Наундорф, Карл Вильгельм

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Наундорф, Карл-Вильгельм»)
Перейти к: навигация, поиск
Слово «Наундорф» имеет и другие значения.
Карл Вильгельм Наундорф
Karl Wilhelm Naundorff
Дата рождения:

около 1785

Дата смерти:

10 августа 1845(1845-08-10)

Место смерти:

Делфт

Ка́рл Ви́льгельм На́ундорф (нем. Karl Wilhelm Naundorff; около 1785 — 10 августа 1845, Делфт) — берлинский часовщик, с 1825 года выдававший себя за короля Франции Людовика XVII, который, вопреки официальным заявлениям, не умер, а бежал из тюрьмы Тампль. Описал свои приключения после побега в мемуарах «Очерк истории несчастий дофина, сына Людовика XVI» (1834, новая редакция — 1836). Безуспешно добивался через французский суд признания себя Людовиком XVII, однако не претендовал на престол. Потомки Наундорфа, получившие от короля Нидерландов Виллема II право носить фамилию Бурбонов, до настоящего времени добиваются признания Наундорфа Людовиком XVII.





Введение

Людовик XVII

Луи-Шарль Бурбон, второй сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты, был объявлен дофином Франции после смерти в 1789 году его старшего брата — Луи-Ксавье-Франсуа. После неудавшегося бегства королевской семьи в Варенн он вместе с матерью и старшей сестрой был заключён в тюрьму Тампль. Историки сходятся в том, что эта мера была направлена против возможности похищения дофина монархически настроенными эмигрантами. Власти рассматривали королеву (а после её казни — дофина и его сестру) как «драгоценных заложников», жизнь и свобода которых прямо зависели от нейтралитета или враждебных действий европейских держав — противников Франции[1].

Сразу после смерти Людовика XVI революционеры неоднократно выражали своё беспокойство по поводу того, что его сын может стать орудием в руках врагов существующего строя. В 1792 году секция от Финистера требовала «воспрепятствовать маленькому Капету наследовать королю». В июле того же года в Конвенте Эро де Сешель, опираясь на данные, полученные от генерального прокурора департамента Сены Люллье, заявил о заговоре, целью которого было возведение на престол Людовика XVII. На следующий день после этого выступления были обнародованы дата исполнения заговора — 15 июля и имя его главы — графа Диллона. 13 июля Камбон, член Комитета Общественного Блага, докладывал о заговоре в Конвенте[2].

По решению Комитета Общественной Безопасности, принявшего ко вниманию события лета 1792 года, Луи-Шарль должен был быть разлучён со своей матерью. Глава Коммуны Пьер Шометт на одном из заседаний Конвента выдвинул предложение отдать дофина в семью сапожника Симона. «Я хочу, — сказал он, — чтобы ему (дофину) дали некоторое образование, я удалю его из семьи, чтобы он забыл о своём ранге»[3]. В какой-то мере это удалось: в ряде исследований показано, что Симон по-своему любил своего подопечного. Сохранились счета за игрушки, цветы и птиц, купленных для него Симоном[4]. Сам Луи-Шарль также с достаточным увлечением предавался новой для него жизни. По воспоминаниям сестры, юный король «пел революционные песни» и (вероятно, с чужих слов) нещадно ругал прежний строй[5].

3 января 1794 года (14 нивоза) Генеральный Совет Коммуны из-за постоянного отсутствия на заседаниях многих своих членов вынес решение запретить им занимать любую оплачиваемую должность в административных органах. Предложение сделать исключение для Симона было отвергнуто. 5 января сапожник подал в отставку, а 19 января вместе с женой покинул Тампль[6][K 1].

Начался период изоляции дофина и его сестры от внешнего мира. Мальчика содержали в отдельной комнате под охраной дежурных комиссаров[8]. Со времени отъезда Симона (19 января 1794) до посещения ребёнка Баррасом сразу после термидорианского переворота 27 июня, Луи-Шарль оставался без специального присмотра[7]. Количество свидетелей, видевших его в последующее время, неуклонно сокращалось, что расценивается эвазионистами (сторонниками теории бегства, от фр. évasion — бегство)[9] как доказательство потенциальной возможности похищения ребёнка.

По официальным данным Луи-Шарль умер 8 июня 1795 года от золотухи и туберкулёза — болезней, ставших причиной смерти его старшего брата. Тем не менее, никакие усилия властей не могли окончательно подавить слухи о подмене и бегстве дофина из тюрьмы.

Слухи

Слухи о подмене наследника престола появились и упорно удерживались с момента бегства королевской семьи в Варенн. Уверяли, что настоящий дофин ещё до революции (а может быть, позже, во время одной из прогулок, разрешённых Марии-Антуанетте с детьми, во время их вынужденного нахождения в Париже во дворце Тюильри) был отдан на попечение адвокату Оэку, по происхождению канадцу. Оэк якобы увёз дофина с собой за океан, а Мария-Антуанетта вернулась с прогулки с неким мальчиком по фамилии Ларош, уроженцем Тулузы[10].

Говорили, что Коммуна собирается тайно передать Луи-Шарля австрийцам, что дофин уже переведён в военный лагерь в Мёдоне или во дворец Сен-Клу. Слухи попадали и на страницы газет, вынуждая Робеспьера официально опровергать их с трибуны Конвента[10].

«Смерть сына Людовика XVI породила различные слухи, басни одна нелепее другой. Одни утверждают, что дофин вполне здоров и будет передан иностранным державам, другие — что он был отравлен… Смерть отняла у Франции „драгоценного заложника“», — писала «Газетт франсез» 12 июня 1795 года[10].

Опровержение не остановило монархистов: раздосадованные смертью дофина, они, по словам французского историка А. Матьеза, утверждали, что его убили, а некоторые говорили о подмене другим ребёнком истинного сына короля[10]. Европейские державы — возможно, из политических соображений — предпочли «не поверить» в естественную смерть Луи-Шарля. Один из предводителей вандейцев Шаретт прямо обвинял[K 2] термидорианское правительство в отравлении Людовика XVII и его лечащего врача Десо, который действительно умер за несколько дней до своего пациента — видимо, из-за свирепствовавшей в госпитале эпидемии[10][K 3][K 4].

Французский беллетрист и памфлетист Ж. Ж. Реньо-Варен[fr], вероятно, решив воспользоваться популярной темой, написал роман «Кладбище Мадлен» (1800—1801), в котором некие монархически настроенные заговорщики сумели вынести ребёнка из Тампля в корзине для белья и посадить его на корабль, отплывающий в Америку. Корабль, однако, был перехвачен французским фрегатом; ребёнок был возвращён в тюрьму, где и умер. Роман имел успех у читателей: два его тома были быстро распроданы, вскоре вышло второе издание. Позднее Реньо-Варен издал двухтомное продолжение романа[12].

Популярность книги Реньо-Варена вызвала недовольство Наполеона Бонапарта, в ту пору первого консула. Издатель и автор романа были задержаны на 10 дней. Набор книги был рассыпан, а её библиотечные экземпляры — конфискованы. Реньо-Варену пришлось испрашивать разрешения на публикацию, ссылаясь на беллетристический характер своего произведения и на то, что все факты в романе вымышлены. Впоследствии самозванцы, выдававшие себя за сына Людовика XVI, использовали для своих «биографий» сюжетные линии романа Реньо-Варена[13]. Противоречивые слухи и ожидания, будоражившие умы французов, подготовили почву для самозванцев, и те не замедлили объявиться.

Самозванцы

Количество самозванцев, появившихся после реставрации монархии во Франции и выдававших себя за чудом спасшегося дофина, превысило сотню. Истории их были довольно однообразны. Так, один из них — Жан-Мари Эрваго — указывал на то, что его мать Николь до замужества носила фамилию Биго (Bigot), тогда как свидетельство о смерти дофина в Тампле было подписано неким Реми Биго. Из этого претендент пытался сделать вывод, что семья Биго подменила дофина (его самого) собственным ребёнком, но отец, устроившись в Тампль, не терял сына из виду до самого конца и т. д.

Эрваго пользовался покровительством министра наполеоновской полиции Жозефа Фуше, видимо, намеревавшегося использовать его в своих политических играх, но затем оставившего эту мысль[14].

Другой претендент «барон Ришмон» доказывал, что жена Симона, жалея ребёнка, тайно подменила его неким немым мальчиком. По опубликованным в 1814 году воспоминаниям термидорианца Армана, одним из последних видевшего дофина живым, ребёнок из Тампля «послушно выполнял дававшиеся ему приказания; из него нельзя было, несмотря на все усилия, вытянуть ни одного слова». Казалось, что мальчик был немым[15]. Впоследствии Ришмон был арестован за мошенничество и приговорён к 12 годам тюрьмы.

Дофин объявился и в Америке. Им оказался метис Элеазар Уильямс[16], миссионер из Висконсина. По словам этого претендента, из-за перенесённых испытаний детские годы полностью выпали у него из памяти. Он якобы помнил себя только с 13 лет, когда жил и воспитывался в Америке. Он стал миссионером и проповедовал среди индейских племён, когда его якобы разыскал сын Луи-Филиппа и показал некие документы, подтверждавшие его будущие притязания[17].

