Народный трибун

Народный трибун (лат. tribunus plebis, plebei или plebi) — одно из важнейших и своеобразных римских учреждений.

По преданию, должность народного (дословно — плебейского) трибуна была учреждена после первой сецессии, то есть после удаления плебеев на Священную гору в 494 году до н. э.: плебсу было позволено выбирать своих магистратов, пользовавшихся неприкосновенностью и правом оказывать притесняемым плебеям поддержку против властей. Неприкосновенность личности и прав трибунов была признана не сразу; плебсу удалось добиться её лишь при помощи революционных средств. Плебеи обязались за себя и за своих потомков наказывать смертью всякого, кто оскорбит их избранников или будет препятствовать их действиям, направленным в защиту плебса, и скрепили это решение общей клятвой, откуда и власть трибунов называлась «Sacrosancta potestas», то есть власть, основанная не на законе (legitima), а на религиозном освящении. Убиение виновных в посягательстве против трибунов не считалось преступным, а напротив, обязательным, истекающим из указанной клятвы. Должность народного трибуна просуществовала в течение всего республиканского и императорского периода, за исключением лишь короткого промежутка, когда действовал децемвират. При учреждении последнего трибунат был уничтожен, но после отмены децемвирата вновь восстановлен. Будучи сначала предводителями лишь плебса, организованного в особую общину, с особыми собраниями, трибуны не были ещё магистратами римского народа; но по мере того, как росли права плебса, расширялось и значение трибуна. Первоначально главной задачей трибунов было оказывать, путём интерцессии, поддержку угнетаемым плебеям против патрицианских магистратов. Чтобы интерцессия была действительной, трибуну надо было лично явиться перед магистратом, действие которого он хотел остановить; вмешательство через посредников или письменное было недействительно. Необходимо было, чтобы трибуны являлись доступными для всех, искавших их защиты; они обязаны были, поэтому, постоянно находиться в городе, не имели права удаляться из дома на целый день, а двери их были открыты всегда, даже и ночью. Так как трибунская защита была тем доступнее, чем больше было трибунов, то число их, первоначально равнявшееся двум, затем пяти, скоро (по Титу Ливию — в 457 году до н. э.) было увеличено до десяти.

Первоначально недостающее число трибунов пополнялось кооптацией; затем закон стал требовать, чтобы трибуны данного года заблаговременно позаботились о выборе своих преемников непременно в полном числе. Для этого созывались трибутные комиции, под председательством одного из трибунов. Если на одном собрании не были избраны все 10 трибунов, назначались дополнительные выборы. За неисполнение этого требования, необходимого для непрерывности действия Т., трибунам грозила казнь посредством сожжения. Избирались трибуны исключительно из плебеев, что сохранилось и после уравнения сословий: патриций мог стать трибуном лишь после формального transitio ad plebem (перехода в плебс). По римской традиции, выборы трибунов производились сначала в куриатных комициях, а затем (с 471 года до н. э.) в трибутных. Избирались они на один год и вступали в должность 10 декабря. Не будучи первоначально должностными лицами всего римского народа, трибуны не пользовались и правами, принадлежавшими магистратам: у них не было магистратских инсигний, ни кресла, ни пурпуровой каймы на тоге, ни ликторов. Вместо последних при них состояли служители (viatores, praecones), но без фасций и топоров. Трибуны не имели ни прав аусципий (auspicia populi Romani), ни imperium’a (см. соотв. статью); власть их первоначально была чисто отрицательная. Она принадлежала во всей полноте каждому отдельному трибуну; каждый из них мог своим «veto» остановить действие магистрата даже в том случае, если все остальные трибуны были бы против него; перевес был всегда на стороне задерживающей, отрицающей власти. Древнейшие права трибунов — право помощи (ius auxilii) и право сноситься с плебсом (ius egendi cum plebe) — зародыш и источник всех дальнейших. Трибуны пользовались правом интерцессии по отношению к действиям магистратов, которым они могли даже воспретить дальнейшее отправление их должности, а также по отношению к частным лицам, но лишь применительно к тем их поступкам, которые носили общественный характер. Трибун не мог, напр., запретить частному лицу привлечь к суду другое частное лицо по обвинению в преступлении, не затрагивавшем интересов общины. Гораздо важнее было их право интерцессии против рогаций, вносимых в народные собрания, против состоявшихся уже постановлений этих собраний и против решений сената. Чтобы обеспечить за своими избранниками указанные права и заставить патрицианские власти склоняться перед трибунской интерцессией, плебеям приходилось первоначально прибегать к насильственным действиям, к самосуду. Акты мести против тех, кто не подчинялся трибунской власти, плебс совершал обыкновенно по предложению и приглашению трибунов. Отсюда, вероятно, развилось право трибунов подвергать своей властью штрафам, аресту, в исключительных случаях даже казни, или привлекать к суду народа всех, нарушающих интересы последнего или священные права трибунов. Действию этого «обуздания» (coercitio) со стороны трибунов подлежали даже высшие магистраты (консулы и цензоры), но только не диктаторы summo iure. Благодаря этому праву трибун занял положение высшей власти, контролю которой были подчинены все другие.

