Нанкинское десятилетие

Нанкинское десятилетие (кит. упр. 南京十年, пиньинь: Nánjīng shí nián) — период истории Китайской республики. Его началом считается формальное объединение страны в 1927—1928 годах в результате осуществлённого партией гоминьдан Северного похода, когда столицей страны стал Нанкин, а окончанием — начало японо-китайской войны в 1937 году.

Укрепление власти Гоминьдана

Гоминьдановский Северный поход происходил в условиях борьбы не только с внешним врагом, но и с внутренним. После того, как в 1927 году наступавшие с юга армии заняли города на Янцзы, 12 апреля 1927 года по приказу Чан Кайши в Шанхае были осуществлены антикоммунистические акции. Антикоммунистические акции произошли и в других городах страны. 18 апреля 1927 года Чан Кайши создал в Нанкине возглавленное им правительство, власть которого распространялась на четыре провинции: Цзянсу, Чжэцзян, Фуцзянь, Аньхой. В Ухане продолжалось сотрудничество левого крыла Гоминьдана с коммунистами. В первых числах апреля 1927 года Национальное правительство вновь возглавил Ван Цзинвэй. Территория Уханьского центра включала провинции Хунань, Хубэй, Цзянси.

15 июля 1927 года ЦИК Гоминьдана в Ухане принял решение о разрыве с КПК, однако это не привело к объединению уханьской группировки гоминьдана с нанкинской группой, позиции которой в это время усиливались. 20 июня 1927 года к нанкинскому Гоминьдану примкнула группировка «сишаньцев», имевшая влияние в Шанхае. Летом 1927 года власть нанкинского правительства признали милитаристы, правившие в провинциях Гуанси, Гуандун, Сычуань. Но Ухань оставался самостоятельным. Ван Цзинвэй даже претендовал на партийное главенство в гоминьдане.

12 августа 1927 года Чан Кайши подал в отставку и уехал в Японию. Пользуясь отсутствием Чан Кайши, против его союзников из провинции Гуанси осенью 1927 года выступил уханьский главнокомандующий Тан Шэнчжи, но его войска были разбиты, а войска гуансийских милитаристов заняли Ухань. Ван Цзинвэй и его сторонники перебазировались в Гуанчжоу. В ноябре 1927 года Чан Кайши вернулся из Японии в Китай. В декабре он был назначен главнокомандующим НРА. В феврале 1928 года IV Пленум ЦИК Гоминьдана учредил в Нанкине возглавленное Чан Кайши Национальное правительство Китая. Официальной столицей Китая стал Нанкин.

В апреле 1928 года НРА возобновила Северный поход, и в декабре 1928 года даже управлявший Маньчжурией Чжан Сюэлян признал нанкинское правительство. Успехи военного объединения Китая позволили ЦИК Гоминьдана к концу 1928 года заявить о завершении (в соответствии с программой Сунь Ятсена) военного этапа революции и о вступлении страны с начала 1929 года в период «политической опеки», рассчитанной на шесть лет. ЦИК Гоминьдана принял «Программу политической опеки» и «Органический закон национального правительства». На период опеки Гоминьдан объявил верховным органом власти в стране свой конгресс и ЦИК, которому непосредственно и подчинялось Национальное правительство. Однако это партийное правление складывалось в условиях непреодолённого раскола Гоминьдана и продолжавшейся междоусобной борьбы гоминьдановских генералов.

Пытаясь укрепить единство, Чан Кайши провёл в марте 1929 года III конгресс Гоминьдана, не получивший, однако, поддержки ряда группировок. Оппозиционные гоминьдановские группировки сомкнулись с мятежными генералами. В марте 1929 года поднял мятеж генерал Ли Цзунжэнь, но его выступление было подавлено карательными действиями Нанкинской группы войск. В сентябре в Центральном Китае восстал генерал Чжан Факуй, с которым удалось договориться. В октябре Нанкину пришлось проводить карательную экспедицию против поднявшего мятеж генерала Фэн Юйсяна. Ещё с рядом мятежников в различных районах страны также удалось договориться.