Ещё одним заокеанским претендентом выступил уроженец Гаити натуралист Дж. Дж. Одборн.

Рано или поздно каждого из самозванцев удавалось разоблачить, указав его подлинное имя и происхождение. С годами «Людовики XVII» деградировали всё больше и больше, оказываясь в большинстве случаев обычными мошенниками, и появление очередного «единственного законного» претендента на престол начинало вызывать откровенные насмешки. Дошло то того, что после смерти в 1812 году одного из претендентов, Эрваго, явился «претендент в претенденты» Жак Демазо, выдававший себя за умершего[18]. Окончательно опустившийся представитель клана «Людовиков» описан в романе Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна»[18].

Биография

Германия (1810—1833)

Карл Вильгельм Наундорф оказался единственным из претендентов, чьи притязания до сих пор не удаётся опровергнуть с полной убедительностью. Известно, что в конце 1810 года он прибыл в Берлин, жил в этом городе уединённо и работал часовщиком. Паспорт на имя Карла Вильгельма Наундорфа, уроженца Веймара[K 5], был явно фальшивым: часовщику на вид было не более 25 лет, а, согласно документу, ему в то время уже исполнилось 43 года. Приметы Наундорфа также не совпадали с указанными в паспорте[20].

В 1811 году он был приглашён в полицейское управление для беседы с Лекоком (нем. Paul Ludwig Le Coq)[K 6], бывшим в то время советником-докладчиком министерства иностранных дел. Лекок, поняв, что паспорт Наундорфа фальшивый, засыпал его вопросами. Тот объявил, что является сыном Людовика XVI и Марии Антуанетты и, как утверждал позднее, передал Лекоку свои подлинные документы[K 7][20]. Лекок выразил собеседнику своё сочувствие и посоветовал ему оставить Берлин, так как агенты полиции Франции могли донести о нём правительству этой страны. Лекок предложил уехать Наундорфу в Шпандау, а его бумаги из соображений безопасности оставил у себя[22].

2 ноября 1812 года Лекок, уже президент берлинской полиции, снабдил Наундорфа сертификатом, в котором удостоверял, что «…Карл-Вильгельм Наундорф, часовщик, во время своего пребывания в этом городе [Берлине] всегда вёл себя безукоризненно и что вообще не имеется на его счёт каких-либо неблагоприятных сведений»[23]. Бумага должна была быть предъявлена местным властям Шпандау, которые по прусским законам имели право предоставления гражданства. Согласно свидетельству магистрата Шпандау от 8 декабря 1812 года, Наундорф стал гражданином этого города[23][K 8].

Наундорф неоднократно обращался с требованием вернуть ему документы к Лекоку и канцлеру Гарденбергу[K 9]. Однако все его просьбы неизменно оставались без ответа. Наконец, в 1833 году, когда наследный принц Пруссии приказал найти бумаги, в архиве полиции они не были обнаружены. Позднее адвокат Наундорфа Карл Лапрад по заданию своего клиента обращался за помощью в розыске к прусскому министру внутренних дел и полиции фон Рохову[de]. Последний заявил, что никакой передачи документов не было, и, более того — Наундорф никогда не встречался с Лекоком[24]. Однако из секретной переписки фон Рохова с начальником полиции Герлахом (1836) известно, что министр знал о встречах Наундорфа и Лекока[25][K 10].

В Шпандау Наундорф особенно близко сошёлся с бургомистром города Даберковым и местным жителем Прейсом. Поддерживал он отношения и с французами, проживавшими в этом городе. Прейс обратил внимание по разговору Наундорфа, что тот не пруссак, и узнал, что он родился во Франции. Прейс предолагал, что в жизни часовщика есть какая-то тайна, а Наундорф в беседе с ним сказал, что «он много услышит о нём»[K 11]. Те, кто встречался с Наундорфом, отмечали «его благородство в обращении и манерах» и объясняли это обстоятельство тем, что он не то лицо, за которое себя выдаёт[25].

В 1818 году Наундорф познакомился с Иоганной Эйнерт, на которой вскоре женился. Бракосочетание состоялось в доме часовщика по протестантскому обряду. По закону Наундорф должен был для вступления в брак предъявить свою метрику, но не сделал этого. У супругов было восемь детей: пятеро сыновей и три дочери. Считалось, что они «отличались необыкновенным сходством с Бурбонами»[27]. Позднее, когда Наундорфы жили в Дрездене, эмигрант, преподававший французский язык детям претендента, находил, что дочь часовщика, Амели, чрезвычайно похожа на покойную королеву: «Эта особа не немка, она скрывает своё происхождение — это живой портрет Марии Антуанетты». В семье хранились портреты молодой Марии Антуанетты «удивительно схожие с дочерью претендента Амели». Графиня Шуазёль-Гуффье, также познакомившаяся с Наундорфами в Дрездене, считала, что дети претендента похожи на Бурбонов, а один из сыновей имел «характерный взгляд Людовика XVIII»[28][K 12].

Вслед за Даберковым, в 1822 году уехавшим в Брауншвейг, туда же перебрался и Наундорф. В мае этого года Наундорф, предоставивший свидетельство от муниципалитета Шпандау в том, что он «честный человек и хороший часовщик», стал гражданином Брауншвейга[27].

В начале 1824 года Наундорф стал жертвой кражи, и прошёл слух, что преступление совершил он сам[K 13]. В защиту Наундорфа выступил его друг профессор Рейхенов. Вскоре часовщик был обвинён в поджоге театра Бранденбурга, располагавшегося рядом с его собственным домом, но суд оправдал его[30]. Через некоторое время последовало обвинение в том, что Наундорф — фальшивомонетчик. На этот раз он был осуждён, однако суд признал его виновным не в выпуске фальшивых монет: три года тюрьмы Наундорф получил за то, что заявил на следствии о своём королевском происхождении. Ко времени этого процесса в бранденбургском суде относятся два противоположных отзыва о личности обвиняемого: судья Шульц считал Наундорфа «порочным, наглым, весьма хитрым», а юрисконсульту Ренне претендент «импонировал своим внешним видом и обращением». По мнению Ренне, Наундорф не походил на обыкновенного авантюриста[31]. Отбывая заключение, он сумел завоевать расположение смотрителя тюрьмы барона Секмдорфа, который позднее выдал Наундорфу удостоверение, где отмечалсь, что «он [Наундорф] вполне честный и нравственный человек»[32].

Выйдя из тюрьмы, Наундорф поселился в Кроссене. И в этом городе часовщик, не испытывая в том особых затруднений, получил гражданство. В Кроссене у Наундорфа появился новый друг — нотариус и синдик города Пезольд, взявший на себя заботу о материальном благополучии семьи часовщика. Пезольд собирался пересмотреть дело своего подопечного в бранденбургском суде и уже затребовал все бумаги по нему, однако внезапно умер 16 марта 1832 года. После смерти Пезольда Наундорф уехал во Францию на розыски слуг королевского двора Людовика XVI[32].

Франция (1833—1834)

В Париже Наундорф поселился у бывшего кагорского судьи Альбуиса (фр. Barthélémy Albouys), который верил в спасение дофина из Тампля[K 14]. Через книгопродавца Брикона Наундорф познакомился с архивистом-палеографом Жоффруа (фр. Geoffroy), тот отметил у M. Charles (так называли претендента) «акцент иностранца» и «изумительное» сходство с Бурбонами. Жоффруа через несколько дней рассказал о Наундорфе господину и госпоже де Сент-Илер, пожилой паре, прежде служившей при старом королевском дворе. Госпожа де Сент-Илер посчитала, что её знакомая, кормилица дофина госпожа Рамбо[fr], согласится встретиться с прусским часовщиком[33]. Свидание с госпожой Рамбо состоялось 17 августа 1833 года. Рамбо отрекомендовалась приближённой королевы Марии Антуанетты и маленького дофина. Наундорф безошибочно назвал её имя. Бывшая кормилица задала ему вопросы о его воспитателях (госпоже де Турсель и аббате Даво), претендент отвечал на одни из них «удовлетворительно», на другие — нет, объясняя это своей забывчивостью. Во время разговора он увидел портрет Марии Антуанетты и заплакал. Кульминацией встречи стал ответ Наундорфа на вопрос госпожи Рамбо о костюме дофина, который она хранила много лет. Рамбо поинтересовалась помнит ли её гость о том, как надевал этот костюм в Тюильри. Тот уверенно ответил, что помнит, но это было не в Тюильри, а в Версале и один раз: «с тех пор я его не надевал, так как оно [платье] было слишком узко». После этого госпожа Рамбо упала перед Наундорфом на колени со словами: «только один мой принц может сказать мне это»[34].

В Наундорфе «узнал» дофина и последний королевский министр юстиции Этьен де Жоли[fr]. Он сообщил бывшему королевскому прокурору Карлу Вернье[K 15], что в разговаривал с Наундорфом, и тот сообщил ему подробности о событиях 10 августа 1792 года. Жоли поклялся Вернье, что «Наундорф — сын несчастного короля»[36]. Писатель Е. Черняк сомневается в ценности этих свидетельств: Жоли и Рамбо помнили дофина пятилетним ребёнком, а Наундорфу в 1833 году было около пятидесяти лет[37].

