Нарам-Суэн
Нарам-Суэн, также Нарам-Син Аккадский (Nāram Su-en, Nāram-Sîn аккад. «Любимец Сина») — царь Аккаде, царь Аккада и Шумера, «царь четырёх стран света», правил приблизительно в 2237 — 2200 годах до н. э.), из династии Аккаде.
Согласно хронике, сын Саргона; ниппурский список называет его сыном Маништушу, что более вероятно.
Содержание
Подавление мятежей
Царствование Нарам-Суэна началось с мятежа. Граждане Киша избрали некого Ипхур-Киша на царствование. К их восстанию присоединилось множество городов в разных частях обширного государства: (Куту, Тива, Уруму, Казаллу, Тимтаб, Авак, Ибрат, Дильбат, Урук и Сиппар). Но Нарам-Суэн быстрыми и решительными действиями разгромил восставших. С Ипхур-Кишем также выступили царь Симуррума (позднее Забан), царь страны Намар, царь Аписаля (возможно в Эламе), царь Мари Мигир-Даган, царь Мархаши (в Эламе), царь Магана Манум, царь Ура Лугальана, царь Уммы и царь Ниппура Амар-Энлиль.
О победах Нарам-Суэна течении одного года над армиями этих 9 царей и пленении 3 царей, вождей этих армий повествует нам надпись его сына Липитили. Пленников он велел сжечь перед богом Энлилем в Ниппуре.
Походы на запад
Нарам-Суэн предпринимал успешные походы на запад, где одержал победу над западно-семитским скотоводческим племенем Диданум, а также воевал против царства Эбла, населённого западными семитами и осуществлявшего в здешних местах гегемонию. Судя по надписям, Нарам-Суэн совершенно разрушил «Эблу и Арманум» и уничтожил Эблаитское царство при его последнем царе Ибби-Закире, о чём повествует подлинная надпись правителя Арманума Ред-Адада.
Разрушение Эблы в это время подтверждено археологически; местоположение Арманума до сих пор не установлено, последний под этим названием в документах из Эблы не назван, но, может быть, он идентичен часто упоминаемому в них Арми. Войска Нарам-Суэна доходили до гор Аманус и до Уллизума (или Уллазы), города на Средиземном море.
Походы на юг
На юге Нарам-Суэн воевал с Маганом (видимо, совр. Оман), где он пленил царя с семитским именем Маниум, покорил Дильмун (о. Бахрейн) и совершал походы в Мелухху (видимо, западная Индия), причём там ему сопротивлялись 17 царей.
Походы на север
На севере Нарам-Суэн предпринял поход в Верхнюю Месопотамию на город-государство Тальхатум, причём правители страны субареев (Субарту) доставляли его войску провиант. К сожалению, о его войнах на севере и северо-востоке с «владыками (белу) горных стран», то есть с царьками гутиев, луллубеев и других горных племён, а также городами-государствами: Варахсе, Намар (хурритское Навар, в среднем и верхнем течении реки Диялы), Симуррум (на реке Ниж. Заб), Мардаман, Аписаль и даже, будто бы, Пурушханды, расположенной в глубине Малой Азии, имеются только легендарные известия. Однако на городище Тель-Бра, в верховьях реки Хабур (предположительно на месте древней колонии Юж. Двуречья), наряду с остатками построек, возведённых Римушем, найден и дворец Нарам-Сина, а его наскальная надпись обнаружена недалеко от истоков реки Тигр (в районе современного г. Диярбакыра). В этом направлении Нарам-Син, по-видимому, доходил до Урмийского озера.
На «Победной стеле», установленной Нарам-Суэн в Сиппаре, говорится, что он разгромил союз Сатуни, царя луллубеев и сидурского царя, имя которого, на стеле не сохранилось. Но вместе с тем военный успех Нарам-Сина в Приурмийском районе носил временный характер. Судя по позднему эпическому произведению «Царь Куты (то есть гутиев)», Нарам-Суэну приходилось испытывать и горечь поражения; в тексте описывается, как он трижды посылает войска против вражеской коалиции 70 царей, но ни один воин не возвращается живым. Враги Нарам-Суэна при этом обозначены как «умманманда (войска Манды)», этот термин позже применялся для обозначения населения северо-восточных стран в зоне Урмийского озера.
Отношения с Эламом
На востоке Нарам-Суэн воевал с Эламом и, в конце концов, между Нарам-Суэном и эламским правителем, предположительно, Хитой был заключён письменный договор, по которому Элам обязывался согласовывать свою внешнюю и военную политику с аккадским царём, но сохранял полную независимость во внутренних делах. Однако царь эламской области Варахсе был уведён Нарам-Суэном в плен в оковах, да и в Сузах наряду с эламским царём некоторое время сидел наместник Аккада.