В результате смычки партийных оппозиционеров в лице возглавляемого Ван Цзинвэем «Движения за реорганизацию Гоминьдана» и недовольных милитаристов, лидером которых стал Янь Сишань, в 1930 году вспыхнула Война центральных равнин. В сентябре 1930 года в Пекине было образовано сепаратистское правительство во главе с Янь Сишанем, в состав которого вошли Ван Цзинвэй, Фэн Юйсян, Ли Цзунжэнь и др. Сепаратисты, однако, не выдвинули никакой конкретной политической и экономической программы кроме требования об усилении роли местных властей и, соответственно, уменьшения роли Гоминьдана на местах. Пекин был объявлен столицей Китая в противовес Нанкину. 18 сентября 1930 года Чжан Сюэлян неожиданно встал на сторону Чан Кайши, и занял Бэйпин (Пекин) и Тяньцзинь. В октябре 1930 года войска центрального правительства нанесли поражение Фэн Юйсяну. С мятежом «старых милитаристов» было покончено.

С начала 1931 года центром объединения враждебных Нанкину сил вновь стал Гуанчжоу. Гуандунского генерала Чэнь Цзитана и гуансийских генералов Ли Цзунжэня и Бай Чунси поддержали реорганизационисты во главе с Ван Цзинвэем и Ху Ханьминем. Оппозиционеры провозгласили образование в Гуанчжоу параллельных ЦИК Гоминьдана и правительства. Назревал новый военный конфликт. Однако вторжение японских войск в Маньчжурию принципиально изменило политическую ситуацию, резко усилив тенденции к политическому и военному единству.

В ноябре 1931 года состоялся объединительный IV конгресс Гоминьдана. Результатом политического компромисса явилось образование в январе 1932 года нового Национального правительства, которое возглавил Ван Цзинвэй; за Чан Кайши остался пост главнокомандующего НРА. Постепенно милитаристские вотчины стали втягиваться в структуру государственной власти Гоминьдана, тем не менее объединения Китая в единую систему практически не произошло.

Внешняя политика гоминьдановского правительства

Уже в январе 1928 года Чан Кайши заявил о том, что внешняя политика Гоминьдана и Национального правительства будет определяться принципами, сформулированными ещё I конгрессом Гоминьдана, и будет направлена в первую очередь на скорейшую отмену неравноправных договоров и соглашений. Первыми из капиталистических государств, признавших нанкинское правительство, были США, это произошло 25 июля 1928 года. В декабре дипломатические отношения установила Великобритания. Японская империя рассматривала расширение гоминьдановской власти как угрозу собственным интересам в Китае, и пыталась воспрепятствовать продвижению НРА на север, поэтому Япония вынужденно признала нанкинское правительство лишь в январе 1929 года.

Начало ликвидации системы неравноправных договоров и соглашений было положено заявлением нанкинского правительства о восстановлении таможенной автономии и объявлением 7 декабря 1928 года новых тарифных ставок, вступавших в силу с 1 февраля 1929 года. Первыми это решение признали США, подписавшие в июле 1928 года с нанкинским правительством соответствующее соглашение, что в значительной мере предопределило успех этой акции китайских властей: вслед за США аналогичные соглашения подписали ещё 12 государств. Нанкинскому правительству путём переговоров удалось добиться возвращения Китаю 20 концессий из 33 имевшихся на его территории. Развивался процесс пересмотра неравноправных положений, имевшихся в договорах и соглашениях Китая с рядом государств, который был ускорен заявлением нанкинского правительства в мае 1931 года о намерении в одностороннем порядке отменить неравноправные договоры; однако японское вторжение в Маньчжурию заставило Китай временно отложить решение этой проблемы.

В результате конфликта на КВЖД СССР 17 июля 1929 года официально объявил о разрыве дипломатических отношений с Китаем. Подписание Хабаровского протокола не привело к восстановлению советско-китайских дипломатических отношений, так как в рамках политики ликвидации неравноправных договоров Нанкин настаивал на возвращении КВЖД Китаю. Ситуацию принципиально изменило лишь японское вторжение в Маньчжурию; 12 декабря 1932 года дипломатические и консульские отношения между Советским Союзом и Китайской республикой были восстановлены.

В 1930-х годах внешняя политика Китайской республики шла в условиях японской агрессии. Нанкинское правительство не пыталось оказывать вооружённого сопротивления, считая, что до тех пор, пока Китай полностью не объединится, а коммунистическое движение не будет подавлено, у него нет реальных сил для разгрома японских агрессоров; вместе с тем оно категорически отказывалось признавать японские захваты и притязания. Тем временем после захвата Маньчжурии с образованием там марионеточного государства Маньчжоу-го и попытки захвата Шанхая японцы в 1933 году захватили провинцию Жэхэ. После этого японцы захватили Внутреннюю Монголию и образовали там марионеточное государство Мэнцзян. Соглашение Хэ — Умэдзу привело к образованию в восточной части провинции Хэбэй Антикоммунистического автономного правительства Восточного Цзи, а на севере Китая был создан Хэбэйско-Чахарский политический совет.