15 декабря 1834 года госпожа Рамбо подписала заявление о том, что признаёт в Наундорфе Людовика XVII. К заявлению Рамбо приложила копию своего письма к Марии Терезе, герцогине Ангулемской, в котором извещала её, что 17 августа 1833 года нашла своего воспитанника. Рамбо в заявлении отметила особые приметы дофина, совпавшие, по её мнению, с приметами Наундорфа (форму шеи, головы, лба; цвет глаз и волос; «рот такой же, как у королевы», а также «несколько знаков, тогда ещё не ясно обозначавшихся, и один на правой груди»; следы от прививки оспы[38]). Супруги де Сент-Илер также признали в Наундорфе сына короля, а госпожа де Сент-Илер написала герцогине Ангулемской, что её «несчастный брат» жив[36].

Карл Лапрад, адвокат, поверивший в правдивость Наундорфа, побывал в начале 1836 года в Берлине и встретился с министром внутренних дел Пруссии де Роховом. Последний интересовался, каковы успехи Лапрада в деле «идентификации Наундорфа». Министр верил в спасение дофина из Тампля и признал, что, занимаясь делом Наундорфа четыре года, так и не выяснил истинное происхождение претендента. По мнению де Рохова, дело это было «неразрешимой загадкой». Исполняя поручение короля Пруссии, министр заявил Лапраду, что Фридрих Вильгельм узнал о претенденте только в 1829 году, получив от него прошение из Кроссена. Лапрад ответил, что Наундорф будет счастлив знать, что не по приказу короля он подвергался преследованиям с 1818 года[K 16]. По уверениям де Рохова, бумаги, которые Наундорф отдал Лекоку, отсутствуют «в частном кабинете короля», но, даже если бы они нашлись «это ровным счётом ничего бы не доказывало». Лапрад сделал вывод, что де Рохов прекрасно знает содержание этих бумаг. В заключение министр заявил: «… я не желал бы его [Наундорфа] признания дофином, так как это признание будет позором для всех коронованных особ Европы»[40].

Во Франции сложилось сообщество сторонников Наундорфа, которые помогали ему деньгами и советами. Для защиты интересов претендента адвокат Бурбон-Леблан основал газету La justice. Её сотрудником стал некий Тома, роялист, который следил за Наундорфом. В октябре 1835 года Тома объявил, что, по сведениям, полученным им из прусского посольства, Наундорф на самом деле сын часовщика. Тома возбудил процесс против претендента, но проиграл его, не сумев предоставить доказательств того, что тот самозванец[41].

Несколько ранее в Париже появился ещё один претендент на звание дофина — де Ришмон. Его судили за мошенничество, и в октябре 1834 года, когда шёл процесс над Ришмоном, один из друзей Наундорфа — Морель де Сен-Дидье передал суду его письмо. В своём послании Наундорф объявлял, что суд над Ришмоном «уловка сделать всякое домогательство на имя Людовика XVII смешным»[42]. Покровитель самозванца Ришмона, заявлял Наундорф, прекрасно знал, что «сын Людовика XVI был спасён от преследований дяди его узурпатора Людовика XVIII» и что он может доказать своё происхождение, обладая «всеми документами», подтверждающими его. Своё письмо претендент подписал «Карл-Людовик, герцог Нормандский»[43].

Встречи посланника Наундорфа с герцогиней Ангулемской

Друзья Наундорфа были встревожены молчанием герцогини Ангулемской по поводу «обретения брата»[44]. Мария Тереза наотрез отказалась встречаться с претендентом и обсуждать его рассказы о детстве. Возможно, ей было выгодно объявление брата умершим: как жена Людовика Ангулемского, стоявшего следующим на очереди к престолу после Людовика XVIII и своего отца Карла Артуа, она имела шансы стать королевой Франции[45]. Графу Морелю де Сен-Дидье было поручено увидеться с дочерью Людовика XVI, которая в то время жила в Праге, и добиться её согласия на свидание с Наундорфом. Сен-Дидье встречался с герцогиней дважды: в январе и сентябре 1834 года, его поездки описаны в книге Le dernier fils de Louis XVI. Commissaire du Prince en 1834, auprés de Son A. R. Madame Duchesse d’Aungoulême (Париж, 1836)[44].

1 января 1834 года Сен-Дидье был принят Марией Терезой в присутствии одного из её приближённых — маркиза де Вибре (Vibrave). Герцогиня сразу объявила, что не будет встречаться с Наундорфом, и что письменный отказ ею отправлен 16 декабря 1833 года. Граф был ужасно разочарован, что принцесса приняла решение «не ознакомившись ни с одним официальным документом и не слышав ничего о подробностях этого дела», но Мария Тереза была тверда: она его не изменит. Она не отрицала, что знала о событиях в Париже от герцогини Монморанси, с которой состояла в переписке. На все доводы в пользу претендента, которые привёл Морель де Сен-Дидье, она ответила: «Я была бы счастлива найти своего брата, но к несчастью — он умер». Мария Тереза добавила, что дофин умер почти «на её глазах», возможно, что одного ребёнка подменили другим, но ей это неизвестно. На заявление де Сен-Дидье, что замена действительно была, герцогиня ничего не ответила[46].

Мария Тереза обещала просмотреть все бумаги, привезённые Сен-Дидье и тогда дать окончательный ответ. 28 января герцогиня заявила, что документы «не содержат ничего», что заставило бы её встретиться с претендентом. Она обратила внимание на письмо госпожи Рамбо, так как помнила, что 40 лет назад та была кормилицей дофина, но это не заставило её изменить своё решение. Всё, чего добился посланец Наундорфа от герцогини, — это обещание собрать новые сведения о претенденте[47].

В сентябре 1834 года Морель де Сен-Дидье снова приехал в Прагу и встретился с Марией Терезой. Герцогиня назвала Наундорфа интриганом, заметив при этом, что сам Сен-Дидье — честный человек, введённый в заблуждение. На его просьбу объяснить свой отказ в свидании, Мария Тереза заявила, что уже само согласие на встречу «будет иметь вид признания»[48].

Последним средством, использованным Сен-Дидье, стали переданные им сообщения от имени Наундорфа: во-первых о том, что Людовик XVIII завещал перед смертью «гласно признать принца и дать ему возможность взойти на престол», но Карл X якобы собственноручно уничтожил завещание. Несколько позже, 1 ноября 1837 года, на суде в Веве сторонник претендента Бремонд заявил, что признаёт Наундорфа Людовиком XVII. По его словам, Людовик XVIII якобы оставил письмо с описанием истории своего племянника, а сам Бремонд имел возможность получить бумагу в свои руки, но в последний момент всё сорвалось. Ящик с письмом сразу после смерти короля в 1824 году был передан премьер-министром Виллелем «двум другим министрам», которые считали, что следующим королём должен быть герцог Нормандский. Однако Карл д’Артуа «имел слабость увлечься ложными династическими интересами» и короновался[49]. Во-вторых, Сен-Дидье довёл до сведения Марии Терезы, что Наундорф в курсе секретной и недружелюбной по отношению к нему переписки герцога Ангулемского с герцогом Деказом. Герцогиня отрицала существование завещания Людовика XVIII в пользу претендента, сообщение о переписке она не комментировала, однако, по наблюдению собеседника, не могла побороть волнения[48].

На следующий день Сен-Дидье встретился с приближённой герцогини Ангулемской графиней д’Агу и поставил её в известность, что в Прагу приехала госпожа Рамбо для личной встречи с Марией Терезой. Вскоре посланец Наундорфа получил от графини д’Агу письмо, в котором сообщалось, что герцогиня Ангулемская не будет встречаться с Рамбо. Герцогиня «не могла предположить, что лицо почтенное по возрасту могло совершить столь утомительное путешествие, и что она не находит причины её видеть». Сама же Рамбо получила распоряжение от австрийских властей покинуть страну в 24 часа[50].

Франция (1834—1836)

По утверждениям претендента, на него не раз совершались покушения в Париже, а позже — в Лондоне, куда он перебрался после вынужденного отъезда из Франции. О нападении на Наундорфа, произошедшем в Париже в восемь часов вечера 28 января на площади Курсель, рассказал в своих мемуарах виконт Состен де Ларошфуко[fr] (Memoires de Sosthene de Larochefoucould), следивший за ним по заданию герцогини Ангулемской. Ларошфуко узнал о покушении 29 января 1834 года, 30-го он пришёл в дом претендента и видел его раны, нанесённые кинжалом (одна из них была серьёзной), изрезанное платье и бельё в крови. Несколько ниже сердца, там где кинжал попал в серебряную медаль, которую носил Наундорф, была «сильная контузия». Ларошфуко послал к Наундорфу доктора (не раскрыв имени претендента), чтобы тот определил характер ранений и состояние пострадавшего. Как гласил протокол, «больному сделано кровопускание, и ему лучше, но нагноение от раны большое, и удар, нанесённый несколько ниже был бы смертелен»[42].

