Нахимсон, Семён Михайлович

Семён Михайлович Нахимсон<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Семён Михайлович Нахимсон. Декабрь 1917 года.</td></tr>
1-й комиссар Латышских стрелков
20 октября 1917 — 13 апреля 1918
Преемник:	Петерсон, Карл Андреевич
председатель Исполкома Совета солдатских депутатов 12-й армии Северного фронта
15 ноября 1917 — май 1918
Предшественник:	Кучин, Георгий Дмитриевич
военный комиссар Ярославского военного округа
30 мая 1918 — 6 июля 1918
Предшественник:	Аркадьев, Василий Павлович
Преемник:	Аркадьев, Василий Павлович
председатель исполкома Ярославского губернского Совета рабочих и солдатских депутатов
4 июля 1918 — 6 июля 1918
Предшественник:	Доброхотов, Николай Фёдорович
Преемник:	Пожаров, Николай Арсеньевич
Рождение:	13 (25) ноября 1885(1885-11-25) Либава
Смерть:	6 июля 1918(1918-07-06) (32 года) Ярославль
Партия:	РСДРП→РКП(б)
Образование:	Либавское коммерческое училище, Бернский университет, Психоневрологический институт
Профессия:	философия, экономика, медицина
Военная служба
Годы службы:	1915—1918
Принадлежность:	Российская империя, Российская Советская Республика
Звание:	зауряд-военный врач

Семён Миха́йлович Нахимсо́н (псевд.: Михальчи, Павел Салин; 13 (25) ноября 1885, Либава — 6 июля 1918, Ярославль) — участник революционного движения в России, военный комиссар Ярославского округа.

Биография

Родился 13 (25) ноября 1885 в Либаве в многодетной семье еврейского промышленника. Старший брат Григорий — горный инженер; младшие братья: Фёдор (1887—1939) — юрист, будущий Председатель Уголовно-судебной коллегии Верховного суда и Вениамин (1891—1942) — инженер-электрик. Получил среднее образование в гимназиях Либавы и Петербурга.

В 1902 году будучи учеником Либавского коммерческого училища примкнул к Бунду, с 1904 состоял в Социал-демократической организации Латвии. С января 1905 года один из руководителей Либавского рабочего центра — военно-революционной организации, объединявшей представителей Латвийской социал-демократической рабочей партии, местной группы РСДРП и Бунда. Принимал активное участие в организации боевых дружин, выпуске революционных прокламаций, вёл пропаганду среди рабочих и солдат. В мае 1905 года избран председателем Военного совета. Подлежал аресту за подготовку восстания либавского гарнизона, но успел скрыться за границу. В 1906 году вернулся в Россию; член Ковенской военной организации РСДРП и Бунда.

В 1907 году делегат V (Лондонского) съезда РСДРП. Вёл подпольную работу в Брест-Литовске.

С конца 1907 года в эмиграции. Окончил философский факультет Бернского университета со званием «Доктор философии и экономики», дополнительно прослушал курс лекций на медицинском факультете. Студентом в 1909 году вступил в Бернскую группу содействия Бунду, откуда был вскоре исключён за пощёчину, нанесённую председателю этой группы Ленскому.

В 1912 году вернулся в Россию и продолжил работу в организациях Бунда и РСДРП. Работал в Петербурге, Москве и других городах, сотрудничал в «Звезде» и «Правде». Поступил вольнослушателем в Психоневрологический институт.

В январе 1913 года арестован в Москве в ходе разгона нелегального Съезда торгово-промышленных служащих, проходившего на на Воробьёвых горах. После освобождения выслан в Либаву сроком на 2 года с последующим запретом на проживание в 58 населенных пунктах страны.

25 сентября 1913 года вместе с братом Фёдором арестован в Либаве, около месяца находился в заключении. После освобождения получил запрет на выезд из Либавы и был обязан каждый день отмечаться в полиции. Летом 1914 года с началом войны покинул Либаву без разрешения полиции (царило мнение, что «Либаву скоро возьмут»). До сентября 1914 года находился в Петербурге, затем в Кременчуге.

С 1915 года в армии, был заведующим медицинской частью санитарного вагона, младшим врачом санитарного отряда Всероссийского союза городов, действовавшего на Юго-Западном фронте. Получил специальное воинское звание «зауряд-военный врач» (примерно соответствующее чину «подпрапорщик»).

В феврале 1917 года арестован в Несвиже совместно с несколькими солдатами-евреями по ложному обвинению в шпионаже. Освобождён в дни Февральской революции. В марте 1917 года в качестве делегата Юго-Западного фронта направлен в Петроград.

14 апреля 1917 года избран в состав Петроградского комитета РСДРП(б). Делегат VI съезда РСДРП(б). Председатель I Городского райкома РСДРП(б) в Петрограде, член военной секции Петроградского совета. 27 мая 1917 года избран членом Центрального Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов Петрограда.

