Наримунт
Наримунт<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портретная фантазия польского художника XVIII века</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 1335 — 1345 | ||
| Предшественник: | Воин | |
| Преемник: | Андрей Ольгердович | |
| ||
| — 1348 | ||
| Предшественник: | Гедимин | |
| Преемник: | Михаил Наримунтович | |
| Рождение: | около 1294 | |
| Смерть: | 2 февраля 1348 | |
| Род: | Гедиминовичи | |
| Отец: | Гедимин | |
Нариму́нт (или Наримонт, в крещении — Глеб; около 1294[1] — 2 февраля 1348) — князь полоцкий, позже пинский. Второй сын великого князя литовского Гедимина.
Содержание
Биография
Впервые упоминается в 1331 году, когда по приказу Гедимина на Волыни был схвачен архиепископ новгородский Василий, который был отпущен только после того, как пообещал сделать Наримунта новгородским князем[1]. Это сообщение содержится в Воскресенской летописи и не подтверждается другими источниками. В 1333 году уже крещённый под именем Глеб Наримунт прибыл в Новгород, где в «кормление» получил Ладогу, Орешек, Корелу и половину Копорья:
|
В лѣто 6841 ... въложи богъ въ сердце князю Литовьскому Наримонту, нареченому въ крещении Глѣбу, сыну великого князя Литовьскаго Гедимина, и присла в Новъград , хотя поклонитися святѣи Софѣи ; и послаша новгородци по него Григорью и Олександра, и позваша его к собѣ; и прииха в Новъгород, хотя поклонитися , мѣсяца октября; и прияша его съ честью, и цѣлова крестъ к великому Новуграду за одинъ человѣкъ; и даша ему Ладогу, и Орѣховыи, и Корѣльскыи и Корѣльскую землю, и половину Копорьи въ отцину и в дѣдѣну, и его дѣтемъ[2]. | 
|
Отданные князю Наримонту земли образовали, по словам С. И. Кочкуркиной, своеобразное «Карельское княжество»[3]. Однако лишь с 1333 по 1335 годы Ладога, Орешек, вся карельская земля и половина Копорья находились в кормлении у литовского князя, но наместники князя были до 1348 года. Новгородцы давали земли литовским князьям по причине конфликта с московским князем. С этого времени и до начала XV века потомки Наримонта и его литовские родственники неоднократно получали эти земли в кормление[4].
Николай Михайлович Карамзин высказывал сомнения по поводу того, что Василий сдержал обещание, данное под угрозами. По его мнению, призвание Наримунта было добровольным решением новгородцев, продиктованным их собственными интересами[5].
Около 1335 года Наримунт покинул Новгород, вероятно, для того, чтобы занять полоцкий стол, освободившийся после смерти князя Воина. В Новгороде Наримунт оставил своего сына Александра. В 1338 году он не только не явился на призыв новгородцев защитить их против от шведов, но и отозвал из Орешка Александра, что, очевидно, вызвало сильное недовольство новгородцев. Тем не менее, наместники Наримунта оставались в Орешке вплоть до 1348 года[1].
Около 1338 года Наримунт вместе с полоцким епископом Григорием подписал договор с Ригой. Сохранившаяся на этом документе печать Наримунта является одним из древнейших изображения герба Погоня, позже принятого в качестве государственного герба Великого княжества Литовского. Косвенно (как «полоцкий король») Наримунт упоминается также в договоре Смоленска с Ригой (около 1390 года)[1][6][7].
Согласно «Летописцу великих князей литовских», по завещанию Гедимина Наримунт получил во владение Пинское княжество. Потомки Наримунта правили в Пинске до конца XIV века. Во время короткого правления в Великом княжестве Литовском Евнутия Наримунт был одним из влиятельнейших князей в государстве. Когда Кейстут и Ольгерд свергли Евнутия, Наримунт как его сторонник вынужден был бежать в Золотую Орду к хану Джанибеку, после чего Полоцкое княжество было передано сыну Ольгерда Андрею[1].