Ларошфуко нанёс несколько визитов претенденту и был, по собственному признанию, «сбит с толку». Наундорф свободно говорил о Бурбонах, как о своей семье, называл герцогиню Ангулемскую сестрой, его спокойствие и уверенность производили впечатление. «Ничто не наводило на мысль о мошенничестве <…> И если это мономания, то она настолько рассудительна, что понемногу сам начинаешь убеждаться в её правдивости»[51]. Первая встреча продлилась полтора часа, Ларошфуко унёс с собой тетрадь с описанием жизни Наундорфа, которое должен был прочитать. Он снова увиделся с претендентом, «впечатление было такое же», как и в первую встречу, но рассказ Наундорфа о своих приключениях счёл неправдоподобным: «любой роман был бы ближе к действительности»[52].

Ларошфуко писал герцогине, что её согласие на свидание (Наундорф предлагал провести его тайно в Дрездене[K 17]) предоставит претенденту возможность рассказывать «потом всё, что ему вздумается». С другой стороны, отказ побудит Наундорфа обратиться в суд, который вынесет решение, безусловно, не в его пользу, но дело будет иметь резонанс, неприятный для королевской семьи[52].

После покушения на Наундорфа его защитники активизировали свои действия, направленные на признание его Людовиком XVII. Главным доказательством идентичности претендента с сыном короля, по мнению его друзей, были знаки на его теле (родимое пятно «в виде земляники», следы оспопрививания, «голубь с раскрытыми крыльями и головою вниз» на ноге), которые видела мадам Рамбо[53].

Ларошфуко 11 февраля 1834 года сообщил Марии Терезе, что его опасения оправдались, Наундорф собирается подавать прошение в суд. Виконт утверждал, что добился у претендента отсрочки в месяц. 22 марта состоялась новая встреча: Наундорф был вне себя из-за молчания герцогини. В то же время Мария Тереза писала некоей даме, что всё прочитанное ею о Наундорфе не убедило её в его правдивости, но если имеются какие-либо дополнительные доказательства, то он может обратиться с ними к маркизу Пасторе, который уполномочен сообщить о результатах переговоров. Лишь тогда герцогиня даст окончательный ответ. Её решение не изменится, даже если претендент всё-таки решится обратиться в суд[54].

По поручению Ларошфуко адвокат Жанвье в присутствии виконта три часа беседовал с Наундорфом. Адвокат пришёл к выводу, что в жизни последнего есть «нечто необъяснимое», тот не похож ни на самозванца, ни на сумасшедшего. Уверенность Наундорфа в своей правоте поразила Жанвье, но претендент «говорит о невозможных вещах». Прочитав его мемуары, Жанвье пришёл к выводу, что это «собрание самых невероятных событий». Наундорф, узнав мнение адвоката, ничуть не обеспокоился. По его словам, прусское правительство имеет в своём распоряжении неопровержимые доказательства, что он — сын Людовика XVI, а Мария Тереза «в четверть часа» признает в нём дофина[54].

Обращение в суд и высылка из Франции

В 1836 году переговоры с Прагой зашли в тупик. 13 июня адвокаты Наундорфа де Жоли, Бурбон-Леблан, Брике и де ла Барр[fr] подали от его имени заявление в суд. Претендент, «принятый в число граждан по личному приказу прусского короля и освобождённый от необходимости предъявить требуемые в подобных случаях по закону документы», требовал признать его Людовиком-Шарлем, герцогом Нормандским. В суд вызывались герцогиня Ангулемская, её супруг и бывший король Карл X[54].

Момент для обращения был выбран крайне неудачно: занимавший французский трон Луи-Филипп в случае признания Наундорфа сыном короля (хотя такой ход событий был маловероятен) автоматически становился узурпатором[55].

15 июня в квартире госпожи Рамбо на улице Ришар, где жил Наундорф, агентами полиции был произведён обыск. Имея приказ об аресте претендента, они задержали Наундорфа и изъяли у него более 200 документов (которые никогда не были ему возвращены). Его отвезли в тюрьму, сопровождал Наундорфа адвокат Грюо де ла Барр. Де ла Барр потребовал от префекта полиции освободить Наундорфа, однако тот направил адвоката к министру внутренних дел, отдавшему приказ о высылке претендента из столицы в 24 часа. Де ла Барр не сумел попасть к министру, тогда сторонники Наундорфа обратились к Луи-Филиппу[55]. Посодействовать освобождению претендента просил короля и адвокат Кремье, выступивший с речью в защиту претендента 14 июля в государственном совете. Луи-Филипп, однако, постановил не принимать во внимание прошение Наундорфа и выслать его. 16 августа 1834 года Наундорф покинул Францию[56].

Англия

Наундорф обосновался в Лондоне и в 1834 году опубликовал там свои мемуары Abrégé de l’histoire des infortunes du Dauphin. 250 экземпляров книги было направлено во Францию, эта партия была арестована полицией короля на границе[57].

10 января 1837 года Наундорф послал петицию в палаты депутатов и перов, которая, однако, была оставлена без внимания. После новых выборов, состоявшихся 21 января 1838 года, он повторно обратился к палате депутатов, с требованием дать гражданскому суду «разрешить вопрос о достоверности акта о смерти 8 июня 1795 года»[58]. 25 копий (на имя каждого депутата) этого заявления были посланы в Париж, но, стараниями французских властей, были конфискованы на границе[28].

В ноябре 1838 года к Наундорфу в Лондоне присоединилась его семья. Его жена и дети, проживавшие с 1834 года в Дрездене, находились под опекой племянницы Рамбо, госпожи Женесе, специально прибывшей из Парижа. Наундорф побывал в Дрездене в августе 1834 года и обрёл там новых друзей, в том числе и в среде французских эмигрантов. Франция безуспешно добивалась от Саксонии высылки семьи претендента. Затем Пруссия потребовала от правительства Саксонии выдачи Наундорфов, так как они, как утверждалось, были прусскими подданными (однако ранее Пруссия отказалась принять Наундорфа, мотивируя это тем, что он — иностранец). Вскоре Саксония, уступив Франции, предложила семейству претендента покинуть страну[59]. Наундорфы перебрались в Швейцарию, где некоторое время жили в замке Гранкло у друга претендента, господина Бремонда[60].

В Лондоне произошло второе покушение на претендента. 16 ноября 1838 года Наундорф гулял в саду дома, который занимала его семья. Здесь он встретился с неизвестным, тот дважды в упор выстрелил в Наундорфа из пистолета. Нападавший скрылся, а подоспевшие на звуки выстрелов Грюо де ла Бар и Лапрад нашли своего друга «тяжело раненого и с обожжённым платьем». По заявлению врача Брауна (Brown), одна из ран была рядом с сердцем, другая — в верхней части левой руки. Вскоре нападавшего разыскали, им был Дезире Руссель, некоторое время безуспешно добивавшийся встречи с Наундорфом. Русселя судили, однако, по личной просьбе Наундорфа, освободили от наказания. Узнав о событиях в Англии, бывший министр Карла X, барон Капелль, заявил, что покушение — инсценировка: претендент либо сам ранил себя, либо друзья стреляли в него по его просьбе для «возбуждения бо́льшего интереса к его личности»[60].

26 апреля 1840 года у Наундорфа родился сын, названный Альбертом. В метрической книге ребёнок был записан как Альберт Бурбон[61].

Судебные процессы 1839—1841

В июле 1834 года против Наундорфа был возбуждён процесс, поводом послужило издание претендентом брошюры La doctrine célèste, в которой он излагал положения религии, отвергающей католицизм. Французское правительство конфисковало брошюру и от имени министерства внутренних дел обнародовало циркуляр, в котором сообщалось, что, по данным прусского правительства, Наундорф происходит «от еврейского семейства, поселившегося в прусской Польше». Эта официальная бумага была адресована Морену де ла Геривьеру, который поддерживал другого претендента, Ришмона. Де ла Геривьер мог демонстрировать её всем желающим, чтобы сделать смешными притязания Наундорфа. Последний через Грюо де ла Барра обратился к прусскому правительству с запросом, действительно ли ему приписывается еврейское происхождение[61]. По приказу короля Пруссии министр внутренних дел де Рохов ответил Наундорфу, что «… такой претензии у прусского правительства не было и, более того, оно не в состоянии было это сделать, не имея какого-либо основания приписать вам это происхождение»[K 18]. Наундорф немедленно опубликовал это письмо, доказывающее, что французское правительство сфальсифицировало сведения о его происхождении[63].

Наундорф и Грюо де ла Барр подали иск против газеты Capitole, опубликовавшей заметку, где претендент был назван обманщиком. Слушание дела, назначенное на 13 августа 1839 года, было перенесено на 15 января 1841 года. Претендент и его адвокат обратились к Жюлю Фавру, который согласился помочь при условии, что его убедят в справедливости притязаний Наундорфа[64]. Фавр побывал в Лондоне у его семьи, тщательно изучил все предоставленные документы и счёл, что претендент прав. До конца жизни он оставался в убеждении, что Наундорф — сын короля, несправедливо лишённый своего имени. Уже после смерти Наундорфа, в 1851 и 1874 годах он представлял во французском суде интересы его наследников[65]. 10 декабря 1840 года Фавр выступил с требованием разрешить Наундорфу вернуться во Францию и предоставить доступ к гражданскому и уголовному суду: вынести решение по начатому против него делу о мошенничестве и возобновить дело 1836 года о его правах[66].

