Народу Техаса и всем американцам мира

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Народу Техаса и всем американцам мира» (англ. To the People of Texas & All Americans in the World) — открытое письмо, написанное 24 февраля 1836 года командиром техасских сил в битве за Аламо Уильямом Барретом Тревисом к поселенцам Мексиканского Техаса.

23 февраля миссия Аламо в Сан-Антонио была осаждена мексиканскими войсками, ведомыми генералом Антонио Лопесом де Санта-Анной. Беспокоясь, что его небольшой гарнизон не сможет противостоять осаде, Тревис написал данное письмо в надежде на подкрепление и поставку снаряжения со стороны сочувствующих жителей. Письмо было вначале вручено курьеру Альберту Мартину, который доставил его в Гонсалес. Мартин добавил в текст письма несколько заключений, чтобы приободрить людей к прибытию в Аламо для подкрепления, а затем вручил его Ланселоту Смитерсу. Смитерс в свою очередь включил в письмо своё добавление и доставил письмо до конечного пункта назначения — в Сан-Фелипе-де-Остин. Местные издатели напечатали около 700 копий письма, оно также было издано в двух крупнейших техасских газетах и в итоге напечатано во многих изданиях США и Европы. Отчасти благодаря письму люди из Техаса и США стали собираться в Гонсалесе. От 32 до 90 из них достигли Аламо до того, как он пал; остальные сформировали ядро армии, которая разбила Санта-Анну в битве при Сан-Хасинто.

После окончания Техасской революции оригинал письма был доставлен семье Тревиса в Алабаму, а в 1893 году один из его потомков продал письмо штату Техас за 85 долларов. Несколько десятков лет оно выставлялось на открытое обозрение в библиотеке штата Техас; в настоящее время оригинал находится под защитой, а на обозрении выставляется копия письма, расположенная под портретом Тревиса.





Предпосылки написания

Мексиканская конституция 1824 года смягчила иммиграционную политику страны, позволив иностранцам селиться в границах ряда регионов, таких как Мексиканский Техас. На эту территорию хлынуло большое количество людей: по переписи 1834 года население Техаса состояло из 7800 мексиканцев и 30 000 англоговорящих жителей в основном из США[1][~ 1]. Среди иммигрантов был Уильям Баррет Тревис родом из Алабамы, который до этого работал учителем, газетным издателем и юристом[2]. Будучи любителем чтения, Тревис читал романы за один день. Его литературные вкусы склонялись в основном к жанрам романтических приключений и истории, в частности к романам Вальтера Скотта, Бенджамина Дизраэли и «Истории» Геродота[3]. Впоследствии некоторые историки оперировали этим фактом, проводя связь между книгами, которые он читал, и его меланхоличным поведением[3][4].

В мае 1831 года Тревис открыл юридическую контору в техасском городе Анагуаке[5]. Почти сразу после этого у него и его партнёра Патрика Джека возник конфликт с местным военным командором Хуаном Дэвисом Брэдбёрном. Их последующие действия стали причиной Анагуанских беспорядков в мае 1832 года[5]. Согласно историку Уильяму Дэвису, Брэдбёрн «чрезмерно среагировал и сделал героев из двух местных мятежников, чьи действия до этого не имели силы даже для их людей»[6]. Брэдбёрн был вынужден уйти со своего поста и покинуть Техас[5].

Анагуакские беспорядки[~ 2] совпали по времени с мексиканской гражданской войной. Техасцы присоединились к приверженцам федерализма, выступая за усиление роли правительств штатов, в противовес централизованному правительству, которое устанавливало политику на национальном уровне. Федералисты одержали победу и избрали президентом генерала Антонио Лопеса де Санта-Анну. К 1835 году Санта-Анна стал прибирать власть в свои руки, в ответ федералисты подняли вооружённое восстание в нескольких мексиканских штатах. Тревис, который был страстным противником централизма, руководил атакой на Анагуак и вынудил мексиканский гарнизон сдаться. Многие техасцы считали, что действия Тревиса были неосмотрительны, и он был вынужден принести свои извинения за них. Но несмотря на то, что мексиканское правительство выпустило ордер на арест Тревиса, местные власти не стали его исполнять[7].

