Назимов, Михаил Александрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Михаил Александрович Назимов
Дата рождения

19 мая 1801(1801-05-19)

Место рождения

Псковская губерния,
Российская империя

Дата смерти

9 августа 1888(1888-08-09) (87 лет)

Место смерти

Псков, Псковская губерния, Российская империя

Годы службы

1816—1825, 1837—1846

Звание

штабс-капитан, разжалован в рядовые, поручик

Сражения/войны

Кавказская война

Михаил Александрович Назимов (19 мая 18019 августа 1888) — декабрист, участник Кавказской войны, председатель Псковской губернской земской управы, мемуарист.

Родился в 1801 г. [1] Отец — Александр Борисович Назимов (1760—1810), отставной секунд-майор, островский уездный предводитель дворянства, надворный советник, мать — Марфа Степановна урождённая Шишкова (1762—1844).

В детстве проживал в сельце Горончарове под Псковом, потом он поступил в псковскую гимназию. Воспитывался в Петербурге в частном институте у протоиерея М.Б. Каменского.

М. А. Назимов начал службу 8 марта 1816 г. юнкером в 23-й конно-артиллерийской роте, 22 марта 1817 г. произведён в прапорщики, и был переведён 20 марта 1819 г. в лейб-гвардии Сапёрный батальон откуда 17 января 1820 г., благодаря покровительству Великого князя Николая Павловича, перевёлся в лейб-гвардии конно-пионерный эскадрон, где последовательно получил чины подпоручика (21 августа 1820 г.), поручика (19 сентября 1822 г.) и штабс-капитана (21 марта 1825 г.). В сентябре 1825 года подал прошение об отставке.

В 1823г. полковник Тарутинского полка М.М. Нарышкин принял его в Северное общество, в котором Назимов очень скоро становится одним из наиболее радикальных и авторитетных деятелей.

В 1826 году за семьей Назимовых в Псковском, Печерском и Островском уездах Псковской губернии до 600 душ, на которых было до 70 тысяч рублей казенного и частного долга. По произведенному в 1821 разделу имущества М.А. Назимов получил 100 душ и принял на себя уплату 40 тысяч рублей долга, в 1825 купил 80 душ, затем их заложив.

Как член Северного тайного общества, он после восстания 14 декабря 1825 г. был 27 декабря арестован (Приказ об аресте 26 декабря 1825 года), в тот же день допрошен Николаем I и В.В. Левашовым. История сохранила фразу, сказанную 24-летним офицером: «Государь, меня удивляет только то, что из Зимнего дворца сделали съезжую»... 3 января 1826 года Назимов освобожден[2].

Вновь арестован — 24 января 1826 года и доставлен на главную гауптвахту, 7 февраля 1826 года переведен в Петропавловскую крепость, где помещен в №17 Невской куртины. Предан Верховному уголовному суду, причислившему его к VIII разряду преступников за то, что он «участвовал в умысле бунта, принятием в тайное общество одного товарища». По конфирмации 10 июля 1826 г. Назимов был приговорён к лишению чинов и дворянства и ссылке в Сибирь на вечное поселение. 22 августа 1826 года срок сокращен до 20 лет. Приметы: рост 2 аршина 9 вершков, «лицо белое, круглое, глаза и брови черные, нос посредственный, прямой, волосы черные с проседью, борода и бакенбарды черные, рот умеренный, говорит чисто»).

Назимов 2 августа 1826 года был отправлен в Верхнеколымск Якутской области, куда прибыл 13 ноября 1826. Это было одно из самых далёких мест ссылки декабристов[3]. Указом 6 сентября 1826 года переведен в Витим Иркутской губернии, куда прибыл в начале 1827. Указом 30 апреля 1830 г. переведён на жительство в город Курган Курганского округа Тобольской губернии, куда прибыл 27 августа 1830 года и прожил около семи лет. Живя в Кургане Назимов вёл скромный образ жизни, занимался хозяйством, помогал из своих небольших средств бедному населению Кургана и тем подготовил сочувственный приём в Кургане товарищам, поселённым там несколько лет спустя. В Кургане по его проектам строились дома горожан и был возведен Богородице-Рождественский собор; до нас дошли и несколько замечательных карандашных портретов ссыльных декабристов, сделанных Назимовым. Местная администрация всё время аттестовала его, как лицо, отличившееся примерным образом жизни и хорошим поведением. В июне 1837 года наследник престола, будущий император Александр II, вместе со своим наставником В.А. Жуковским совершал ознакомительную поездку по Западной Сибири, в числе сопровождающих Александра был двоюродный брат М.А. Назимова полковник В.А. Назимов.

По ходатайству брата, штабс-капитана лейб-гвардии Саперного батальона И. А. Назимова, ему испрашивалось дозволение вступить рядовым в Кавказский корпус, но ходатайство было отклонено Николаем I резолюцией 14 сентября 1832 г: «Он более виноват, чем другие, ибо мне лично во всем заперся, так что, быв освобожден, ходил в караул во внутренний и был на оном даже 6-го января 1826 года».

В 1837 г. по Высочайшему повелению Назимов, как и ряд других декабристов, был отправлен на Кавказ и там зачислен рядовым Кабардинский егерский полк. 21 августа 1837 года выехал из Кургана и 8 октября 1837 года прибыл в Ставрополь.