Около 1346 года Наримунт, не получив поддержки в Орде, вернулся в Великое княжество Литовское и стал княжить в Пинске. В следующем году он участвовал в походе на Тевтонский орден. Вероятно, именно он возглавлял войска Великого княжества в битве на Стреве 2 февраля 1348 года, в которой и погиб[1].
Потомки
Сыновья Наримунта[8]:
Многочисленные потомки Наримунта составляют группу княжеских родов, в общем называемых Наримунтовичами. К ним относятся Хованские, Булгаковы, Щенятевы, Куракины, Голицыны, Патрикеевы, Корецкие, Ружинские и, возможно, Друцкие[8].
Напишите отзыв о статье "Наримунт"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Белы А. Нарымонт // Вялікае княства Літоўскае. — Т. 2. — Мн.: БелЭн, 2006. — С. 349—350. (белор.)
- ↑ [litopys.org.ua/novglet/ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов]. — М.—Л.: АН СССР, 1950. — 659 с.
- ↑ Кочкуркина С. И. [books.google.ru/books?id=WFsKAQAAIAAJ&q=%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5+%D0%BA%D0%BD%D1%8F%D0%B6%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE&dq=%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5+%D0%BA%D0%BD%D1%8F%D0%B6%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE&hl=ru&sa=X&ei=ZuxvUbOANuOs4AT-joHIBw&redir_esc=y Археологические памятники корелы (V—XV вв.)]. — Л.: Наука, 1981. — 158 с.
- ↑ Krupa K. Książęta litewscy w Nowogrodzie Wielkim do 1430 r. // Kwartalnik Historyczny. — 1993. — № 1. — S. 29—46.
- ↑ Карамзин Н. М. [www.bibliotekar.ru/karamzin/44.htm История Государства Российского]. — Т. 4. — Гл. 9.
- ↑ Полоцкие грамоты XIII—начала XIV вв. / Сост. А. Хорошкевич. — Вып. 1. — М., 1977. — С. 39—41
- ↑ Полоцкие грамоты XIII—начала XIV вв. / Сост. А. Хорошкевич. — Вып. 3. — М., 1980. — С. 127—132
- ↑ 1 2 Белы А. Нарымонтавічы // Вялікае княства Літоўскае: Энцыклапедыя. — Т. 2. — Мн.: БелЭн, 2006. — С. 350—351. (белор.)
Литература
- Белы А. Нарымонт // Вялікае княства Літоўскае: Энцыклапедыя. У 3 т. — Т.2: Кадэцкі корпус — Яцкевіч / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў (гал.рэд.) і інш.; Маст. З. Э. Герасімовіч. — Мн.: БелЭн, 2006. — 792 с.: іл. С. 349—350. — ISBN 985-11-0378-0. (белор.)
- Н. В—н—в. Полоцкие князья // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
- Сапунов А. Река Западная Двина. — Витебск, 1893. — С. 276—277.
- Krupa K. Książęta litewscy w Nowogrodzie Wielkim do 1430 r. // Kwartalnik Historyczny. — 1993. — № 1. — S. 29—46.
- Puzyna J. [history-fiction.ru/books/book_3022/ Narymunt Giedyminowicz] // Miesięcznik Heraldyczny. — 1930. — Rok IX. — Nr. 1. — S. 4—6; Nr. 2. — S. 26—28; Nr. 3. — S. 33—38. (польск.)
- Puzyna J. [history-fiction.ru/books/book_3022/ Potomstwo Narymunta Giedyminowicza] // Miesięcznik Heraldyczny. — 1931. — Rok X. — Nr. 2. — S. 35—39; Nr. 5. — S. 105—111; Nr. 9. — S. 193—199; Nr. 11. — S. 251—258; Nr. 12. — S. 269—275; 1932. — Rok XI. — Nr. 7—8. — S. 133—136; Nr. 10. — S. 183—188; Nr. 11. — S. 197—199. (польск.)
Отрывок, характеризующий Наримунт
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