Техасцы стали всё в большей степени терять связь с правительством Санта-Анны, который ставил себя диктатором. В октябре началась техасская революция и делегатами было назначено временное правительство. Тревис получил звание подполковника новой регулярной армии, ему предложили возглавить кавалерийский эскадрон[8]. Он участвовал в осаде Бехара, где он проявил себя, как «импульсивный, иногда непослушный офицер»[9].

К концу 1835 года техасцы выбили все мексиканские вооружённые силы из Техаса. Полагая, что война окончилась, многие техасцы уволились из армии и вернулись домой[10]. В январе 1836 года фактически распалось временное правительство, законодательный орган выразил недоверие губернатору Генри Смиту, который в ответ распустил его. Никто в Техасе не мог быть уверен, кто действительно находится у власти[11].

После того, как в техасском правительстве возник кризис, начались распространяться слухи о том, что Санта-Анна лично возглавит вторжение в Техас для подавления восстания[12]. Несмотря на эти новости техасская армия продолжала уменьшаться. Жители Техаса разделились на тех, кто продолжал борьбу за независимость, и тех, кто был сторонником возврата к федералистскому правительству Мексики. Из-за замешательства многие техасцы оставались дома или возвращались из армии домой[13]. В миссии Аламо в Сан-Антонио-де-Бехаре (сейчас Сан-Антонио) остался гарнизон, состоящий из менее 100 человек. Его командир Джеймс Нейл опасался, что его небольшая группа не будет способна противостоять вторжению мексиканских войск[14]. В ответ на постоянные запросы Нейла о подкреплении губернатор Смит отправил в Аламо 30 человек под командованием Тревиса, которые прибыли туда 3 февраля[15].

Написание письма

Тревис принял командование Аламо 11 февраля, когда Нейл взял увольнительную[16][~ 3]. 23 февраля Санта-Анна прибыл в Бехар во главе приблизительно полуторатысячной мексиканской армии[17] 150 техасских солдат не были готовы к такому развитию событий.[18][19]. Когда мексиканцы начали наступать на Аламо, техасцы быстро согнали скот в комплекс и просили еду в близлежащих домах. Многие жители Сан-Антонио-де-Бехара, когда узнали о приближении мексиканской армии, покинули свои дома[20]. Мексиканская армия начала осаду Аламо и подняла кроваво-красный флаг, означавший, что пощады не будет. Тревис ответил залпом из крупнейшей пушки Аламо[17].

Первая ночь осады была достаточно тихой, а на следующий день мексиканская артиллерия начала обстрел Аламо. Мексиканский полковник Хуан Альмонте писал в своём дневнике, что в результате бомбардировки были выведены из строя две пушки Аламо, в том числе массивное 18-фунтовое орудие. Однако техасцы быстро вернули орудия в боевое состояние[21]. Вскоре после этого Тревис, прося подкрепления, написал открытое письмо, адресованное «народу Техаса и всем американцам мира».

Народу Техаса и всем американцам мира:

Сограждане и соотечественники — я осаждён тысячей или более мексиканцев под командованием Санта-Анны — я подвергаюсь постоянной бомбардировке и канонаде 24 часа и не потерял ни одного человека. Враг требует сдаться по собственной воле, иначе, если они возьмут форт, гарнизон предадут мечу — я ответил на это требование выстрелом из пушки, и наш флаг до сих пор гордо реет над стенами. Я никогда не сдамся и не отступлю. Теперь я призываю вас во имя Свободы, патриотизма и всего, что дорого американскому характеру, прийти к нам на помощь как можно быстрее — враг получает подкрепления ежедневно и, без сомнения, достигнет количества трёх или четырёх тысяч через четыре или пять дней. Если этот призыв будет проигнорирован, я твёрдо намерен защищаться сам так долго, насколько возможно, и умру, как солдат, который не забывает, что есть долг перед его честью и его страной — Победа или Смерть.

Уильям Баррет Тревис

подполковник комендант

P.S. Господь на нашей стороне — Когда враг появился в поле зрения, у нас не было и трёх бушелей зерна— С тех пор мы нашли в покинутых домах 80 или 90 бушелей и привели за стены 20 или 30 голов коров.

