Нариманбеков, Тогрул Фарман оглы

Тогрул Нариманбеков
азерб. Toğrul Fərman oğlu Nərimanbəyov
Дата рождения:	7 августа 1930(1930-08-07)
Место рождения:	Баку, Азербайджанская ССР
Дата смерти:	2 июня 2013(2013-06-02) (82 года)
Место смерти:	Париж, Франция
Гражданство:	СССР СССР→Азербайджан Азербайджан Франция Франция
Жанр:	портрет, пейзаж, натюрморт, сценограф
Учёба:	Азербайджанское художественное училище имени А. Азимзаде Литовский государственный художественный институт
Стиль:	сочетание абстракционизма и фигуративизма
Награды:
Звания:
Премии:
Подпись:

Тогрул Фарман оглы Нариманбеков (азерб. Toğrul Fərman oğlu Nərimanbəyov; 1930 −2013) — азербайджанский художник XX века, Народный художник Азербайджана (1967). Народный художник СССР (1989). Жил и работал в Баку и в Париже.

Биография

Происхождение

Дед Тогрула по отцу шушинец Амирбек Нариманбеков был губернатором Баку. Его сына Фармана, также родившегося в Шуше, правительство Азербайджанской Демократической Республики направило из Баку на обучение в Европу в числе 40 специалистов. Так, отец Тогрула поступил на энергетический факультет университета Тулузе. В период учёбы в Тулузе Фарман женился на француженке портнихе Ирме ля Руде. В 1926 году у них родился первый сын — Видади Нариманбеков. Затем они переехали жить в Париж. В 1929 году Фарман Нариманбеков решил вернуться в Баку. После возвращения с женой и с трёхлетним сыном в Баку, Фарман начал работать над строительством Мингечаурской ГЭС.

Детство и юность

7 августа 1930 года в Баку родился Тогрул Нариманбеков. В том же году скончался его дед Амирбек Нариманбеков. Вскоре отца Тогрула, как и многих из тех, кто получил образование в Европе, репрессировали и сослали в Сибирь, а мать Ирму в 1941 году — в Самарканд. Она прожила там до 1961 года, не имея права на выезд. Только благодаря усилиям Тогрула она смогла вернуться в Баку. Отец художника тоже после амнистии вернулся в Мингячевир и был профессиональным энергетиком.

Тогрул Нариманбеков учился сначала в Азербайджанском художественном училище имени Азима Азимзаде, затем, с 1950 по 1955 год — в Литовском художественном институте в Вильнюсе.

Творческий успех

С 1952 года Тогрул Нариманбеков является участником художественных выставок. В 1961, 1965 и 1975 году состоялись персональные выставки в Баку. В 1967 и 1972 — в Москве, в 1972 году — в Вильнюсе, в 1973 — в Волгограде, в 1965 — в Праге, в 1973 — во Вроцлаве, Варшаве и Сопоте, в 1975 — во Львове.

С 1955 года — член Союза художников СССР. В 1967 году удостоен звания «Народный художник Азербайджана», в 1989 году — народный художник СССР.

Произведения Нариманбекова — декоративно-праздничные, построенные на напряжённом, восходящем к национальным традициям азербайджанского искусства цветовом ритме. Они отличаются энергичностью мазка, напряжённостью форм, звучностью колорита, а порой примитивистской характерностью. Нариманбеков считал необходимым для искусства (в частности, живописи) возвращение к истокам национальной культуры. Своё творчество описывал как сочетание абстрактного и фигуративного искусства. Нариманбеков является автором жанровых композиций («Заря над Каспием», 1957, Азербайджанский музей искусств, Баку; «На полевом стане», 1967, Третьяковская галерея; «Перед праздником», 1971), пейзажей («Баку», 1964, Азербайджанский музей искусств, Баку), портретов (С. Бахлулзаде, 1959) и натюрмортов («Гранаты и груши», 1961, Музей искусства народов Востока, Москва), росписей (в зданиях Азербайджанского театра кукол имени А. Шаига, 1975, 1978; фойе гостиницы «Москва», 1977; Верховного Совета Азербайджанской Республики, 1980, — все в Баку)

Также Нариманбеков работал над театральными декорациями. В 1968 году он оформил балет «Тени Кобыстана» Фараджа Караева (Театр оперы и балета им. М. Ахундова, Баку). В 1974 году за оформление хореографической поэмы «Сказание о Насими» в Азербайджанском театре оперы и балета им. М. Ф. Ахундова был награждён Государственной премией Азербайджанской ССР. А в 1980 году за оформление балета «1001 ночь» Амирова — награждён Государственной премией СССР.

Помимо деятельности художника, Нариманбеков являлся обладателем прекрасного голоса и в юные годы исполнял различные арии азербайджанских и зарубежных композиторов. С конца 1980 года жена Тогрула Нариманбекова Севиль регулярно работала вместе с ним в организации его концертов. Севиль Нариманбекова также являлась директором художественных выставок художника. В начале 1998 года состоялся соло-концерт Нариманбекова под аккомпанемент Азербайджанского государственного симфонического оркестра, а также выставка его новых работ в Театре оперы и балета.

5 августа 2000 года по указу президента Азербайджана Гейдара Алиева Нариманбеков за большие заслуги в развитии культуры Азербайджана был награждён орденом «Истиглал» (Независимость). 9 августа 2010 года по указу президента Азербайджана Ильхама Алиева Нариманбеков за заслуги в развитии азербайджанского художественного искусства награждён орденом «Шараф» (Честь).

Последние годы и смерть

С 2001 года согласно контракту, заключённому с парижскими галереями, половину года Нариманбеков должен был работать в Париже, где он и скончался 2 июня 2013 года. Нариманбеков болел сердечным заболеванием и ему за два месяца до смерти была сделана операция по пересадке сердечных клапанов. Однако его состояние ухудшилось, после чего он снова был помещен в госпиталь имени Жоржа Помпиду, где художник и скончался. Узнав о смерти отца, его дочь Асмер Нариманбекова приехала в Париж, где столкнулась с препятствием в деле по перенесению тела художника в Баку. Вторая жена Нариманбекова Севиль Нариманбекова (Наджафзаде) настаивала на том, чтобы Нариманбеков был похоронен во Франции. По словам дочери, Тогрул Нариманбеков хотел быть похоронен в Азербайджане. Около месяца тело художника находилось в морге. Для решения проблемы со второй семьей отца Асмер Нариманбекова наняла французских адвокатов. Помощь Нариманбековой оказывало также посольство Азербайджана во Франции.

В итоге суд вынес решение о том, что покойный должен быть похоронен во Франции. Асмер Нариманбекова подала апелляцию, но она была отклонена. 3 июля Тогрул Нариманбеков был похоронен на кладбище Пасси в Париже. В числе присутствовавших на похоронах были члены семьи покойного, представители посольства Азербайджана во Франции, заместитель министра культуры и туризма Азербайджана Назим Самедов, а также председатель Союза художников Азербайджана Фархад Халилов.

Семья

• Первая жена — Эльмира Гусейнова.
  • Дочь — Асмер Нариманбекова, заслуженный художник Азербайджана, доцент Азербайджанской художественной академии.
• Вторая жена — Севиль Нариманбековa
  • Сын — Франсуа Нариманбеков.

Ссылки

• [azgallery.org/artgallery/artists/narimanbeyov-73/narimanbeyov/narimanbeyov_73.html Работы Тогрула Нариманбекова]

Отрывок, характеризующий Нариманбеков, Тогрул Фарман оглы

Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.