
  • Не учитывает специфику преступления.
  • Оно дорого стоит.
  • Укрепляет осужденных в праздности, умножает их пороки.
  • Работа тюремщика — это упражнение в тирании[12].

Паноптикум

Возможность круглосуточного надзора за заключёнными — вот главная цель строительства тюрьмы «Паноптикум» по плану Иеремии Бентама. Эта тюрьма представляет собой круглое или крестообразное здание, например, изолятор «Кресты» в Санкт Петербурге представляет собой несколько крестообразных зданий, в центре такого здания располагается центральная башня, где находится тюремный надзиратель. Через широкие окна он имеет возможность наблюдать жизнь заключённых в камерах, которые располагаются по окружности здания как в аквариуме или зоопарке. В каждой камере два окна, одно выходит наружу, второе большое выходит вовнутрь, поэтому камера просматривается насквозь. В каждой камере должен сидеть только один преступник, чтобы избежать дурного влияния со стороны заключённых друг на друга. Стены между камерами мешают общению между заключёнными. Поэтому нет опасности заговора, планирования коллективного побега и совершения новых преступлений. Эта конструкция здания тюрьмы противоположна принципу темницы. Постоянный надзор в некоторой степени тоже избавляет от необходимости применять телесные наказания. Современные технические возможности позволяют обеспечить постоянный надзор за заключёнными в камерах не с помощью особой конструкции здания тюрьмы, а с помощью видеонаблюдения[13].

Две системы содержания преступников на Западе

На Западе хотели препятствовать объединению преступников в тюрьме в преступное сообщество. С этой целью в США были изобретены две системы содержания преступников в тюрьме:

  • Обернская модель, которая предписывает для преступника содержание в одиночной камере ночью, совместную работу и общий обед днём, как в монастыре, но при условии абсолютного молчания. Заключённые могут говорить только с надзирателями.
  • Филадельфийская модель предусматривает содержание преступников в условиях абсолютной изоляции друг от друга в одиночной камере, чтобы оставить преступника наедине со своей совестью.

Были дискуссии о возможности оплачивать труд заключённых и возможности заключённого отказаться от некоторых видов работ и организовать забастовку[14].

Аргументы оппонентов тюремной реформы и замены казней и пыток тюремным заключением

  • Тюрьма организует обучение неопытных преступников воровским профессиям и превращение их в профессиональных преступников.
  • В тюрьме преступники планируют будущие преступления, организацию побегов из тюрьмы и коллективных тюремных бунтов.
  • Тюрьмы не снижают уровень преступности. Тюрьмы можно расширять, преобразовывать, увеличивать их количество, но число преступлений и преступников остаётся стабильным или, хуже того, возрастает.
  • Тюрьма порождает рецидивистов. Подавляющее число осужденных — это те, кто отбывает тюремное заключение не в первый раз. Существование в тюрьме — это их образ жизни. Они привыкают в тюрьме не заботиться о еде и жилище, о поисках работы и средств к существованию.
  • Тюрьма производит всё новых и новых преступников, а не исправляет их, независимо от того, сидят ли они в одиночных камерах или исполняют бесполезную для них работу. 30-40 надзирателей в тюрьме могут сохранять свою безопасность и контроль над 1000—1500 преступниками, только опираясь на доносчиков.
  • Тюрьма организует преступное сообщество, иерархию внутри этого сообщества. Тюрьма даёт воровскую профессию и учит быть доносчиком. Условия, в которых оказываются освободившиеся преступники, обрекают их на повторение преступления. Во время заключения они теряют место жительства и после выхода из тюрьмы становятся бездомными бродягами.
  • Тюремное заключение обрекает семью преступника на нищету после заключения под стражу единственного кормильца. В результате сын вора тоже часто становится вором, что, в конечном счёте, приводит к новым преступлениям[15].

Напишите отзыв о статье "Надзирать и наказывать"

Примечания

  1. Michel Foucault. [books.google.fr/books?id=qDIFAQAAIAAJ&q=Surveiller+et+punir&dq=Surveiller+et+punir&hl=fr&sa=X&ei=0sRYUbKuBbK60AGiooCABA&ved=0CDIQ6AEwAA Surveiller et punir: Naissance de la prison]. — Paris: Gallimard, 1975. — 328 с. — ISBN 978-2070291793.
  2. Безопасность, территория, население. — С. 48-50.
  3. [1libertaire.free.fr/MFoucault131.html Предисловие Мишеля Фуко к книге Сержа Ливрозе «От тюрьмы к восстанию»] (фр.). Проверено 31 марта 2013. [www.webcitation.org/6FgayRO5u Архивировано из первоисточника 7 апреля 2013].
  4. Michelle Perrot. « La leçon des ténèbres. Michel Foucault et la prison », in Les Ombres de l'histoire. Crime et châtiment au XIXè siècle. — Paris: Flammarion, 2001. — 427 с. — ISBN 2-08-080059-0.
  5. Фуко, 1999, с. 26-27.
  6. Фуко, 1999, с. 57.
  7. Фуко, 1999, с. 7-8.
  8. Фуко, 1999, с. 11.
  9. Фуко, 1999, с. 13.
  10. Фуко, 1999, с. 13-24.
  11. Фуко, 1999, с. 15.
  12. Фуко, 1999, с. 168.
  13. Фуко, 1999, с. 292-299.
  14. Фуко, 1999, с. 346-352.
  15. Фуко, 1999, с. 387-392.

См. также

Литература

  • Мишель Фуко. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. — М.: Ad Marginem, 1999.

Отрывок, характеризующий Надзирать и наказывать

Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.