Тревис

Фраза «Я никогда не сдамся и не отступлю» был подчёркнута один раз, а фраза «Победа или Смерть» — три раза.[22]

Распространение письма

Тревис доверил письмо курьеру Альберту Мартину, который под покровом ночи проскакал на лошади 110 километров до ближайшего города — Гонсалеса[23]. Во время поездки Мартин добавил к письму два постскриптума. Главным опасением Мартина было то, что мексиканцы уже атаковали Аламо, так как он слышал пушечные выстрелы после того, как покинул форт. Поэтому он закончил свой первый постскриптум фразой «Спешите все, кто может успеть» (англ. «Hurry on all the men you can in haste»)[24]. Второй постскриптум трудночитаем, так как письмо было согнуто по одной из линий текста и износилось, в результате чего несколько слов были стёрты[25]. Однако суть письма от этого не изменилась, и Мартин намеревался собрать подкрепление и вернуться как можно быстрее в форт[24].

Мартин вручил письмо Ланселоту Смитерсу[26], и, когда мексиканская армия прибыла в Бехар, Смитерс без промедления стал готовить подкрепление в Гонсалесе. Смитерс добавил под постскриптумами Мартина свой текст с целью воодушевить людей для сбора в Гонсалесе, чтобы оттуда выступить в Аламо [24].

До того, как покинуть Гонсалес, Смитерс вручил Эндрю Понтону, алькальду города, письмо следующего содержания:

Всем жителям Техаса:
Кратко говоря, в Бехаре сейчас находятся 2000 мексиканских солдат, и 150 американцев в Аламо. Во главе них — Сесма[~ 4], и по лучшим оценкам, которые можно ожидать, они не намереваются давать никакой пощады. Если каждый мужчина не сможет стать мужчиной, то все люди в Аламо будут убиты.

Запасов им хватит не более, чем на 8 или 10 дней. Они сказали, что будут защищать его или умрут на этой земле. Провизия, боеприпасы и люди, или ваши люди будут убиты в форте. Если вы не выдвинетесь, то Техас погиб. Я покинул Бехар 23-го в 4 утра. По приказу
У. В. Тревиса [орфография автора]
Л. Смитерс

Понтон послал копию этого письма командующему Комитета бдительности и безопасности в Накодочесе полковнику Анри Роже, который сохранил полученное письмо и отправил копию со своими комментариями в Накитеш, Луизиана председателю Комитета бдительности и безопасности по техасским вопросам доктору Джону Сибли[27].

Смитерс действовал быстро и доставил письмо Тревиса в Сан-Фелипе-де-Остин менее, чем за 40 часов. Во время организованной в спешке встречи лидеры города приняли ряд решений об оказании поддержки защитникам Аламо. По результатам встречи были напечатаны листовки с репродукцией письма Тревиса. После распространения 200 копий листовок газетные издатели Джозеф Бейкер и Томас Борден сделали в газетах по меньшей мере четыре разных репродукций письма, выпустив в результате более 500 дополнительных копий[27][28]. В последней газетной версии было включено послание губернатора Генри Смита, в котором он призвал поселенцев «лететь на помощь к вашим соотечественникам и не допустить их убийства врагами-наёмниками…Призыв направлен ко ВСЕМ, кто способен носить оружие, чтобы собраться незамедлительно, или через пятнадцать дней сердце Техаса будет местом войны»[29]. 2 марта письмо было напечатано в газете Texas Republican. Оно также появилось в другой крупной техасской газете Telegraph and Texas Register через три дня[28]. В итоге письмо было перепечатано во многих изданиях США и Европы[21].

Реакция на письмо в Техасе

Данное письмо было одним из нескольких, которые Тревис отправил во время осады Аламо. Содержание всех их было схожим — мексиканская армия вторглась в Техас, Аламо был окружён, техасцам нужно было больше людей и боеприпасов для обороны. Однако от правительства Техаса помощи не ожидалось. Эта ситуация показала полную неэффективность действий временного правительства и, 1 марта, делегатами Конвенции 1836 года было решено создать новое правительство. Большинство из делегатов верили, что Тревис преувеличивает проблемы, с которыми он столкнулся[30].