Права трибуна могли стать очень опасными, если бы они не встречали ограничения в интерцессии других трибунов и в праве присужденного к наказанию обратиться к народу в центуриатные или (судя по свойству наложенного взыскания) в трибутные комиции. В дальнейшем развитии многочисленными и очень важными последствиями сопровождалось право трибунов сноситься с народом. Оно давало им возможность созывать собрания плебса, руководить ими, вносить свои предложения и наблюдать за исполнением принятых плебсом решений. Это право оказалось особенно важным потому, что в дальнейшем развитии римского устройства трибутные комиции постепенно достигли в законодательных вопросах уравнения с центуриатными; их решения (plebiscita) стали законами (leges), обязательными для всех граждан. Вместе с этим в руки трибунов перешла законодательная инициатива, на которой и покоится в дальнейшем почти все значение трибуната. Благодаря возвышению трибутных комиций до значения общенародного собрания, изменилось и общее положение трибунов: они стали магистратами римского народа, и притом высшими. Изменилось и их отношение к сенату. Первоначально трибуны не имели прямого отношения к сенату и не пользовались правом заседать в нём. Когда им необходимо было осведомиться о том, что делается в сенате, они садились на скамье, поставленной за дверями залы заседания сената, и только слушали. Теперь они получили доступ в сенат и право говорить в нём, даже созывать его. При новом значении трибуна сам сенат был заинтересован в том, чтобы заранее узнать отношение трибунов к той или другой мере. Из защитников отдельных лиц и одного сословия трибуны обратились в избранников народа, блюстителей его интересов, охранителей его прав и достоинства; они стали главным органом прогрессивного демократического законодательства. Законодательство сосредоточивается с тех пор главным образом в руках трибунов; важнейшие законы были большей частью leges tribuniciae. Это объясняется прежде всего самой постановкой трибуна: трибуны не были, подобно другим магистратам завалены массой дел по управлению и поэтому могли сосредоточивать своё внимание на вопросах законодательства и на надзоре за деятельностью других властей. Ротации и политические процессы, в которых трибуны являются представителями интересов народа, поглощают с тех пор большую часть их сил и времени. И тогда, однако, отрицательная власть не потеряла смысла: она была гарантией против злоупотреблений магистратов — злоупотреблений, особенно возможных и опасных вследствие того, что по римским законам во время отправления своей должности магистрат не мог быть привлечен к ответу частным лицом, страдавшим от произвольных и противозаконных действий магистрата. Особенно оживленную деятельность развивает трибунат в последние полтора века до н. э.

Трибунами были тогда такие замечательные деятели демократической партии, как братья Гракхи, Луций Аппулей Сатурнин, Сульпиций Руф. В силу отрицательного характера трибуната он обращался иногда в орудие других партий. Видя в трибунате главную опору демократии, Сулла, получив диктатуру, решился сломить его значение. Этой цели должен был служить Корнелиев закон 82 года до н. э. Он закрывал лицам, занимавшим должность трибуна, путь к другим магистратурам, отнимал у трибунов право самостоятельной законодательной инициативы, обусловливая её предварительным разрешением сената, и право созывать и вести народные собрания, постановляющие решения (созывать простые сходки, contiones, они могли); у них отнято было также, вероятно, право обвинения перед народом в уголовных процессах и право наложения наказаний. В 70 году до н. э., в первое консульство Красса и Помпея Великого, эти ограничения были уничтожены, и трибун вновь занял прежнее положение. Нарождавшийся принципат нашел в трибунате удобное орудие для проведения своих целей, тем более, что и принципат вырастал на той же демократической почве, на которой вырос и Юлий Цезарь, напр., нашел себе ценных союзников в народных трибунах Марке Антонии и Курионе. Трибунская власть вошла, как один из важнейших элементов, в состав принципата. Принцепсы дорожили ею, благодаря её священному характеру (sacrosanctitas) и праву veto. Наряду с «трибунской властью» принцепса продолжал существовать в императорский период и трибунат, в прежней форме, но безо всякого значения, так как роль представителей народных интересов и прав взяли на себя императоры, а главное поприще, на котором действовал трибуны — комиции — вскоре исчезли. Трибунат влачил с тех пор жалкое существование, как один из пережитков старины, лишь в силу привычки; он стал, по выражению Плиния, «пустой тенью и названием без почета».

Литература

• Jochen Bleicken: Das Volkstribunat der klassischen Republik. Studien zu seiner Entwicklung zwischen 287 und 133 v. Chr. (Zetemata 13, ISSN 1610-4188). 2., durchgesehene Auflage, Beck, München 1968.
• Thomas Robert Shannon Broughton: The Magistrates of the Roman Republic (= Philological Monographs of the American Philological Association. Bd. 15, 1−3, ZDB-ID 418630-8). 3 Bände (Bd. 1: 509 B.C. − 100 B.C. Bd. 2: 99 B.C. − 31 B.C. Bd. 3: Supplement.). American Philological Association, New York NY 1951−1986, ISBN 0-89130-811-3 (Bd. 3).
• Giovanni Niccolini: I fasti dei tribuni della plebe (= Fondazione Guglielmo Castelli. 7, ZDB-ID 638160-1). A. Giuffrè, Mailand 1934.
• Lukas Thommen: Das Volkstribunat der späten römischen Republik (= Historia. Einzelschriften 59). Steiner, Stuttgart 1989, ISBN 3-515-05187-2 (zugleich: Basel, Universität, Dissertation, 1987).
• Трибунат, народные трибуны // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

См. также

• Список народных трибунов Римской республики

Отрывок, характеризующий Народный трибун

– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.