Нидерланды

В Англии Наундорф занялся изобретениями и сконструировал мощные снаряды, известные позднее под наименованием bombe Bourbon (бомба Бурбона). Снаряды испытывались в Вулвиче в присутствии представителей власти. В газетных отчётах об испытаниях Наундорф именовался Карлом-Людовиком де Бурбоном, герцогом Нормандским. Претендент нуждался в деньгах: друзья оставили его из-за публикации La doctrine célèste, кроме того, его изыскания потребовали значительных затрат. Продавать снаряды в Англии он не хотел (как считает Серебреников, из-за патриотических соображений) и поручил Грюо де ла Барру переговорить о реализации «бомбы Бурбона» с французским правительством. Военный министр заинтересовался изобретением, но ответил, что Наундорфу не будет разрешено въехать во Францию для его продажи (таково было условие претендента), и он имеет право предложить снаряды любой другой стране[67].

Наундорф решил выехать в Швейцарию через Нидерланды, так как путь по Франции для него был закрыт. Нидерландский консул в Лондоне выдал ему паспорт на имя Карла-Людовика де Бурбона. Однако через некоторое время Наундорфа просили явиться в консульство якобы для исправления ошибки (на самом деле предполагалось забрать у него паспорт). Предупреждённый, претендент под видом слуги полковника Бютса, направлявшегося в Нидерланды, покинул Лондон. Тем не менее в Роттердаме он был всё-таки вынужден предъявить паспорт, который тут же изъяли и направили в Гаагу. Претенденту предложили вернуться в Англию, но он отказался и обратился за помощью к юрисконсульту Ван Бурену. Директор полиции, которого юрисконсульт просил вернуть паспорт, отказался «так как у нашего правительства могут возникнуть дипломатические затруднения, если будет известно, что паспорт был выдан этому лицу от имени генерального консула»[68]. Как отмечал Ван Бурен, власти желали возвращения претендента в Англию, но выслать его в принудительном порядке не решались. По его мнению, почтительное отношение к Наундорфу доказывало «безусловное признание его тем лицом, которым он сам себя именовал»[69].

За два месяца до смерти Наундорфа (30 июня 1845 года) между ним и правительством Нидерландов был заключён договор (чтобы избежать возможных недоразумений с французскими властями, изобретатель выступал в нём под именем Карла-Людовика, без упоминания фамилии Бурбон)[70]. Согласно этому документу, Наундорф назначался директором Политехнической мастерской при нидерландской армии. В первые четыре года ему должны были быть выплачены 72 тысячи флоринов[K 19], а по мере доработки изобретений ему полагалась огромная по тем временам сумма — 1 миллион флоринов. Созданная Наундорфом «бомба Бурбона» около 60 лет состояла на вооружении голландской армии. Тем не менее, по словам голландского архивиста Остербана, документ напоминает не деловое соглашение, а «галлюцинации из романов Гофмана». Мотивы правительства, заключившего с Наундорфом такой договор, остаются невыясненными. Эвазионисты считают, что это была попытка раскрыть тайну происхождения Наундорфа. По мнению академика Мориса Гарсона[fr], признавая таким образом Наундорфа «дофином», нидерландский король Виллем II желал отплатить Луи-Филиппу, в своё время способствовавшему отделению от Нидерландов королевства Бельгии. И то, и другое объяснения появления договора малоубедительны[71].

Последние полгода жизни претендент провёл в Делфте, где король Нидерландов предоставил ему и его потомкам право носить фамилию Бурбон[K 20][45].

Карл Наундорф умер в 1845 году и был похоронен под именем Людовика XVII. В отличие от большинства известных истории самозванцев, Наундорф передал свои претензии наследникам. Последним король Нидерландов разрешил носить фамилию Бурбонов, тогда как суды Франции неоднократно отказывали в этом[45]. Потомки Наундорфа заявляли о претензиях на французский престол в 1919 году (в период мирной конференции в Версале); активны они и в настоящее время[72].

«Очерк истории несчастий дофина, сына Людовика XVI»

В 1834 году в Лондоне вышли из печати мемуары Наундорфа «Очерк истории несчастий дофина, сына Людовика XVI», в 1836 году переизданные во Франции (со значительными изменениями) адвокатом Грюо де ля Баром. По словам Мориса Гарсона, «он [Наундорф] рассказывал совершенно фантастическую историю, которая ни с чем не совмещалась и не допускала никакой проверки. Неизвестно, ни кто вмешался в его судьбу, ни каким образом этот неизвестный смог проникнуть в Тампль… Далее следовала цепь загадочных приключений, ни одно из которых не могло быть увязано с каким-либо известным фактом…»[73]

Впоследствии, подредактировав свои «воспоминания», претендент включил в них некоторые конкретные факты. По замечанию критиков, все они либо совпадали с уже опубликованными, либо не могли быть проверены. Сам претендент объяснял несоответствия необходимостью сохранения тайны, чтобы не подвергать угрозе свою жизнь[74].

Тампль

Как писал в мемуарах Наундорф, вначале некие неизвестные доброжелатели подменили ребёнка манекеном. Истинного дофина спрятали в тайнике на четвёртом этаже, где он провёл довольно долгое время. Затем манекен заменили немым мальчиком (которого и видел Арман). Ещё позже немого мальчика заменили рахитичным ребёнком, который через некоторое время умер. Затем труп был перенесён в тайник, а дофина, усыпив большой дозой опиума, положили в гроб. Гроб был перевезён на кладбище в фургоне. По дороге мальчика переложили в ящик на дне фургона, заполнив гроб старыми бумагами[74][K 21].

Швейцария

Ребёнка поручили заботам некой гувернантки, после чего он стал говорить по-немецки, а французский язык забыл; так Наундорф объяснял, почему почти не говорит на своём «родном» языке. В одну из ночей в дом, где скрывался дофин, проникли неизвестные. Его захватили и отвезли в какой-то замок, где заперли в одном из залов. Другой неизвестный сумел тайно вывести его в новое укрытие, где дофин был поручен заботам девушки по имени Мария[75].

Северная Америка

Затем претендент рассказывал о том, как был переправлен в Северную Америку. Там он встретился со своей гувернанткой — женой часовщика. У него дофин обучался ремеслу. После смерти гувернантки и её мужа пятнадцатилетний претендент обручился с Марией. Вскоре он встретился со своим швейцарским спасителем, которого сопровождал некто, названный «охотником»[75].

Франция

Враги дофина отыскали его в Америке, и он был вынужден бежать вместе с Марией, спасителем и «охотником». Они прятались в пещере, затем сели на корабль, капитан которого оказался сообщником врагов дофина. Мария и спаситель погибли — их отравили, а дофин и «охотник» (в мемуарах он назван «егерь Жан»; впоследствии упоминается и его фамилия — Монморен)[76] были схвачены и перевезены в тюрьму во Франции. Неизвестные похитители велели дофину отречься от короны, но тот отказался. Лицо юноши искололи инструментами с шипами и смочили изуродовавшей его жидкостью; таким образом претендент объяснял своё неполное сходство с известными портретами дофина[77]. Далее оказалось, что «егерь Жан», присоединившись к преследователям, сумел завоевать их доверие, и во время переезда пленника в другой замок устроил претенденту побег. Ещё несколько раз дофина ловили и заключали в тюрьмы, откуда он снова и снова бежал. В мемуарах упоминается единственное реальное лицо, якобы встреченное дофином в его скитаниях, — герцог Энгиенский, позднее расстрелянный Наполеоном. При этом утверждается, что герцог видел дофина в Эттенхайме и поклялся вернуть ему престол[78].

Германия

Далее, по словам претендента, на границе с Чехией в 1810 году он вступил в отряд немецких вольных стрелков герцога Брауншвейгского, воевал на стороне Германии против французов, был тяжело ранен в одном из боёв, взят в плен и отправлен в каторжную тюрьму под Тулоном. С этапа в очередной раз ему удалось бежать. Очередной неизвестный пришёл ему на помощь, предоставив паспорт на имя Наундорфа, что позволило дофину наконец-то оторваться от преследователей, поселиться в Берлине и заняться ремеслом часовщика. Как утверждал претендент, он явился к полицай-президенту Лекоку и вручил ему свои подлинные документы для передачи их прусскому королю (по мнению М. Гарсона, документы едва ли могли уцелеть в стольких злоключениях). Документы исчезли без следа, и Наундорф был окончательно лишён возможности доказать правдивость своей истории[79].

Исторические исследования вопроса

За и против

Могила и могильная плита Наундорфа в Делфте. Надпись гласит: «Здесь покоится Людовик XVII, король Франции и Наварры, герцог Нормандский»

Вопрос о том, был ли Наундорф Людовиком XVII, давно потерял политическое значение, но продолжает обсуждаться как профессионалами, так и любителями исторической науки. Все документы, относящиеся к делу Наундорфа, опубликованы французским архивистом Ж. Мантейером[fr] в двух томах его работы «Подложные Людовики XVII» (Париж, 1926)[37].