В августе 1917 года направлен в Действующую армию (Северный фронт): разъездной агитатор; редактор большевистской военной газеты «Окопный набат». В сентябре 1917 года на перевыборах исполкома солдатской секции большевики получили девять мест. Среди избранных были сам Семён Михайлович, А. А. Копяткевич, К. А. Мехоношин и другие видные большевики того времени. 18 октября 1917 года вошёл в состав ВРК 12-й армии Северного фронта. 20 октября 1917 года избран комиссаром Латышских стрелковых полков. 18 декабря 1917 года приказом Главнокомандующего войск завесы назначен политическим комиссаром Латышского корпуса.

Делегат I и II Всероссийских съездов Советов, на II Съезде избран членом ВЦИК. Участник заседания Учредительного собрания 5 (18) января 1918 года.

С 15 ноября 1917 года председатель Исполкома Совета солдатских депутатов (Искосол) и комиссар 12-й армии. В январе-феврале 1918 года совместно с бывшим генералом Ф. Ф. Новицким руководил формированием первых в Республике частей Красной Армии.

В декабре 1917 года петроградская газета «День» опубликовала статью известного журналиста Л. Львова «Ещё один» о С. М. Нахимсоне, рисующую неблаговидный образ псевдореволюционера, якобы замешанного в нарушениях финансовой дисциплины и распространении ложных сведений о своей биографии. Армейская следственная комиссия из представителей разных партийных фракций, назначеная по категорическому требованию самого С. М. Нахимсона, всесторонне исследовала все предъявленные обвинения, подробно разобрала всю политическую деятельность революционера и признала все обвинения клеветническими. 12 марта 1918 года полностью реабилитирован общим собранием Искосола-12 с требованием немедленного опубликования решений следственной комиссии.

22 марта 1918 года по подозрению в утаивании 10 тысяч рублей в период февральского отступления был подвергнут домашнему аресту в городе Рыбинске с отстранением от всех ответственных должностей. 8 апреля 1918 года Следственная комиссия при Рыбинском Революционном трибунале постановила: «Дело прекратить и всецело реабилитировать незапятнанную революционную честь товарища С. М. Нахимсона от каких бы то ни было злостных клеветнических нападков».

21 мая 1918 года вызван в Москву распоряжением Совета Труда и Обороны. 30 мая 1918 года назначен военным комиссаром (по линии ЦК РКП(б)) крупнейшего в Советской России Ярославского военного округа. Развернул активную мобилизационную работу, добился формирования и отправки на чехословацкий фронт ряда «внеочередных» дивизий.

С 4 июля 1918 года председатель Ярославского губисполкома. Убит ярославцами (по одной из версий — зарублен шашками в гостинице «Бристоль») в самом начале Ярославского восстания 6 июля 1918 года. Похоронен на Марсовом поле в Петрограде.

С 1918 по 1944 год имя Нахимсона носили Владимирский проспект и площадь в Ленинграде. В проекте станция метро «Владимирская» называлась «Площадь Нахимсона». Улицы Нахимсона есть в городах Иваново, Смоленске, Старой Руссе, Павловске и Петродворце (С.-Петербург), Невеле (Псковская обл.), Окуловке (Новгородская обл.) и ряде других городов и посёлков. Один из ручьёв, протекающих в Петергофском парке Петродворца, носит название канавка Нахимсона. С августа 1984 года имя Нахимсона носит также улица в Ярославле.

Интересные факты

• Погоны зауряд-врача (специальное звание на уровне чина «подпрапорщик»), установленные в 1894 году, почти не отличались от погон капитана. Благодаря этому чисто внешнему обстоятельству мобилизованный студент-медик приобретал существенный вес в военной среде (самый яркий пример — карьера заместителя председателя Реввоенсовета Э. М. Склянского).
• Один из братьев С. М. Нахимсона — Вениамин Михайлович Нахимсон служил главным инженером на 3-й Государственной электрической станции в Петрограде. В октябре 1917 года в ночь Октябрьского переворота В. М. Нахимсон по личной просьбе В. И. Ленина перекрыл электроэнергию, оставив в разведённом состоянии основные мосты. В то время, как на дальних подступах к столице латышские стрелки, управляемые С. М. Нахимсоном, блокировали отправку правительственных войск в Петроград, его родной брат — В. М. Нахимсон оградил от возможного «усмирения» непосредственно центр города, захватываемый большевиками.
• 20 марта 1918 года в здании Биржи города Рыбинска прямо на заседании суда Революционного трибунала заместитель председателя Искосола-12 Ю. А. Шимелиович, выступавший защитником по делу Н. Я. Полянского и А. Е. Добротворского, произвёл три выстрела из пистолета в С. М. Нахимсона, выступавшего обвинителем, но не попал.

Источники

• Кондратьев Н. Гори, мое сердце… Рига, 1961
• Нахимсон Семён Михайлович — статья из Большой советской энциклопедии.
• [www.hrono.ru/biograf/nahimson.html Биографии] на сайте «Хронос»
• [www.proza.ru/2009/05/24/388 Владимир Рябой. Семен Нахимсон. Из второго разряда]. Проза.ру
• [funeral-spb.narod.ru/necropols/marsovo/tombs/nakhimson/nakhimson.html Нахимсон Семён Михайлович]. funeral-spb.ru

Отрывок, характеризующий Нахимсон, Семён Михайлович

– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.