По дороге на Кавказ Назимов сдружился с поэтом-декабристом Александром Ивановичем Одоевским, который также был определен рядовым в действующую армию на Кавказе и познакомился с другим поэтом, Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Многие очевидцы, знавшие Лермонтова, отмечали, что Назимов был на Кавказе в числе самых близких Лермонтову людей.

Принимая участие в походах против горцев, Назимов неоднократно выказывал отличие и в апреле 1839 г. был произведён в унтер-офицеры, 6 ноября 1840 г. — в юнкеры, 17 октября 1843 г. — в прапорщики с переводом в Грузинский линейный № 9 батальон. С этим батальоном он неоднократно принимал участие в схватках с горцами и 30 марта 1845 г. за отличие был произведён в подпоручики. Прослужив на Кавказе почти девять лет, он 23 июня 1846 г. по болезни был уволен в отставку с чином поручика. Сослуживцы вспоминали, что «его беззаветная храбрость в стычках с горцами обратила на себя внимание начальства, и он скоро был произведен в офицеры, хотя, даже участвуя в сражениях и командуя отрядом, он никогда из убеждения не обнажал оружия».

Весной 1847 г. Назимов женился на Варваре Яковлевне урождённой Подкользиной (1819—1865, на её сестре был женат декабрист М. И. Пущин).

Поселившись в с. Быстрецове Псковской губернии, он вскоре приобрел широкую известность своей щедрой благотворительностью. По вступлении на престол императора Александра II, с него сняты были все ограничения [4], и он принял деятельное участие в крестьянской земской реформе, состоя с самого введения земства в Псковской губернии сначала гласным (1858—1859), с 1861 — мировой посредник, а затем в течение многих лет (с 1865 г.) председателем Псковской губернской земской управы. В этой последней должности Назимов особенно много потрудился над вопросами: о равномерной раскладке земских сборов, о возможности лучшей организации народного образования и о призрении бедных. В 1866 году году он был выбран почетным мировым судьей по Псковскому уезду.

С 60-х годов Назимов живет «в собственном доме у Красного Креста». Он пристально следит за текущей литературой, в том числе и научной. Об этом, в частности, свидетельствует его письмо к М.И. Семевскому от 16 ноября 1862 г., которым сопровождался возвращаемый автору только что изданный двухтомный его труд «Сторонники царевича Алексея».

Назимов оставил после себя ненапечатанные «Записки». При жизни им были обнародованы: одно стихотворение князя А. И. Одоевского и письма отца последнего — князя Ивана Одоевского («Русская старина», 1870 г., т. І); кроме того, он напечатал несколько статей по сельскохозяйственным вопросам (например «Об обороте или ренте с сельскохозяйственных земель в России вообще и в Псковской губернии в особенности» в журнале «Землевладелец» 1858 г., отдельное издание: М., 1858). Сборник писем и статей М. А. Назимова был напечатан в Иркутске в 1985 г.

Исследовательский интерес представляют знакомство в 1872 году и деловые контакты Назимова с Н.А. Некрасовым - автором цикла «декабристских поэм». По некоторым сведениям, Некрасов даже читал Назимову первую часть поэмы «Русские женщины», просил написать воспоминания. Между ними завязалась переписка, продолжавшаяся несколько лет. Примерно к тем же годам относится знакомство Михаила Александровича с писателем М.Е. Салтыковым-Щедриным.

9 августа 1888 г. Назимов умер в Пскове на 89-м году от рождения (предпоследним из декабристов); похоронен на Дмитриевском кладбище. Вблизи древней церкви Дмитрия Мироточивого, лежит мраморная плита, на которой начертано «Здесь похоронен декабрист Михаил Александрович Назимов. 1801 — 1888 гг.».

Напишите отзыв о статье "Назимов, Михаил Александрович"



Примечания

  1. По справочнику «Декабристы. 86 портретов» М. А. Назимов родился в 1799 г.
  2. [www.pskovgrad.ru/pskovskoe-soobshhestvo/persony/1146926608-mixail-aleksandrovich-nazimov.html Михаил Александрович Назимов » История Пскова и Псковской области]
  3. Декабристу Н. Ф. Закину в качестве ссылки был назначен более далёкий Гижигинск на берегу Охотского моря, но он не успел туда доехать, как получил перевод в ссылку в тот же Витим, Н. С. Бобрищеву-Пушкину был назначен Среднеколымск, где провёл около года, неудачно пытался бежать и сошёл с ума.
  4. В декабре 1847 ему был разрешен въезд в Москву , освобожден от надзора в ноябре 1853 с дозволением приезда в Петербург по особому разрешению.

Источники

Ссылки

  • Никулин В. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/nik_schtr.php Штрихи к биографии декабриста М. А. Назимова]
  • [www.hrono.ru/biograf/bio_n/nazimov_ma.html БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ Назимов Михаил Александрович]
  • [feb-web.ru/feb/lermont/critics/l58/l582431-.htm ЛЕРМОНТОВ И ДЕКАБРИСТ М. А. НАЗИМОВ]
  • [www.bibliopskov.ru/html2/n_bodyd.html НЕКРАСОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ И ДЕКАБРИСТ НАЗИМОВ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ]

Отрывок, характеризующий Назимов, Михаил Александрович

Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.