Многие жители Техаса не разделяли видение собрания по этому вопросу. После того, как письмо было распространено по Техасу, многие поселенцы покинули свои дома, чтобы собраться в Гонсалесе, куда с остатками техасских вооружённых сил должен был прибыть полковник Джеймс Фэннин[31][~ 5]. 27 февраля одна из групп, состоящая из 32 человек, не дожидаясь остальных, выдвинулась в Аламо[32][33]. Согласно исследованиям историка Томаса Рикса Линдли 4 марта до Аламо дошли дополнительные подкрепления в количестве 50-60 человек[34].

6 марта почти все техасцы, защищавшие Аламо, были убиты после атаки мексиканцев, вероятно Тревис был одним из первых погибших[35][36]. Не зная о падении Аламо подкрепления продолжали собираться. Новость о поражении достигла Гонсалес 11 марта, когда там находилось более 400 человек[37]. Днём ранее в Гонсалес прибыл новый командир техасской армии генерал Сэм Хьюстон. Услышав о падении Аламо, Хьюстон взял на себя управление собранными добровольцами. В последующий месяц он в спешке смог организовать армию, которая разбила Санта-Анну в битве при Сан-Хасинто, положив конец Техасской революции[38].

Письмо оказало влияние также на выбор временного президента провозглашённой Республики Техас — Дэвида Бернета. После прочтения одной из листовок с копией письма Бернет направился к Тревису в Аламо. После остановки в Вашингтоне-на-Бразосе, чтобы набрать подкрепления во время Конвенции 1836 года, Бернета заинтересовали их дискуссии, и он остался на собрании в качестве зрителя[39]. 2 марта Конвенция провозгласила независимость от Мексики, но делегаты опасались за безопасность руководства новой страны. Разговаривая с многими из делегатов, Бернет изъявил желание служить первым президентом новой республики, даже если это сделает его мишенью для Санта-Анны[39]. Из-за того, что большинство основных претендентов на эту должность не присутствовали на собрании из-за дел, связанных с войной, кандидатура Бернета на президентство была выставлена, и в итоге он одержал победу над единственным конкурентом — Сэмюэлом Каросном — с преимуществом 29 голосов против 23[40].

Хранение

После окончания Техасской революции оригинал письма Тревиса был передан его семье в Алабаму. Известно, что после военных действий жену Тревиса посетили несколько известных техасцев, однако историки затрудняются сказать, кто из них доставил ей письмо. Дочка Тревиса — Сьюзан (которой в момент смерти отца было 5 лет) затем передала его своим потомкам, в итоге оно по наследству перешло к её правнуку Джону Дэвидсону. В феврале 1891 года Дэвидсон дал письмо в аренду Техасскому департаменту сельского хозяйства, страхования, статистики и истории[41]. Через два года он предложил штату Техас приобрести у него письмо за 250 долларов, что составляло половину суммы, которой обладал штат на годовое приобретение исторических манускриптов. После переговоров Дэвидсон согласился продать письмо за 85 долларов, и 29 мая 1893 года письмо официально перешло в собственность штата[41].

Несколько десятков лет письмо было выставлено на всеобщее обозрение под стеклом с другими манускриптами и артефактами Техасской революции. Впоследствии оно было помещено с библией семьи Тревисов и копией его завещания[41]. В 1909 году письмо переехало в библиотеку штата Техас и с тех пор лишь дважды выносилось из её здания:[41] оно было среди 143 документов, заимствованных Комитетом исторических выставок для Техасской столетней выставки в 1936 году, и ненадолго вывозилось для выставки в 1986 году[42]. В настоящий момент оригинал письма не выставляется, на его месте выставлена точная факсимильная копия, над которой расположен портрет Тревиса[42].

Известны также четыре экземпляра оригинальных листовок 1836 года. Одна из них была выставлена на аукцион в 2004 году, где оценивалась в 250 000 долларов[43].

Отзывы и критика

В период, когда было только два способа коммуникаций — речь и писанное слово — Тревис использовал язык эмоционального побуждения людей. Послание, более чем отражающее эго Тревиса, показывает срочную необходимость для него повлиять на граждан с похожим мышлением, чтобы они поспешили с помощью гарнизону.

