Назорей

Назорей (ивр. ‏נָזִיר‏‎, назир — «посвящённый Богу») — в иудаизме человек, принявший обет (на определённое время или навсегда) воздерживаться от употребления винограда и произведённых из него продуктов (в первую очередь, вина), не стричь волос и не прикасаться к умершим (Чис. 6:1-21). Степень святости назорея приближается к святости коэна и даже первосвященника. В случае нарушения обета назорей должен остричь голову, принести искупительную жертву в Храме и начать свой обет сначала.

О назореях упоминают иудейский историк Иосиф Флавий и Талмуд.

Термин используется также иногда в значении «назарянин» (житель города Назарета).

В целом уже Талмуд не одобряет практики назорейства, так как аскетизм противоречит духу иудаизма (Нед. 77б; Наз. 19а и др.). Постепенно практика назорейства вышла из употребления, и в средние века не встречается упоминаний о назореях (а слово назир стало обозначать монаха в применении к другим религиям).

В Ветхом Завете

Упоминание о назореях содержится в отдельных частях Ветхого Завета. Так Самсон называется «назореем Божим от лона матери» (Суд. 13:5), пророк Самуил был посвящён Богу на всю жизнь «на все дни жизни» (1Цар. 1:11).

Назореи сами по себе, подобно пророкам, служили примером самоотвержения и святой жизни (Амос. 2:11, 12).

В Новом Завете

Назореем в Евангелии называется Иисус Христос (Мф. 2:23). В других местах Нового Завета и у первых христиан также есть и другие упоминания о назорействе. Наиболее известным из назореев был Иоанн Креститель (Лук. 1:15), который не пил вина и вёл крайне аскетический образ жизни в пустыне.

Представителем назорейства в Деяниях апостолов назван Павел (Деян. 24:5). Таким образом, назореями евреи, а позже и арабы, называли христиан.

Лица, произнёсшие обет назорейства вне Иудеи и не имевшие возможности явиться в Иерусалимский храм по окончании своего обета, довольствовались хранением воздержания, требуемого законом, и обрезанием своих волос у себя дома в той местности, в которой проживали. Приношения и жертвы, которые по предписанию закона Моисеева они должны были лично приносить в Храме, откладывались ими тогда до более удобного случая, то есть до времени посещения Иерусалима. Посему-то апостол Павел, произнёсший обет, подобный назорейскому, бывши в Коринфе, остриг себе волосы в Кенкреях, но отложил полное исполнение своего обета до времени своего прибытия в Иерусалим.

Ссылки

• Назореи // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Назорей, назореи // Библейская энциклопедия архимандрита Никифора. — М., 1891—1892.
• Назорей // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• Назир, трактат // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913. Трактат детально разбирает общие положения назорейского обета.
• [www.eleven.co.il/article/12897 Назорей] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Розанов В. В, [books.google.fr/books?id=2DpsBgAAQBAJ&pg=PA11&dq=«Назореи»& «Люди лунного света. Метафизика христианства»] (СПб., 1913)

Отрывок, характеризующий Назорей

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.