Нападение на медицинский конвой в Хадассу
Нападение на медицинский конвой в Хадассу — один из эпизодов первого этапа Арабо-израильской войны (1947—1949), произошедший 13 апреля 1948 года. Конвой, везший персонал, медицинское оборудование и фортификационное снаряжение под вооружённой охраной сил «Хаганы» в больницу Хадасса на горе Скопус попал в засаду и подвергся нападению арабских военизированных формирований[1].
В результате нападения погибли, в том числе, в подожжённых автобусах, семьдесят девять евреев, в основном врачи и медсёстры, а также один британский солдат. Среди жертв был и директор больницы Хаим Ясский.
Содержание
Блокада горы Скопус
В ноябре 1947 года в ООН был принят план по разделу Палестины, за которым последовали активные действия первой Арабо-израильской войны. Обе стороны стремились захватить как можно больше территории по мере ухода англичан. «Хагана» использовала также гору Скопус в качестве форпоста и базы для рейда на деревню Вади аль-Джоз 26 февраля[2].
2 марта неизвестный араб позвонил в больницу «Хадасса» и предупредил, что больница будет взорвана в течение 90 минут[3][4]. На пресс-конференции 17 марта лидер «Армии Священной Войны», Абд Кадер аль-Хуссейни, пригрозил, что больница «Хадасса» и Еврейский университет будут захвачены или уничтожены, «если евреи продолжат использовать их в качестве базы для нападений»[5].
Больница «Хадасса» и кампус Еврейского университета на горе Скопус оказались изолированы. Затем их свободное сообщение с Иерусалимом было прервано и они фактически оказались в блокаде, проводимой арабскими военизированными формированиями.
Единственной дорогой, обеспечивающией доступ к больнице на горе Скопус, был узкий путь, длиной около 2.5 км, проходящую через арабский район Шейх-Джарах[6].
Огонь арабских снайперов на пути к Скопусу стал обычным явлением, на дорогах появились мины.
Когда запасы еды и медикаментов в больнице стали подходить к концу, для их пополнения была выслана большая колонна автомобилей, везущая также медицинской персонал. Британский командующий Иерусалимом заверил, что дорога всё ещё оставалась безопасной. За последний месяц действительно соблюдалось молчаливое перемирие, и проход конвоев проходил в целом благополучно[6]. Правда, за четыре дня до выхода конвоя 9 апреля 1948 года произошла Резня в Дейр-Ясине, что могло повлиять на обстановку.
Нападение
Рано утром 13 апреля конвой из двух машин скорой помощи, двух автобусов и двух машин сопровождения Хаганы отправился в больницу[7][8][9].
Примерно в 9:45 головная машина подорвалась на мине, и конвой подвергся нападению арабских формирований, которые обстреливали его из автоматического оружия. Помощь британских войск прибывала довольно медленно[10].
Прибывший на место одним из первых майор Джек Черчилль предложил произвести эвакуацию на бронетранспортёрах. Поскольку ожидалась помощь отрядов Хаганы, предложение майора было первоначально отвергнуто. Увидев, что помощь не приходит, Черчилль и его 12 человек открыли огонь против сотен арабов, чтобы прикрыть конвой[11][12].
Британцы пытались организовать прекращение огня между «11 и полдень» и затем около 2:00 дня покинули место происшествия и возвратившись около 3:00 дня с более тяжелым вооружением. Примерно в это время один из автобусов загорелся. Доктор Хаим Ясский, директор «Хадассы» пытался из него выбраться и был смертельно ранен.
К 5:00 вечера британская армия установила дымовую завесу и начала спасение оставшихся в живых, к этому моменту один автобус уже полностью сгорел, загорелся и второй[13][14].
После этой бойни Джек Черчилль эвакуировал 700 пациентов и сотрудников из больницы[11].
В конвое было также два бойца Эцела, раненых за несколько дней до того во время резни в Дейр-Ясин[15].
15 апреля 1948 года американский консул в Иерусалиме, Томас С. Воссон сообщил, что «американские корреспонденты видели как из грузовиков выносят большого количества оружия и боеприпасов». Консул предполагает, что оружие было там для охраны или других целей. На его запрос, были ли в конвое бойцы, оружие, боеприпасы, Кон [из Еврейского агентства] ответил утвердительно, сказав, что это было необходимо для защиты конвоя»[16].