историк Томас Рикс Линдли

Письмо считается одним из важнейших документов в техасской истории[22], некоторые историки отзывались о нём как о «шедевре американского патриотизма»[44] или даже как об «одной из величайших деклараций и вызовов на английском языке»[45]. Редко можно встретить книгу о защите миссии Аламо или о Техасской революции, в которой бы не был напечатан текст письма или выдержки из него[25]. Письмо в полном объёме также присутствует практически во всех техасских учебниках по истории для начальных и средних классов[13]. Постскриптумы встречаются в печатных изданиях значительно реже[25]. Несмотря на их неразрывную связь с письмом даже техасская минимальная школьная программа включает в себя только само письмо[46].

Почти сразу после прибытия в Техас Тревис попытался влиять на военную пропаганду в Техасе[13]. Тон его писем сильно варьировался — от сдержанных небрежных отчётов временному правительству до более красноречивых обращений к широкой аудитории[47]. Имея ограниченные время и возможности для убеждения людей, Тревис добился успеха, что некоторые историки назвали «эмоциональным побуждением людей»[48].

Возможно, что опыт для подбора языка, который убедил аудиторию, Тревис получил на предыдущей работе журналиста[47]. Согласно некоторым мнениям историков Тревис выбрал эту манеру письма не только для того, чтобы показать свою экстренную нужду в подкреплении, но и чтобы обострить споры внутри Техаса, которые бы спровоцировали всех взяться за оружие[13]. Он выбрал «недвусмысленный и вызывающий» язык[49], в результате чего получилось «очень сильное» письмо[50]. Письмо также называют неофициальной декларацией независимости Техаса[51][~ 6]. Часть учёных считает, что слова были навеяны знаменитым криком Патрика Генри во время Американской революции — «Свобода или Смерть!»[52]

Критики осмеивают в основном эмоциональность письма, отмечая, что в нём чётко проявляется «увлечённость романтикой и рыцарством», нередко встречающейся среди любителей творчества Вальтера Скотта[2].

Напишите отзыв о статье "Народу Техаса и всем американцам мира"

Комментарии

  1. Для сравнения в 1825 году население Техаса состояло из 3500 мексиканцев и нескольких англоговорящих поселенцев. (Edmondson (2000), p. 75.)
  2. Стремясь ограничить иммиграцию в Техас из США, мексиканское правительство приняло ряд законов, ограничивавших права поселенцев. Общая напряжённость связанная с этим и несколько частных конфликтов между местным военным командором с одной стороны и Тревисом и Патриком Джеком с другой стороны повлекли за собой арест последних и взрыв насилия в районе Анагуака. В ходе уличных перестрелок погибли 6 человек (1 техасец и 5 мексиканцев). В середине июня 1832 года колонисты захватили в заложники несколько мексиканских офицеров, выдвинув требования представителям власти. Среди прочих условий были — освобождение Тревиса и Джека, и отставка Брэдбёрна. Активная фаза противостояния продолжалась около месяца и закончилась удовлетворением основных требований восставших. Хотя акции протеста в регионе длились всё лето.
  3. Добровольцы, собравшиеся в Аламо, не одобряли назначение Тревиса, как офицера регулярной армии. В альтернативу он выбрали командиром Джеймса Боуи. Боуи и Тревис делили командование до утра 24 февраля, когда Боуи из-за болезни не смог дальше нести обязанности, и Тревис принял единоличное командование на себя. (Hardin (1994), pp. 117—20.)
  4. Многие в Аламо полагали, что командиром мексиканских войск был Хоакин Рамирес-и-Сесма, а Санта-Анна прибудет позже со следующим подкреплением. (Edmondson (2000), p. 349.)
  5. Однако Фэннин отказался от этой миссии 27 февраля и вернулся в Голиад. (Edmondson (2000), pp. 324, 328.) Он и многие его люди были убиты мексиканскими войсками во время Голиадской резни в конце марта.
  6. Конвенция 1836 года официально провозгласила независимость Техаса 2 марта, о чём защитники Аламо не знали.