Доводы «за»

  • Появлявшиеся в то же время «Людовики XVII» в большинстве своём были откровенными мошенниками. Уже современники задавались вопросом — не были они (в целом или в большинстве) платными полицейскими агентами, призванными скомпрометировать подлинного принца?[18]
  • Для Наундорфа, единственного из претендентов, не удалось выяснить ни его подлинного имени, ни места рождения. Имя, которое осталось за ним в истории, как доказано, не соответствует реальности[80].
  • Эвазионисты находили у Наундорфа «бросающиеся в глаза фамильные черты Бурбонов».
  • Возраст. Медицинское освидетельствование останков претендента, выполненное в 1950 году доктором Хульстом (Германия), убедительно доказывает, что в момент смерти Наундорфу было не больше 60 лет. Столько же могло быть и дофину, родившемуся в 1785 году.
  • Специальное изучение источников, выполненное Х. Рошем, доказало, что цвет глаз, рубцы и следы прививок в большинстве своём совпадали у дофина и единственного из претендентов — Наундорфа.
  • Незнание французского языка, долго считавшееся абсолютным доказательством ложности претензий Наундорфа, вполне объяснимо как одно из последствий жестокого нервного потрясения. Такие случаи известны медицине.
  • Той же причиной может быть объяснена путаница воспоминаний: при всей своей несуразности они не производят впечатления сознательной выдумки.
  • Существует свидетельство герцогини Беррийской, что её отец, убитый при не до конца выясненных обстоятельствах, поддерживал претензии берлинского часовщика. Об этом же неоднократно заявлял сам претендент[37].
  • Старшая сестра дофина герцогиня Ангулемская, как следует из её писем, опубликованных в XIX веке, не верила в то, что брат умер в Тампле[81][82].

Доводы «против»

  • Бросающаяся в глаза несуразица в тексте так называемых «воспоминаний». Наундорф рассказывает, что в Тампле у него была гувернантка, что противоречит всем имеющимся документам.
  • Не ясно, кто и как похитил дофина.
  • Сам текст мемуаров, «колеблющийся между абсурдным и невозможным» (А. Кастело).
  • Невозможность проверки имеющихся сведений. Наундорф не называет имён, ограничиваясь намёками, однако неясны причины, заставлявшие его скрывать подлинные сведения почти пятьдесят лет спустя.
  • Во всех странах, где происходили похищения и побеги Наундорфа, действовали отлично поставленные полицейская и судебная системы. Трудно поверить, что ни в одном архиве не осталось документов, зафиксировавших упомянутые происшествия.
  • Отказ сестры дофина герцогини Ангулемской вступать в контакт с претендентом.
  • Многие из свидетелей произошедшего (начиная с тюремных сторожей дофина — Гомена и Лана) были живы, но никто из них не поддержал претензий Наундорфа.
  • Вследствие нервного шока человек может забыть родной язык. Но никакая экспертиза не в состоянии установить, знал ли он этот язык действительно или только утверждает это.
  • «Узнавания» мало что доказывают: из психологии хорошо известно, что люди, готовые к чуду, узна́ют кого угодно. Так же мало стоит мнение герцога Беррийского — это доказывает лишь, что герцог мог поддерживать претендента по неким политическим причинам или быть введённым в заблуждение[73].

Неудавшееся отождествление

Ж. Мантейе и вслед за ним другие исследователи постарались доказать тождество Наундорфа с дезертиром из прусской армии Карлом Вергом[83], но предположение во многом не оправдалось. Так, в паспорте, выданном на имя Верга в 1812 году, указывалось, что у него чёрные глаза и волосы — что никак не совпадает с сохранившимися портретами Наундорфа. Кроме того, Верг служил в полку герцога Брауншвейгского, куда, если верить сохранившимся документам, не принимали солдат ростом ниже 1,76 м, тогда как рост Наундорфа был около 1,68 м. Возраст Наундорфа в момент смерти был равен приблизительно 60 годам. Верг был старше — в 1845 году ему исполнилось бы 68 лет. Известно, однако, что паспорт на имя Верга был выдан полицмейстером Лекоком, выписавшим откровенно фальшивый паспорт на имя Наундорфа[4].

Ранние экспертизы

Первая

В 1943 году по инициативе французского историка А. Кастело была произведена экспертиза волос Наундорфа и дофина (сохранившихся в его деле). Экспертиза выполнялась в полицейской лаборатории Лиона по последнему слову тогдашней науки. В основу сравнения были положены микрофотографии волос, безусловно принадлежавших дофину, и пряди волос претендента. Было установлено, что особенности внутреннего канала совершенно идентичны в обоих случаях, что дало возможность полицейскому профессору Локарду заявить о принадлежности волос одному и тому же лицу. Кастело сообщил об этом в своей книге «Людовик XVII. Раскрытая тайна» (1947)[45][84].

Вторая

Стремясь подтвердить свою версию дополнительными доказательствами, Кастело настоял на проведении второй экспертизы. Сравнивались прядь волос ребёнка, умершего в Тампле (была срезана дежурным комиссаром Дамоном), и сохранившиеся волосы претендента. Оказалось, что они принадлежат разным людям. Кастело пришлось выпустить второе издание своей книги и опубликовать статью в известном журнале «Фигаро», где объявлялось, что Наундорф — самозванец[85].

Не стоит забывать, что в настоящее время экспертиза волос является одним из самых трудных разделов медико-криминалистической теорииК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4123 дня].

Новейшие исследования

Уже в наше время (2000) было сделано генетическое сравнение тканей сердца дофина (оно хранилось в специальном саркофаге в усыпальнице французских королей, базилике Сен-Дени[K 22]). Митохондриальная ДНК, выделенная из тканей сердца, была сравнена с ДНК здравствующих на тот момент представителей семьи Габсбургов и ДНК из волос Марии Йоанны и Марии-Йозефы, родных сестёр Марии-Антуанетты. Было доказано, что сердце безусловно принадлежит ребёнку, происходящему по материнской линии из семьи Габсбургов[87]. Немедленно последовало возражение от «Ассоциации Людовика XVII», возглавляемой потомком претендента Шарлем-Эдмоном де Бурбон Наундорфом: нет никаких доказательств, что сердце не принадлежит «старшему дофину», умершему ещё до революции[86][K 23].

Исследование ДНК из образцов тканей Наундорфа и ДНК Габсбургов, проведённое в 1995 году, показало, что претендент вряд ли имеет родственные связи с королевской семьёй[89]. Тем не менее, нет никаких доказательств, что образцы ткани, предположительно принадлежащей Наундорфу[K 24], не были заменены или попросту перепутаны[86].

См. также

Напишите отзыв о статье "Наундорф, Карл Вильгельм"

Комментарии

  1. ↑ Покинувший свой пост воспитателя Луи-Шарля Симон получил удостоверение, в котором было указано, что мальчик находился в «хорошем состоянии»[7].
  2. ↑ Манифест от 26 июня 1795 года[10].
  3. ↑ Кроме Десо в тот же период умерли его сотрудники — доктора Дюбю и Ферран, не общавшиеся с дофином[11].
  4. ↑ Через много лет вдова Десо рассказала своей племяннице, что доктор был отравлен после того как, посетив заболевшего дофина, увидел вместо него другого мальчика и сообщил об этом в Конвент[8].
  5. ↑ 17 декабря 1824 года городской совет Веймара в ответ на официальный запрос, сделанный магистратом Бранденбурга, сообщил, что ни в одной метрической книге веймарских церквей не упоминается имя Наундорфа, а, по утверждениям старожилов, им неизвестны его носители[19].
  6. ↑ Пауль Людвиг Лекок, француз по рождению, 24 апреля 1812 года стал главой Берлинской полиции и занимал этот пост до конца 1821 года[20].
  7. ↑ В письме от 1833 года из Берна к наследному принцу Пруссии Наундорф указывает, что это были два письма короля и королевы, запечатанные печатью, «которой мой отец пользовался в Тампле»[21].
  8. ↑ Как отмечает В. Серебреников, Лекок нарушил закон, по которому гражданство предоставлялось по предъявлению свидетельства о рождении и удостоверении, что родители получающего гражданство были подданными Пруссии[22].
  9. ↑ По словам Наундорфа, именно он распорядился передать бумаги Лекоку.
  10. ↑ По свидетельству одного немецкого аристократа, Август Вильгельм Прусский в 1920 году рассказывал, что видел бумаги Наундорфа в немецком архиве[26].
  11. ↑ Из рапорта бургомистра Фроейера, занявшего этот пост в 1821 году после Даберкова[25].
  12. ↑ По сообщению доктора Жана де Каро (Mes relations aves Louis XVII), сторонника Наундорфа. Де Каро лечил в Карлсбаде герцогиню Ангулемскую, её веки «отличались особенной краснотой» (говорили, что это от слёз, пролитых в Тампле), доктор утверждал, что у Амели Наундорф были такие же веки[28].
  13. ↑ Как отмечает Серебреников, после своих заявлений Лекоку и Гарденбергу, а также писем членам семьи Бурбонов, часовщик вряд ли мог рассчитывать на спокойную жизнь[29].
  14. ↑ В своё время Альбуис прочёл заметку о Наундорфе в Le Constitutionnel и вступил в переписку с Пезольдом. Вскоре сам Наундорф сообщил судье в отставке, что он лично прибудет в столицу Франции, чтобы убедить всех в своей правоте[33].
  15. ↑ По словам Карла Лапрада, легитимиста, адвоката из Ньора, который решил проверить рассказы претендента[35].
  16. ↑ Сам Наундорф обвинял в этом Людовика XVIII и Гарденберга[39].
  17. ↑ С апреля 1834 года в этом городе жили его жена и дети[28].
  18. ↑ Письмо из Берлина от 27 апреля 1840 года. Известно, что де Рохов с большой неохотой исполнил это поручение, так как считал неуместным давать официальные объяснения «этой личности» (Наундорфу)[62].
  19. ↑ Наундорф получил от Ван Бюрена аванс в размере 60 000 франков[70].
  20. ↑ Этого Наундорф безуспешно пытался добиться через французские суды[45].
  21. ↑ Как отмечает Черняк, судя по официальным документам, гроб с телом умершего ребёнка несли до кладбища Сен-Маргерит на руках, а не везли в карете[74].
  22. ↑ Сердце дофина сохранил доктор Пеллетен[fr], лечивший его после смерти Десо[86][87]. В 2004 году легитимисты захоронили сердце дофина[88].
  23. ↑ Сердце Луи-Жозефа-Ксавье также хранилось в аббатстве. Критики сомневались в правдивости сообщения о том, что революционер Пеллетен сохранил сердце Луи-Шарля[86].
  24. ↑ Полиция Нидерландов эксгумировала останки Наундорфа в 1950 году с целью определить, не был ли тот отравлен мышьяком. Прядь волос и правая плечевая кость претендента с тех пор хранились в судебно-медицинской лаборатории в Рюйсвике[89][86].