Потери
Всего во время нападения было убито семьдесят девять человек, некоторые погибли от пуль, а другие от огня в горящих автомашинах. Тела так сильно обгорели, что только 31 из них было опознано. Неопознанные останки были похоронены в братской могиле на кладбище Сангедрия. Двадцать две жертвы были объявлены пропавшими без вести. Семья одного из погибших утверждает, что располагает доказательствами того, что некоторые из погибших были похоронены на мусульманском кладбище близ Львиных ворот[10]. На протяжении многих лет считалось, что жертв было 78, но в последнее время было подтверждено, что их было 79[17].
Среди погибших было двадцать женщин. Погибли также директор больницы доктор Хаим Ясский и доктор Моше Бен-Давид, который должен был стать во главе медицинской школы, создававшейся на базе Еврейского университета. Один британский солдат также погиб в результате нападения.
Последствия
На следующий день после инцидента прошла демонстрация ультра-ортодоксальных жителей Еврейского квартала за прекращение огня. По их словам, демонстрация была разогнана силами «Хаганы»[18].
После нападения было принято решение об эвакуации больницы. Уже в начале мая в больнице осталось всего около 200 сотрудников и сокращённое до пятидесяти количество коек. К концу мая больница была фактически закрыта, хотя там ещё оставалось небольшое число врачей и студентов. Согласно заключённому в июле того же года соглашению, гора Скопус перешла под ответственность ООН, а закрытую больницу должны были охранять отряд из 84 еврейских полицейских.
По окончании Арабо-израильской войны (1947—1949) было подписано перемирие с Иорданией 3 апреля 1949 года, по которому больница стала демилитаризованным израильским анклавом. Военное кладбище союзников Первой мировой войны стало нейтральным и осталось под английским управлением, а остальная часть горы Скопус стали иорданскими, как и весь Восточный Иерусалим.
Израильское правительство и спонсоры «Хадассы» основали её заново в израильском Западном Иерусалиме как «Хадасса Эйн-Керем» с тем же штатом, что и на горе Скопус.
Больница на горе Скопус возобновила работу только после Шестидневной войны.
К шестидесятой годовщине нападения муниципалитет Иерусалима назвал улицу в честь доктора Хаима Ясского, который вёл злополучный конвой[1].
- Памяти жертв нападения
- PikiWiki Israel 12178 hadassah convoy memorial.jpg
Мемориальная доска у входа в больницу Хадасса
- PikiWiki Israel 12177 hadassah convoy memorial.jpg
Мемориал памяти жертвам на горе Скопус около больницы Хадасса
Напишите отзыв о статье "Нападение на медицинский конвой в Хадассу"
Примечания
- ↑ 1 2 Judy Siegel-Itzkovich. [www.jpost.com/JewishWorld/JewishNews/Article.aspx?id=97337 В память о жертвах резни Хадассы] = Victims of Hadassah massacre to be memorialized // Джерузалем пост : Газета. — Иерусалим. — Вып. 7 Апреля 2008.
- ↑ Meir Avizohar. [gdudmoria.blogli.co.il/%D7%A1%D7%99%D7%A4%D7%95%D7%A8%D7%95-%D7%A9%D7%9C-%D7%94%D7%92%D7%93%D7%95%D7%93/%D7%A9%D7%A2%D7%A8-%D7%A8%D7%90%D7%A9%D7%95%D7%9F-%D7%91%D7%A9%D7%A4%D7%9C/%D7%92-%D7%91%D7%A9%D7%A2%D7%A8-%D7%94%D7%A6%D7%A4%D7%95%D7%A0%D7%99/ Gdud Moriah be-Milhemet ha-Atzmaut (Батальон Мория в Войне за Независимость)] (иврит). Объединение ветеранов батальона Мория. Проверено 28 апреля 2011. [www.webcitation.org/69UgSS9ms Архивировано из первоисточника 28 июля 2012].
- ↑ [www.hadassah.org/education/content/StudyGuides/Convoy_ITAD.pdf The Convoy], Hadassah.
- ↑ Marlin Levin,It Takes a Dream: The Story of Hadassah, Gefen Publishing House, 2002 p. 22
- ↑ 'Husseini Threatens Hadassah', The Palestine Post, 18 March 1948, p. 1.
- ↑ 1 2 Larry Collins and Dominique Lapierre. О, Иерусалим! = O Jerusalem! — New York: Simon & Schuster, 1972. — С. 284-285. — 640 с. — ISBN 978-0671662417.
- ↑ [www.hadassah-med.com/English/Eng_MainNavBar/News/Press+messages/The+Hadassah+Convoy+annual+memorial+ceremony.htm «The Hadassah Convoy Story» («История конвоя в Хадассу»)] на сайте Больницы Хадасса, (31.3.2011) (англ.)