Примечания

  1. Martha Menchaca. [books.google.com/books?id=iFn5bnx2OBcC&pg=PA41&dq=isbn:9780292752542&hl=ru#PPP1,M1 Recovering History, Constructing Race: The Indian, Black, and White Roots of Mexican Americans]. — Austin, TX: University of Texas Press, 2001. — P. 172, 201. — 375 p. — ISBN 978-0292752542.
  2. 1 2 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 484.
  3. 1 2 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 486.
  4. Randy Roberts, James Stuart Olson. A Line in the Sand: The Alamo in Blood and Memory. — New York: The Free Press, 2001. — 156 p. — ISBN 0684835444.
  5. 1 2 3 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 485.
  6. William Davis. Lone Star Rising: The Revolutionary Birth of the Texas Republic. — New York, NY: Free Press, 2004. — P. 86. — 354 p. — ISBN 0-684-86510-6.
  7. Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 6. — 215 p. — ISBN 9781571681522.
  8. Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 489.
  9. Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 488.
  10. Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — P. 91. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  11. Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 31. — 215 p. — ISBN 9781571681522.
  12. Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — P. 98. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  13. 1 2 3 4 James McEnteer. Deep in the Heart: The Texas Tendency in American Politics. — Portsmouth, NH: Praeger Publishers, 2004. — P. 16. — ISBN 9780275983062.
  14. Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — P. 109. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  15. Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — P. 117. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  16. Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 32. — 215 p. — ISBN 9781571681522.
  17. 1 2 Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 40. — 215 p. — ISBN 9781571681522.
  18. Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — P. 121. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  19. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 299. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  20. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 301. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  21. 1 2 Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 42. — 215 p. — ISBN 9781571681522. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «todish42» определено несколько раз для различного содержимого
  22. 1 2 3 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — P. 492 = 91. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «green492» определено несколько раз для различного содержимого
  23. Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 499.
  24. 1 2 3 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 493.
  25. 1 2 3 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 498.
  26. Mary Deborah Petite. 1836 Facts about the Alamo and the Texas War for Independence. — Mason City, IA: Savas Publishing Company, 1999. — P. 89. — 186 p. — ISBN 188281035X.
  27. 1 2 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 504.
  28. 1 2 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 505.
  29. Mary Deborah Petite. 1836 Facts about the Alamo and the Texas War for Independence. — Mason City, IA: Savas Publishing Company, 1999. — P. 90. — 186 p. — ISBN 188281035X.
  30. Randy Roberts, James Stuart Olson. A Line in the Sand: The Alamo in Blood and Memory. — New York: The Free Press, 2001. — P. 149. — 356 p. — ISBN 0684835444.
  31. Thomas Ricks Lindley. Alamo Traces: New Evidence and New Conclusions. — Lanham, MD: Republic of Texas Press, 2003. — P. 125-30. — 320 p. — ISBN 1556229836.
  32. Thomas Ricks Lindley. Alamo Traces: New Evidence and New Conclusions. — Lanham, MD: Republic of Texas Press, 2003. — P. 130. — 320 p. — ISBN 1556229836.
  33. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 340. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  34. Thomas Ricks Lindley. Alamo Traces: New Evidence and New Conclusions. — Lanham, MD: Republic of Texas Press, 2003. — P. 142. — 320 p. — ISBN 1556229836.
  35. Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — P. 52. — 215 p. — ISBN 9781571681522.
  36. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 407. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  37. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 375. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  38. J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — P. 375, 378—86. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  39. 1 2 Joe Tom Davis. Legendary Texians. — Austin, TX: Eakin Press, 1982. — P. 37. — 192 p. — ISBN 0-890-15336-1.
  40. Joe Tom Davis. Legendary Texians. — Austin, TX: Eakin Press, 1982. — P. 38. — 192 p. — ISBN 0-890-15336-1.
  41. 1 2 3 4 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 507.
  42. 1 2 Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 508.
  43. Amy Dorsett. [nl.newsbank.com/nl-search/we/Archives?p_action=doc&p_docid=106BEA4FACDD7D78&p_docnum=14 Remember the letters!] // San Antonio Express-News.. — December 2, 2004.
  44. Mary Deborah Petite. 1836 Facts about the Alamo and the Texas War for Independence. — Mason City, IA: Savas Publishing Company, 1999. — P. 88. — 186 p. — ISBN 188281035X.
  45. Stanley, Dick. Remembering Our Roots; As Independence Day nears, some may try to forget the Alamo. // The Austin American-Statesman. — Austin, TX, March 1, 2000. — С. B1.
  46. Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Vol. 91. — P. 483.
  47. 1 2 William Davis. Lone Star Rising: The Revolutionary Birth of the Texas Republic. — New York, NY: Free Press, 2004. — P. 218. — 354 p. — ISBN 0-684-86510-6.
  48. Thomas Ricks Lindley. Alamo Traces: New Evidence and New Conclusions. — Lanham, MD: Republic of Texas Press, 2003. — 97 p. — ISBN 1556229836.
  49. Randy Roberts, James Stuart Olson. A Line in the Sand: The Alamo in Blood and Memory. — New York: The Free Press, 2001. — P. 126. — 356 p. — ISBN 0684835444.
  50. Danini, Carmina. Defiant Travis letter still stirs // San Antonio Express-News. — February 24, 2001. — С. 1B., подобные комментарии приводятся также в Roberts and Olson (2001), p. 129.
  51. Randy Roberts, James Stuart Olson. A Line in the Sand: The Alamo in Blood and Memory. — New York: The Free Press, 2001. — P. 129. — 356 p. — ISBN 0684835444.
  52. Susan Prendergast Schoelwer. Alamo Images: Changing Perceptions of a Texas Experience. — Dallas, TX: The DeGlolyer Library and Southern Methodist University Press, 1985. — P. 135. — 223 p. — ISBN 0870742132.