Царские титулы
В правление Нарам-Суэна Аккадское царство достигло наибольшего могущества. Нарам-Син построил в Аккаде великолепные храмы и воздвиг неприступные стены. При нём были доведены до конца перемены в государственном устройстве, начатые ещё его дедом Саргоном. Нарам-Суэн отбросил не только титул южных гегемонов «царь страны» (это сделал ещё Римуш после восстания Каку), но и титул северных гегемонов «царь множеств» (или Киша), очевидно после восстания Ипхур-Киша. Он вообще отказался от традиционных титулов приняв новый, но зато действительно всеобъемлющий титул «царь четырёх стран света».
В полную титулатуру, кроме того, включались титулы «царь (или бог) Аккаде, энси бога Абы» и жреческие звания, связанные с культом верховных божеств Анума, Эллиля и Хайа (то есть шумерских Ана, Энлиля, Энки) и аккадских богинь Астар (позже Иштар) и Анунит. Как видно из надписей, Нарам-Суэн впервые сам объявил себя богом и потребовал своего культа, а верховный жрец Энлиля называет себя рабом Нарам-Суэна, как любой царский чиновник.
Правление государством
Хотя Нарам-Син сохранил управление номами через энси, но на должность энси он назначал либо своих сыновей, либо своих чиновников. Так в Титтуле, на Среднем Евфрате, сидел его сын Наби-Ульмаш, в Мараде — другой его сын Липитили. Ещё два его сына Бинкалишарри и Убиль-Эштар также имели свой штат чиновников, поэтому вероятно, что они тоже были правителями каких-то городов. В Лагаше вместо энси Ур-э Нарам-Суэн поставил простого писца Лугаль-ушумгаля. Одна дочь Нарам-Суэна была главной жрицей в Уре, а ещё две дочери были жрицами в Мари. Своему внуку и наследнику Нарам-Суэн дал имя Шаркалишарри («Царь всех царей»), а своему второму сыну — Бинкалишарри («Потомок всех царей»).
Конец правления
Но, по-видимому, в конце его царствования у него произошел конфликт со жречеством, так как Нарам-Син позволил своим воинам ворваться в Э-кур, храм Энлиля в Ниппуре. Медными топорами они разрушили храм, захватили сокровища Ниппура и отвезли их в Аккаде. В уже упоминающемся произведении «царь Куты» говорится, что за такое осквернение храма боги разгневались на Нарам-Суэна и послали проклятие на Аккаде, а Энлиль для защиты города Ниппура призвал гутиев с гор. То есть в этом произведении гутии представлены в качестве союзников ниппурцев и, в конечном итоге, шумеров. Гутии под предводительством своего вождя Энридавазира вторглись в Шумер, захватили Ниппур и положили конец посягательствам отрядов Нарам-Сина на храм Энлиля. Нарам-Суэн с трудом отбил натиск гутиев. В этой борьбе ему, вероятно, помогал царь Элама Пузур-Иншушинак, который был связан с Аккадом союзным договором. Пузур-Иншушинак предпринял поход на север, стремясь преградить путь гутийским вторжениям в Месопотамию. Однако этот поход не привел к желаемым результатам. Вторжение восточных и северо-восточных племён в Двуречье продолжалось.
Враждебные действия гутиев, луллубеев и других горных племён против Нарам-Сина привели к созданию новой коалиции враждебной Аккаде. В ней участвовали тот же город Ниппур, Симуррум (против него выступал ещё Саргон), Намар (хуррит Навар) и ряд других городов Двуречья. Поскольку упоминаемый выше старовавилонский эпический текст неполон, конечную судьбу враждебной Нарам-Суэну коалиции определить невозможно. Лишь на основании других данных можно выявить, что эта коалиция, видимо, распалась. Из датировочной формулы известно, что Нарам-Сину, по-видимому, удалось взять в плен правителя города Симуррума.
Правил Нарам-Суэн 37 лет и, видимо, погиб в битве с гутиями.
Список датировочных формул Нарам-Сина [cdli.ucla.edu/tools/yearnames/HTML/T2K3.htm]
| a |
|
| b |
|
| c | a
b
|
| d |
|
| e |
|
| f |
|
| g |
|
| h | |
| i | a
b
|
| j |
|
| k |
|
| l |
|
| m |
|
| n |
|
| o |
|
| p |
|
| q |
|
| r |
|
| s |
|
| t |
|
Напишите отзыв о статье "Нарам-Суэн"
Литература
- [ulenspiegel.od.ua/prokljatie-akkade Проклятие Аккаде]
- [anunaki.jr1.ru/mify/9-nspisok.html Ниппурский царский список]
- История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть 1. Месопотамия / Под редакцией И. М. Дьяконова. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1983. — 534 с. — 25 050 экз.
- Б. А. Тураев «История Древнего востока»
- [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/1.htm Древний Восток и античность]. // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 1.
| Династия Аккаде | ||
| Предшественник: Маништушу |
царь Аккаде, царь Шумера и Аккада ок. 2237 — 2200 до н. э. |
Преемник: Шаркалишарри |
Отрывок, характеризующий Нарам-Суэн
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