- ↑ Газета Palestine Post от 14 апреля 1948 сообщила, что в конвое было десять автомобилей: головная машина дошла до цели, а шесть машин спешно вернулись в исходный пункт, оставив два автобуса «Hamkasher», машину скорой помощи и машины сопровождения. Позже в докладе упоминаются и два грузовика со строительными материалами для устройства водяной цистерны в больнице.
- ↑ Дов Йосеф в книге «Верная столица — осада Иерусалима», 1948. Саймон и Шустер, Нью-Йорк. 1960 год. Библиотека конгресса: 60 10 976 (Dov Joseph, The Faithful City — The Siege of Jerusalem, 1948. Simon and Schuster, New York. 1960. Lib Congress: 60 10976), стр. 74 пишет:"Конвой, отправившийся в 9:30 утра, состоял из двух машин скорой помощи, трёх бронированных автобусов, трёх грузовиков с продовольствием и больничными принадлежностями и двух небольших машин сопровождения."
- ↑ 1 2 «[www.jpost.com/LocalIsrael/InJerusalem/Article.aspx?id=99928 Hadassah marches on]» («Хадасса на марше»), «The Jerusalem Post», (5.1.2008) (англ.)
- ↑ 1 2 .[www.wwiihistorymagazine.com/2005/july/col-profiles.html Fighting Jack Churchill survived a wartime odyssey beyond compare], Robert Barr Smith, WWII History Magazine, July 2005.
- ↑ Bertha Spafford Vester (and Evelyn Wells), «Our Jerusalem». Printed in Lebanon, 1950 («Наш Иерусалим». Отпечатано в Ливане 1950 года), страница 353: «Около ста пятидесяти партизан, вооруженных от самопалов и старых кремневых ружей до современных „Стенов“ и „Бренов“, укрылись за зарослями кактусов у подножия американской колонии… Я вышла и встретилась с ними». Далее на странице 376: «около 250 стрелков были на краю наших владений и стреляли по конвою. … Я просила их воздержаться от использования американской собственности в таких низких целях».
- ↑ «Palestine Post», 14 апреля. Главная страница.
- ↑ Гарри Левин, «Jerusalem Embattled — A diary of the city under siege» («Ополчившийся Иерусалим — дневник города в осаде»), Cassel, London. 1997 (text copyright 1950). ISBN 0-304-33765-X. стр. 68 утверждает, что в конвое приняли участие 130 человек. В итоге было 50 убитых, 20 раненых и много пропавших без вести или неопознанных. Он обвиняет британцев в том, что они, рассчитывая на спасательный отряд «Хаганы» оказали помощь слишком поздно. Автобусы подожгли в 3:00, а дымовая завеса появилась в 4:30.
- ↑ Morris Benny. 1948: A History of the First Arab-Israeli War. — New Haven, Connecticut: Yale University Press, 2008. — ISBN 9780300126969.
- ↑ Telegrams 439 & 455, Jerusalem Consular Files, Series 800 Palestine, Record Group 84, National Archives
- ↑ The Palestine Post сообщила о 35 убитых и 30 раненых. Она также говорит, что только семеро из более чем шестьдесяти не пострадали. «The Scotsman» первоначально сообщила о более чем 35 убитых, но на 16 апреля сообщила о 77 убитых. «The Times» сообщает о 34 мертвых, затем о 39.
- ↑ Scotsman 15 April (Thursday) 1948. «Процессия из нескольких тысяч ортодоксальных евреев прошла по улицам еврейского квартала с плакатами, требуя мира и «прекращения огня». В заявлении ортодоксальных евреев утверждается, что силы «Хаганы» грубо разогнали демонстрацию. По их утверждению ультра-ортодоксов, члены «Хаганы» стреляли из пистолетов в воздух, порвали плакаты и избили демонстрантов, используя своими подкованные ботинки».
Литература
- Jacques de Reynier. В Иерусалиме флаг развевался на линии огня = A Jerusalem un drapeau flottait sur la ligne de feu. — Geneva, 1950. — 226 с.
- Marlin Levin. The Convoy // [books.google.com/books/about/It_Takes_a_Dream.html?id=_yjDCNPmx_8C It Takes a Dream: The Story of Hadassah]. — Gefen Publishing House Ltd, 2002. — P. 219—243. — 407 p. — ISBN 9652293008, 9789652293008.
Ссылки
- [www.hadassah.org.il/English/Eng_MainNavBar/About/Medical+Center+Campuses/ Hadassah Medical Center website]
Отрывок, характеризующий Нападение на медицинский конвой в Хадассу
– Так ты рада, и я хорошо сделал?– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