Примечания

  1. ↑ Черняк I, 1996, с. 437, 439.
  2. ↑ Серебреников, 2008, с. 9.
  3. ↑ Черняк I, 1996, с. 439.
  4. ↑ 1 2 Черняк, 1977.
  5. ↑ Marie-Thérèse-Charlotte, 1892.
  6. ↑ Черняк I, 1996, с. 441.
  7. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 24.
  8. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. IV.
  9. ↑ Черняк I, 1996, с. 438.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 Черняк I, 1996, с. 451.
  11. ↑ Черняк II, 1996, с. 446.
  12. ↑ Черняк I, 1996, с. 452—453.
  13. ↑ Черняк I, 1996, с. 453.
  14. ↑ Черняк II, 1996, с. 456—458.
  15. ↑ Черняк II, 1996, с. 444.
  16. ↑ Черняк II, 1996, с. 456.
  17. ↑ Hanson, John Halloway. The lost prince: facts tending to prove the identity of Louis the Seventeenth, of France, and the Rev. Eleazar Williams, missionary among the Indians of North America. — L., 1854.
  18. ↑ 1 2 3 Черняк II, 1996, с. 458.
  19. ↑ Серебреников, 2008, с. 48-49.
  20. ↑ 1 2 3 Серебреников, 2008, с. 48.
  21. ↑ Серебреников, 2008, с. 51.
  22. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 49-50.
  23. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 50.
  24. ↑ Серебреников, 2008, с. 51-52.
  25. ↑ 1 2 3 Серебреников, 2008, с. 53.
  26. ↑ Черняк II, 1996, с. 461.
  27. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 54.
  28. ↑ 1 2 3 4 Серебреников, 2008, с. 82.
  29. ↑ Серебреников, 2008, с. 55.
  30. ↑ Серебреников, 2008, с. 54-55.
  31. ↑ Серебреников, 2008, с. 55-56.
  32. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 56.
  33. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 57.
  34. ↑ Серебреников, 2008, с. 57-58.
  35. ↑ Серебреников, 2008, с. 60-61.
  36. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 60.
  37. ↑ 1 2 3 Черняк II, 1996, с. 459.
  38. ↑ Серебреников, 2008, с. 59.
  39. ↑ Серебреников, 2008, с. 61-62.
  40. ↑ Серебреников, 2008, с. 61-63.
  41. ↑ Серебреников, 2008, с. 63.
  42. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 69.
  43. ↑ Серебреников, 2008, с. 70.
  44. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 64.
  45. ↑ 1 2 3 4 5 Черняк II, 1996, с. 460.
  46. ↑ Серебреников, 2008, с. 64-65.
  47. ↑ Серебреников, 2008, с. 66-67.
  48. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 67.
  49. ↑ Серебреников, 2008, с. 79-80.
  50. ↑ Серебреников, 2008, с. 68.
  51. ↑ Серебреников, 2008, с. 72-73.
  52. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 73.
  53. ↑ Серебреников, 2008, с. 74.
  54. ↑ 1 2 3 Серебреников, 2008, с. 76.
  55. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 77.
  56. ↑ Серебреников, 2008, с. 78.
  57. ↑ Серебреников, 2008, с. 79.
  58. ↑ Серебреников, 2008, с. 81.
  59. ↑ Серебреников, 2008, с. 82-84.
  60. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 84.
  61. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 85.
  62. ↑ Серебреников, 2008, с. 88.
  63. ↑ Серебреников, 2008, с. 86.
  64. ↑ Серебреников, 2008, с. 87.
  65. ↑ Серебреников, 2008, с. 90-91.
  66. ↑ Серебреников, 2008, с. 88-89.
  67. ↑ Серебреников, 2008, с. 91-92.
  68. ↑ Серебреников, 2008, с. 92-93.
  69. ↑ Серебреников, 2008, с. 94.
  70. ↑ 1 2 Серебреников, 2008, с. 95.
  71. ↑ Черняк II, 1996, с. 473.
  72. ↑ Le site officiel de LOUIS XVII.
  73. ↑ 1 2 Garçon, 1968.
  74. ↑ 1 2 3 Черняк II, 1996, с. 466.
  75. ↑ 1 2 Черняк II, 1996, с. 467.
  76. ↑ Черняк II, 1996, с. 471.
  77. ↑ Черняк II, 1996, с. 467—468.
  78. ↑ Черняк II, 1996, с. 468.
  79. ↑ Черняк II, 1996, с. 468—469.
  80. ↑ Черняк II, 1996, с. 473—474.
  81. ↑ Черняк II, 1996, с. 462.
  82. ↑ Louigot, 1974.
  83. ↑ Manteyer, 1926.
  84. ↑ Castelot, 1947.
  85. ↑ Castelot, 1951.
  86. ↑ 1 2 3 4 5 Серебреников, 2008, с. VII.
  87. ↑ 1 2 Mantel, Hilary. [www.lrb.co.uk/v25/n08/hilary-mantel/is-it-still-yesterday Is it still yesterday?] (англ.) // The London Review of Books. — L., 2003 (April 17). — Vol. 25, no. 8. — P. 12—16.
  88. ↑ [news.google.com/newspapers?id=9IFTAAAAIBAJ&sjid=TYYDAAAAIBAJ&pg=4943,2008214 French boy king’s heart to be buried in crypt] (англ.) // Kingsport Daily News. — P.: Reuters, 2004 (June 7). — P. 1.
  89. ↑ 1 2 Jehaes E., Decorte R., Peneau A., Petrie J. H., Boiry P. A., Gilissen A., Moisan J. P., Van den Berghe H., Pascal O., Cassiman J. J. [www.nature.com/ejhg/journal/v6/n4/pdf/5200227a.pdf Mitochondrial DNA analysis on remains of a putative son of Louis XVI, King of France and Marie-Antoinette] (англ.) // European Journal of Human Genetics. — No. 4. — P. 383—395.

Литература

  • Бовыкин Д. Людовик XVII: жизнь и легенда // Новая и новейшая история. — 1995. — № 4. — С. 172—174.
  • Серебреников В. Загадочный эпизод французской революции: Людовик XVII — Наундорф (Question Louis XVII) / Предисловие А. В. Стулова. — М.: ЛКИ, 2008. — ISBN 978-5-382-00395-5.
  • Черняк Е. Б. [lib.aldebaran.ru/author/chernyak_efim/chernyak_efim_pyat_stoletii_tainoi_voiny/ Пять столетий тайной войны. Из истории дипломатии и тайной разведки]. — М.: Международные отношения, 1977. — 464 с.
  • Черняк Е. Б. Тайны Франции. Заговоры, интриги, мистификации. — М.: Остожье, 1996. — 512 с. — ISBN 5-86095-060-8.
    • Людовик XVII — «тайна Тампля». — С. 436—454.
    • Напрасное сходство. — С. 455—475.
  • Castelot, André. Louis XVII, l’énigme résolue. — Chabassol, 1947.
  • Castelot, André. Non, Naundorff n’était pas Louis XVII // Le Figaro Littéraire. — 1951, 16 juin.
  • Garçon M. Louis XVII ou la fausse Énigme. — P.: Hachette, 1968.
  • Louigot, André. Le Sphinx de Potsdam. — La Pensée universelle, 1974.
  • Manteyer, Georges de. Les faux Louis XVII. Le roman de Naundorff et la vie de Carl Werg. Recueil de sept cents documents tirés des Archives d’Allemagne et de France (1774—1920). — P.: Librairie Universitaire J. Gamber, 1926.
  • Marie-Thérèse-Charlotte de France. [penelope.uchicago.edu/angouleme/index.html Mémoire écrit par Marie-Thérèse-Charlotte de France sur la captivité des princes et princesses ses parents. Depuis le 10 août 1792 jusqu’à la mort de son frère arrivée le 9 juin 1795] [Воспоминания Марии Терезы Французской о пребывании её семьи в Тампле]. — P.: Librairie Plon, 1892.