Социально-экономическая политика нанкинского правительства

После прихода к власти партия Гоминьдан заявила о стремлении проводить социально-экономическую политику в духе учения Сунь Ятсена. Главной особенностью этой политики стала всё возрастающая роль государства в экономическом строительстве, что получило значительную поддержку китайской общественности.

В 1929 году был введён новый таможенный тариф, обеспечивший защиту китайского рынка. Впоследствии правительство ещё четырежды существенно повышало ввозные пошлины, особенно на потребительские товары. 17 мая 1930 года было принято решение о ликвидации лицзиня — налога, взимавшегося при пересечении внутренних административных границ.

В 1928 году был основан Центральный банк Китая, созданный исключительно на правительственные средства, без участия частного национального или иностранного капитала. Одновременно были превращены в смешанные путём внесения правительственного пая в капитал два старых банка — Банк Китая и Банк коммуникаций. Впоследствии правительство организовало Крестьянский банк. Эти банки стали важным правительственным рычагом воздействия на экономику страны, позволив постепенно пойти по пути реформирования денежной системы. В 1933 году была введена государственная монополия на изготовление монеты и запрещено хождение серебра в слитках (лянов). Однако в эти годы США ради укрепления доллара начали большие закупки серебра за рубежом, что нанесло огромный ущерб экономике Китая, и поэтому 3 ноября 1935 года была объявлена радикальная валютная реформа: с этого времени единственным законным платёжным средством становились банкноты правительственных банков, все остальные банки теряли право денежной эмиссии, их банкноты обменивались на банкноты Центрального банка, а их наличное серебро в монетах и слитках также подлежало обмену. Результатом денежной реформы стало укрепление положения национальной валюты и общая стабилизация китайского денежного рынка.

В 1931 году из руководителей госсектора был образован Национальный экономический совет; через два года в его руководящие органы вошла уже почти вся гоминьдановская верхушка. В 1933 году под эгидой Военного совета ЦИК Гоминьдана был создан Комитет национальных ресурсов для руководства строительством военной промышленности. В 1936 году был разработан трёхлетний «план строительства национальной экономики», намечавший развитие ряда стратегически важных отраслей. Были приняты дополнительные протекционистские меры, и в некоторых отраслях промышленности начался рост производства.

Через банки и подконтрольный правительству Национальный экономический совет и министерство промышленности с середины 1930-х годов началось принудительное образование синдикатов. В спичечной, цементной, угольной и других отраслях создавались объединения предприятий, которые устанавливали цены, квоты производства и сбыта. Контроль за добычей и сбытом некоторых полезных ископаемых и производством сельскохозяйственных культур взял на себя Комитет национальных ресурсов. Казна контролировала добычу вольфрама (на Китай приходилось 40 % его мировой добычи), сурьмы (70 % мировой добычи) и олова. В экспорте страны 10 % (по стоимости) составляло тунговое масло. Правительство попыталось поставить под свой контроль торговлю текстилем и зерном.

В связи с отсутствием реальной власти на местах нанкинское правительство ещё в 1928 году отказалось в пользу местных властей от сбора поземельного налога (важнейшего традиционного источника доходов китайских правительств), что породило большой произвол при его сборе и широкую практику присвоения собранных сумм. В 1933—1934 годах Чан Кайши объявил о начале движения «за реорганизацию деревни». Программа реорганизации предусматривала введение новой агротехники, расширение школ, сельского кредита, создание кооперативов и т. п. Проводилась эта программа прежде всего в провинциях, где разворачивалась повстанческая борьба, и была направлена на то, чтобы перетянуть крестьян на свою сторону, противодействовать политике перестройки деревни, проводимой коммунистической партией в Советских районах. В 1936 году вступил в силу принятый ещё в 1930 году Аграрный закон, а также другие законодательные акты, которые декларировали ограничение арендной платы до 37,5 % собранного арендатором урожая, защиту интересов арендатора, административное регулирование отношений землевладельца и арендатора, право на создание крестьянских союзов, установление потолка землевладения, прогрессивное налогообложение на излишки земли и т. п. Однако даже такая программа медленно аграрно-капиталистической эволюции проводилась в жизнь с трудом. В результате Гоминьдан не сумел получить активной поддержки ни господствующих слоёв деревни, ни простых тружеников. Тем не менее в памяти крестьянства это десятилетие осталось как относительно благополучное, а благодаря принятым протекционистским мерам за первую половину 1930-х годов экспорт чая вырос в 8 раз, шёлка-сырца — в 2 раза, а производство хлопка увеличилось в 2,5 раза.