Библиография

  • Joe Tom Davis. Legendary Texians. — Austin, TX: Eakin Press, 1982. — 192 p. — ISBN 0-890-15336-1.
  • William Davis. Lone Star Rising: The Revolutionary Birth of the Texas Republic. — New York, NY: Free Press, 2004. — 354 p. — ISBN 0-684-86510-6.
  • J.R. Edmondson. The Alamo Story: From Early History to Current Conflicts. — Plano, TX: Republic of Texas Press, 2000. — 439 p. — ISBN 978-0585241067.
  • Michael R. Green. [www.tshaonline.org/shqonline/apager.php?vol=091&pag=504 To the People of Texas & All Americans in the World] // Southwestern Historical Quarterly. — April 1988. — Т. 91.
  • Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — 373 p. — ISBN 978-0292731028.
  • Thomas Ricks Lindley. Alamo Traces: New Evidence and New Conclusions. — Lanham, MD: Republic of Texas Press, 2003. — 320 p. — ISBN 1556229836.
  • Martha Menchaca. [books.google.com/books?id=iFn5bnx2OBcC&pg=PA41&dq=isbn:9780292752542&hl=ru#PPP1,M1 Recovering History, Constructing Race: The Indian, Black, and White Roots of Mexican Americans]. — Austin, TX: University of Texas Press, 2001. — 375 p. — ISBN 978-0292752542.
  • James McEnteer. Deep in the Heart: The Texas Tendency in American Politics. — Portsmouth, NH: Praeger Publishers, 2004. — ISBN 9780275983062.
  • Mary Deborah Petite. 1836 Facts about the Alamo and the Texas War for Independence. — Mason City, IA: Savas Publishing Company, 1999. — 186 p. — ISBN 188281035X.
  • Randy Roberts, James Stuart Olson. A Line in the Sand: The Alamo in Blood and Memory. — New York: The Free Press, 2001. — 356 p. — ISBN 0684835444.
  • Susan Prendergast Schoelwer. Alamo Images: Changing Perceptions of a Texas Experience. — Dallas, TX: The DeGlolyer Library and Southern Methodist University Press, 1985. — 223 p. — ISBN 0870742132.
  • Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — 215 p. — ISBN 9781571681522.

Ссылки

  • [www.tsl.state.tx.us/treasures/republic/alamo/travis-full-text.html William Barrett Travis' Letter from the Alamo, 1836] (англ.). Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/60v5Dfxzg Архивировано из первоисточника 14 августа 2011].


Отрывок, характеризующий Народу Техаса и всем американцам мира

Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.