Ссылки

  • [www.louis-xvii.com/ Le site officiel de LOUIS XVII]. — Сайт потомков Наундорфа, продолжающих упорствовать в своих притязаниях. Проверено 8 января 2013.

Отрывок, характеризующий Наундорф, Карл Вильгельм

Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
«Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux freres est deja a l'etranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiere. Notre cher еmpereur a quitte Petersbourg et, a ce qu'on pretend, compte lui meme exposer sa precieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui detruit le repos de l'Europe, soit terrasse par l'ange que le Tout Рuissant, dans Sa misericorde, nous a donnee pour souverain. Sans parler de mes freres, cette guerre m'a privee d'une relation des plus cheres a mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitte l'universite pour aller s'enroler dans l'armee. Eh bien, chere Marieie, je vous avouerai, que, malgre son extreme jeunesse, son depart pour l'armee a ete un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet ete, a tant de noblesse, de veritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siecle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poetique, que mes relations avec lui, quelque passageres qu'elles fussent, ont ete l'une des plus douees jouissances de mon pauvre coeur, qui a deja tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chere amie, vous etes heureuse de ne pas connaitre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous etes heureuse, puisque les derienieres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douee amitie, ces relations si poetiques et si pures ont ete un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son heritage. Figurez vous que les trois princesses n'ont recu que tres peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout herite, et qui par dessus le Marieche a ete reconnu pour fils legitime, par consequent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On pretend que le prince Basile a joue un tres vilain role dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Petersbourg.
«Je vous avoue, que je comprends tres peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie, je m'amuse fort a observer les changements de ton et des manieres des mamans accablees de filles a Marieier et des demoiselles elles memes a l'egard de cet individu, qui, par parenthese, m'a paru toujours etre un pauvre, sire. Comme on s'amuse depuis deux ans a me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A propos de Marieiage, savez vous que tout derienierement la tante en general Анна Михайловна, m'a confie sous le sceau du plus grand secret un projet de Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant a une personne riche et distinguee, et c'est sur vous qu'est tombe le choix des parents. Je ne sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous en avertir. On le dit tres beau et tres mauvais sujet; c'est tout ce que j'ai pu savoir sur son compte.
«Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et maman me fait chercher pour aller diner chez les Apraksines. Lisez le livre mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait des choses dans ce livre difficiles a atteindre avec la faible conception humaine, c'est un livre admirable dont la lecture calme et eleve l'ame. Adieu. Mes respects a monsieur votre pere et mes compliments a m elle Bourienne. Je vous embrasse comme je vous aime. Julie».
«P.S.Donnez moi des nouvelles de votre frere et de sa charmante petite femme».
[Вся Москва только и говорит что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове; который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что, несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом, столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда нибудь наше прощанье и всё, что говорилось при прощании. Всё это еще слишком свежо… Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца. Но довольно об этом.
«Главная новость, занимающая всю Москву, – смерть старого графа Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую то малость, князь Василий ничего, а Пьер – наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний России, – я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы, что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень хорош и большой повеса. Вот всё, что я могла узнать о нем.
Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным.
Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m lle Бурьен. Обнимаю вас от всего сердца. Юлия.
PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене.]
Княжна подумала, задумчиво улыбаясь (при чем лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось), и, вдруг поднявшись, тяжело ступая, перешла к столу. Она достала бумагу, и рука ее быстро начала ходить по ней. Так писала она в ответ:
«Chere et excellente ami. Votre lettre du 13 m'a cause une grande joie. Vous m'aimez donc toujours, ma poetique Julie.
L'absence, dont vous dites tant de mal, n'a donc pas eu son influenсе habituelle sur vous. Vous vous plaignez de l'absence – que devrai je dire moi, si j'osais me plaindre, privee de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste. Pourquoi me supposez vous un regard severe, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi. Je comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas. Me parait seulement que l'amour chretien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus meritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme a une jeune fille poetique et aimante comme vous.
«La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon pere en a ete tres affecte. Il dit que c'etait avant derienier representant du grand siecle, et qu'a present c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible. Que Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant. Il me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualite que j'estime le plus dans les gens. Quant a son heritage et au role qu'y a joue le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux. Ah! chere amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus aise a un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est a un riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre. Si jeune et accable de cette richesse, que de tentations n'aura t il pas a subir! Si on me demandait ce que je desirerais le plus au monde, ce serait d'etre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants. Mille graces, chere amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous. Cependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me parait assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par la meme ne pourrait etre d'aucun fruit. Je n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant a des livres mystiques, qui n'elevent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caractere d'exageration tout a fait contraire a la simplicite chretnne. Lisons les Apotres et l'Evangile. Ne cherchons pas a penetrer ce que ceux la renferment de mysterux, car, comment oserions nous, miserables pecheurs que nous sommes, pretendre a nous initier dans les secrets terribles et sacres de la Providence, tant que nous portons cette depouille charienelle, qui eleve entre nous et l'Eterienel un voile impenetrable? Borienons nous donc a etudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laisse pour notre conduite ici bas; cherchons a nous y conformer et a les suivre, persuadons nous que moins nous donnons d'essor a notre faible esprit humain et plus il est agreable a Dieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons a approfondir ce qu'il Lui a plu de derober a notre connaissance,et plutot II nous en accordera la decouverte par Son divin esprit.
«Mon pere ne m'a pas parle du pretendant, mais il m'a dit seulement qu'il a recu une lettre et attendait une visite du prince Basile. Pour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, chere et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine a laquelle il faut se conformer. Quelque penible que cela soit pour moi, si le Tout Puissant m'impose jamais les devoirs d'epouse et de mere, je tacherai de les remplir aussi fidelement que je le pourrai, sans m'inquieter de l'examen de mes sentiments a l'egard de celui qu'il me donnera pour epoux. J'ai recu une lettre de mon frere, qui m'annonce son arrivee a Лысые Горы avec sa femme. Ce sera une joie de courte duree, puisqu'il nous quitte pour prendre part a cette malheureuse guerre, a laquelle nous sommes entraines Dieu sait, comment et pourquoi. Non seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champetres et de ce calme de la nature, que les citadins se representent ordinairement a la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir peniblement. Mon pere ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus temoin d'une scene dechirante… C'etait un convoi des recrues enroles chez nous et expedies pour l'armee… Il fallait voir l'etat dans lequel se trouvant les meres, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres!
On dirait que l'humanite a oublie les lois de son divin Sauveur, Qui prechait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand merite dans l'art de s'entretuer.
«Adieu, chere et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa tres Sainte Mere vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie».
[Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13 го доставило мне большую радость. Вы всё еще меня любите, моя поэтическая Юлия. Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, – я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему, любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы.
Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас Боже от этого несчастия.
Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих. Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, – эти слова страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, – через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, – я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской.
Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам это открытие Своим божественным разумом.
Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по моему, есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне даст супругом.
Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену.
Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мария.]
– Ah, vous expediez le courier, princesse, moi j'ai deja expedie le mien. J'ai ecris а ma pauvre mere, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной матери,] – заговорила быстро приятным, сочным голоском улыбающаяся m lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно веселый и самодовольный мир.
– Princesse, il faut que je vous previenne, – прибавила она, понижая голос, – le prince a eu une altercation, – altercation, – сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, – une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de tres mauvaise humeur, tres morose. Soyez prevenue, vous savez… [Надо предупредить вас, княжна, что князь разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый. Предупреждаю вас, знаете…]
– Ah l chere amie, – отвечала княжна Марья, – je vous ai prie de ne jamais me prevenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon pere. Je ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желала бы, чтоб и другие судили.]
Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.


Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.
В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:
– Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, – сказал он.
Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.
– Mais c'est un palais, – сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. – Allons, vite, vite!… [Да это дворец! – Пойдем скорее, скорее!…] – Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.
– C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [Это Мари упражняется? Тише, застанем ее врасплох.]
Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.
– Ты постарел, Тихон, – сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.
Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.
M lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.
– Ah! quel bonheur pour la princesse, – заговорила она. – Enfin! Il faut que je la previenne. [Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее предупредить.]
– Non, non, de grace… Vous etes m lle Bourienne, je vous connais deja par l'amitie que vous рorte ma belle soeur, – говорила княгиня, целуясь с француженкой. – Elle ne nous attend рas? [Нет, нет, пожалуйста… Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас?]
Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего то неприятного.
Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту. M lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться.
Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга; потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться. M lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.
– Ah! chere!…Ah! Marieie!… – вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. – J'ai reve сette nuit … – Vous ne nous attendez donc pas?… Ah! Marieie,vous avez maigri… – Et vous avez repris… [Ах, милая!… Ах, Мари!… – А я видела во сне. – Так вы нас не ожидали?… Ах, Мари, вы так похудели. – А вы так пополнели…]
– J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [Я тотчас узнала княгиню,] – вставила m lle Бурьен.
– Et moi qui ne me doutais pas!… – восклицала княжна Марья. – Ah! Andre, je ne vous voyais pas. [А я не подозревала!… Ах, Andre, я и не видела тебя.]
Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.
Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:
– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Наундорф,_Карл_Вильгельм&oldid=81257506»