Война с советским движением

Прошедший в Ухани с 27 апреля по 11 мая 1927 года V съезд КПК неоправданно оптимистично оценил сложившееся в стране в результате Северного похода и наступившего раскола Гоминьдана положение, и попытался подтолкнуть уханьскую группировку Гоминьдана к углублению революции, а крестьянские союзы на местах — к борьбе за снижение арендной платы за землю. Однако уханьская группировка Гоминьдана отказалась от союза с коммунистами, и многие генералы НРА, объединившись с богатыми землевладельцами, начали наносить удары по коммунистам и крестьянским союзам. Окончательное размежевание между КПК и Гоминьданом наступило летом-осенью.

В августе 1927 года произошло Наньчанское восстание, в результате которого некоторые воинские части НРА перешли на сторону коммунистов. С августа по декабрь 1927 года в разных местах Китая под влиянием коммунистов прошли разрозненные крестьянские восстания. В связи с тем, что Гоминьдан ещё не имел прочной базы на местах, коммунисты сумели укрепиться в некоторых периферийных районах, образовав устойчивые Советские районы. К 1931 году в Китае существовало около 10 советских районов с населением в несколько миллионов человек. По рекомендации ИККИ и решению 4-го пленума ЦК 11 сентября 1931 года была официально учреждена Китайская Советская Республика.

Уже в 1930 году нанкинское правительство предприняло Первые карательные экспедиции против Советских районов, однако они были отбиты китайской Красной армией. Вторые и третьи карательные экспедиции также не принесли успеха. Обострение борьбы между Нанкином и южными милитаристами, а также прочими оживившимися сепаратистами, вынудили Чан Кайши приостановить боевые действия против коммунистов и перебросить войска в другие места, однако по их завершении состоялись Четвёртые карательные экспедиции, к участию в которых были привлечены войска милитаристов Юго-Западного Китая, однако они также были отбиты китайской Красной армией.

Германо-китайское сотрудничество привело к появлению у Чан Кайши немецких военных советников, которые предложили ему перейти к «войне блокгаузов» и ввести полную экономическую блокаду Советских районов. Смена тактики принесла плоды, и Центральный советский район оказался в очень тяжёлой ситуации. В сентябре 1934 года руководство коммунистов приняло решение выходить из окружения в район, свободный от укреплений противника. В результате в октябре 1934 года начался Великий поход китайских коммунистов. Преследуя уходящих от них коммунистов, войска Чан Кайши получили легальный повод войти на территорию, контролируемую южными и юго-западными милитаристами.

Уходя от войск Чан Кайши, коммунисты прошли по южным и западным провинциям Китая. По пути в их колонну вливались войска из других советских районов. В итоге те, кто выдержал этот путь, в октябре 1936 года пришли в Шэньси-Ганьсу-Нинсяский советский район, ставший впоследствии известным как Особый район. 4 декабря 1936 года Чан Кайши, прибыв в Сиань, приказал Чжан Сюэляну и Ян Хучэну атаковать Особый район, однако вместо этого они 12 декабря арестовали самого Чан Кайши, и потребовали от него немедленного прекращения гражданской войны ради объединения всех патриотических сил Китая на борьбу с Японией. Во время переговоров Чан Кайши обнаружил, что ряд членов нанкинского правительства будут не против того, чтобы его убили, если при этом удастся укрепить личную власть. Это подтолкнуло его к принятию условий пленителей, и 22 декабря он получил свободу. Результатом Сианьского инцидента стало воссоздание Объединённого фронта Гоминьдана и КПК.

Источники

• «История Китая» п/ред. А. В. Меликсетова — Москва: «Высшая школа», 2002. ISBN 5-211-04413-4
• О. Е. Непомнин «История Китая. XX век» — Москва, издательство «Крафт+», 2011. ISBN 978-5-89282-445-3

Отрывок, характеризующий Нанкинское десятилетие

– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.