Грин, Натаниэль

Натаниэль Грин
Дата рождения	7 августа 1742(1742-08-07)
Место рождения	Уорик, Род-Айленд
Дата смерти	19 июня 1786(1786-06-19) (43 года)
Место смерти	Эдисто-Айленд, Южная Каролина
Принадлежность	США США
Род войск	сухопутные войска
Годы службы	1775—1783
Звание	бригадный генерал (1775—1776) генерал-майор (1776—1783)
Сражения/войны	Война за независимость США

Натаниэль Грин (англ. Nathanael Greene; 1742—1786) — американский генерал, видный участник войны за независимость США.

Биография

Довоенная деятельность

Грин родился в городке Уорик (Род-Айленд). Его отец был квакером, владел кузницей и трудился на ферме. Натаниэль занимался самообразованием, особенно интересовался математикой, историей и правом.

В 1770 году Грин переехал в Ковентри (Род-Айленд) и взял на себя управление семейной кузницей, построенной его отцом. В том же году он был избран в законодательное собрание Род-Айленда, переизбирался в 1771, 1772 и 1775. Грин симпатизировал партии вигов и в особенности их американскому патриотическому течению, в 1774 году вступил в местное ополчение. В то же время он начал изучать военное искусство. В декабре 1774 года законодательное собрание поручило Грину пересмотреть местные законы об ополчении. Из-за своего участия в ополчении Натаниэль был исключён из Общества друзей.

Военные действия на севере

В 1775 году во главе ополчения, собранного в Род-Айленде, Грин присоединился к американским войскам в Кембридже, и 22 июня получил от Конгресса звание бригадного генерала. Джордж Вашингтон передал под управление Грина Бостон, оставленный в марте 1776 года британскими войсками генерала Хоу. 9 августа 1776 года Натаниэль был произведён в генерал-майоры и получил под командование части континентальной армии на Лонг-Айленде. Он занимался возведением оборонительных линий на Бруклинских высотах, однако в самой битве на Лонг-Айленде участия не принимал из-за болезни. После поражения американцев на Лонг-Айленде Грин был одним из тех, кто предлагал отступить из Нью-Йорка и поджечь город, чтобы он не достался британцам.

Грин был назначен командующим форта Ли на реке Гудзон, а 25 октября 1776 года сменил генерала Израэла Патнама в должности командующего фортом Вашингтон. Генерал Вашингтон приказал Грину оборонять форт до последнего и не пустить британцев в Нью-Джерси, но позже предоставил свободу выбора. В ноябре американские войска вынуждены были отдать оба форта, столкнувшись с превосходящими силами британцев.

Во время сражения при Трентоне Грин командовал одной из двух американских колонн. После победы в этом сражении он предлагал развить успех и немедленно выступить в Принстон, однако на военном совете это предложение было отвергнуто. В сражении при Брендивайне Грин командовал резервом. На битву при Джермантауне войска Грина прибыли позже правого крыла Салливана. Эта ошибка, как и сдача британцам форта Вашингтон повлияли на нелестную оценку способностей Грина историком Джорджем Банкрофтом. Хотя по прибытии в Джермантаун Грин и его войска проявили себя выдающимся образом.

После зимовки в Вэлли-Фордж Вашингтон назначил Грина генеральным квартирмейстером, с этой обязанностью Натаниэль справлялся весьма хорошо, при этом сохранив командование войсками на передовой. 28 июня 1778 года Грин командовал правым флангом в сражении при Монмауте. В августе Грин и Лафайет были отправлены в Род-Айленд для поддержки Салливана. В июне 1780 года войска Грина при поддержке местного ополчения разбили британцев в сражении при Спрингфилде в Нью-Джерси. В августе Грин покинул должность генерального квартирмейстера из-за постоянного вмешательства казначейства в дела армии.

Командование Южной армией

14 октября 1780 года Грин, сменив генерала Горацио Гейтса, возглавил южную армию, 2 декабря принял командование над гарнизоном Шарлотта (Северная Каролина). Армия была ослаблена, плохо экипирована, в то время как британские войска генерала Корнуоллиса имели численное превосходство. Грин принял решение разделить свою армию, вынудив британцев сделать то же самое. Эта стратегия позволила генералу Моргану одержать уверенную победу при Каупензе 17 января 1781 года. В битве у здания Гилфордского суда 15 марта войска Грина сражались с изнурёнными постоянным передвижением британскими войсками, и, хотя американцы потерпели поражение, победа досталась генералу Корнуоллису дорогой ценой и уже через три дня ему пришлось отступить к Вильмингтону. Грин затем, дождавшись британского наступления на север, в Виргинию, вернул контроль над Южной Каролиной. В апреле в битве при Хобкёркз-Хилл с войсками Грина армия лорда Роудона, нанесли им достаточно серьёзный урон, вынудив отступить к Чарльстону.

Тактика Грина по разделению и ослаблению противника, вынуждала британцев дорого платить за временное преимущество. Хотя войска Грина проиграли практически все сражения на юге, после них позиции британцев были ослаблены настолько, что они вынуждены были отступить на побережье и до конца войны только удерживали позиции.

Под командованием Грина в южной армии служило много талантливых офицеров, таких как польский инженер Тадеуш Костюшко, кавалеристы Генри Ли и Уильям Вашингтон, лидеры ополченцев Томас Самтер, Эндрю Пикенс, Элайджа Кларк и Фрэнсис Мэрион.

Послевоенный период

После победы в войне и обретения колониями независимости власти Южной Каролины и Джорджии предоставили Грину большое количество земли и денег, хотя поместье в Южной Каролине ему пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами за рационы для армии. В 1785 году Грин поселился в Джорджии, ранее дважды отказывался от поста военного министра. Умер 19 июня 1786 года в результате солнечного удара.

Источники

• Encyclopædia Britannica Eleventh Edition. — New York: Encyclopædia Britannica, Inc., 1911. — Т. 12.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Натаниэль Грин

Отрывок, характеризующий Грин, Натаниэль

Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.