Нахичеванский, Джамшид Джафаркули оглы

Джамшид Нахичеванский
азерб. Cəmşid Cəfərqulu oğlu Naxçıvanski
Прозвище	Шамо, Красный хан
Дата рождения	23 августа 1895(1895-08-23)
Место рождения	Нахичевань, Эриванская губерния
Дата смерти	26 августа 1938(1938-08-26) (43 года)
Место смерти	Москва, СССР
Принадлежность	Россия Россия, Азербайджанская Демократическая Республика, СССР СССР
Род войск	Кавалерия
Годы службы	1914—1938
Звание
Командовал	2-й конный Карабахский полк, Азербайджанская горнострелковая дивизия
Сражения/войны	Первая мировая война Битва за Баку
Награды и премии	Орден Трудового Красного Знамени АзССР (1930).
Связи	Гамбай Везиров

Джамшид Джафаркули оглы (Джафарович) Нахичева́нский (азерб. Cəmşid Cəfərqulu oğlu Naxçıvanski; 23 августа 1895 — 26 августа 1938) — советский военачальник, комбриг (5.12.1935). Он и его брат Келбали последние генералы из рода Ханов Нахичеванских.

Биография

Джамшид Нахичеванский родился 23 августа 1895 года в городе Нахичевань в семье отставного ротмистра Джафаркули Хана Нахичеванского, брата генерал-адъютанта и генерала от кавалерии Гусейн Хана Нахичеванского. Благодаря Фаррантадж-ханум, матери Джамшида, в семь лет он умел писать на азербайджанском, а благодаря няне свободно говорил на русском и французском языках. В 1904 году Джамшид поступает учиться в Тифлисский кадетский корпус, который он успешно окончил в 1911 году.

Начало военной карьеры

Службу начал 30 августа 1914 года юнкером Елисаветградского кавалерийского училища. По окончании ускоренного 4-х месячного курса по 1-му разряду, был выпущен 1 декабря 1914 года прапорщиком в запасную сотню Татарского (Азербайджанского) конного полка Кавказской туземной конной дивизии, более известной как «Дикая дивизия», которая была сформирована из добровольцев мусульман, уроженцев Кавказа и Закавказья. 14 июня 1915 года Джамшид Нахичеванский был переведён в полк. 22 августа 1915 года его произвели в корнеты. 14 февраля 1916 года Джамшид был удостоен первой боевой награды, ордена Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». 12 мая 1916 года награждён был орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом.

31 мая 1916 года конный Татарский полк получил приказ выбить противника из деревни Тышковице. В этом бою особо отличился корнет Джамшид Хан Нахичеванский. 26 января 1917 года он был удостоен Георгиевского оружия.

За то, что в бою 31 мая 1916 г. у дер. Тышковице, командуя разъездом в составе 10 всадников названного полка, когда взвод пехоты противника , охватив фланг наступавшей 1-й сотни полка, начал жестоко её обстреливать, во главе своих людей бросился в атаку и, несмотря на сильный ружейный огонь, первым врубился в ряды врага, который и был рассеян, а 1-й сотне дана была возможность продолжать атаку, причем сам был дважды ранен.

В марте 1917 года за боевые заслуги на Румынском фронте был награждён орденом Святого Станислава 2-й степени с мечами. 15 апреля был награждён орденом Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом. 9 мая 1917 года произведен в поручики. 24 июня того же года постановлением Временного правительства было разрешено награждать «солдатскими» Георгиевскими крестами офицеров «за подвиги личной храбрости и доблести». 22-го августа постановлением Георгиевской Думы поручик конного Татарского полка Джамшид Хан Нахичеванский был удостоен Георгиевского креста 4-й степени

за то, что 29 июня 1917 года у города Калуша, будучи впереди своей сотни, первый бросился на противника в атаку и обратил его в паническое бегство».

В августе 1917 года было принято решение развернуть на базе Кавказской туземной конной дивизии Кавказский туземный конный корпус. С этой целью в состав вновь формируемого корпуса были переданы 1-й конный Дагестанский и два конных Осетинских полка. Корпус состоял из 1-й и 2-й Кавказских туземных конных дивизий. В конце сентября — начале октября 1917 года корпус был передислоцирован на Кавказ в распоряжение главнокомандующего Кавказской армией. 30 октября Джамшид Хан Нахичеванский был произведён в штабс-ротмистры. В конце года решением Особого Закавказского Комитета начато было формирование Мусульманского (Азербайджанского) корпуса под командованием генерал-лейтенанта Али-Ага Шихлинского. Корпус в общих чертах был сформирован к концу апреля — началу мая 1918 года. В состав корпуса вошёл и конный Татарский полк, переименованный в 1-й конный Караязский полк. Подполковник Хан Нахичеванский продолжал службу в полку в качестве командира сотни. После провозглашения 28 мая 1918 года Азербайджанской Демократической Республики, 26 июня постановлением Совета Министров Мусульманский корпус был переименован в Отдельный Азербайджанский корпус. В начале июля 1918 года корпус был расформирован и его части вместе с прибывшими 5-й Кавказской и 15-й Чанахгалинской турецкими дивизиями вошли в состав вновь сформированной Кавказской исламской армии Нури-паши. В боях под Геокчаем 27 июня — 1 июля 1918 года части Кавказской исламской армии разбили так называемый 1-й Кавказский корпус Красной армии. В составе Кавказской Исламской Армии Джамшид Хан Нахичеванский принимал участие в боях за Баку против объединённых войск «Диктатуры Центрокаспия» и дашнаков, а также англичан. В ночь с 14 на 15 сентября частями Кавказской исламской армии был взят Баку.

В армии Азербайджанской Демократической Республики Джамшид Хан Нахичеванский занимал должности командира 1-й сотни 1-го конного Татарского полка, помощника командира полка по строевой части. 24 марта 1920 года приказом военного министра АДР генерала от артиллерии Самедбека Мехмандарова подполковник 1-го конного Татарского полка Джамшид Хан Нахичеванский был назначен командиром 2-го конного Карабахского полка.

Служба в Советской армии

После установления Советской власти в Азербайджане части национальной армии Азербайджана перешли в подчинение большевикам. Подполковник Джамшид Нахичеванский во главе 2-го конного Карабахского полка также перешёл на службу новой власти. После подавления антисоветского мятежа в Гяндже практически все офицеры азербайджанской национальной армии были арестованы, в их числе и Джамшид Нахичеванский. Он содержался в концлагере на острове Наргин, однако через два месяца был освобожден и назначен начхозом школы красных командиров, а затем командиром Азербайджанской Стрелковой (позднее Горнострелковой) дивизии (1921—1931).

Горнострелковая дивизия под командованием Джамшида Нахичеванского стала одним из наиболее хорошо подготовленных и боеспособных подразделений РККА, а сам комдив был также начальником Бакинского гарнизона, командующим территориальными войсками, депутатом ЦИК АзССР и ЦИК ЗакССР. 29 октября 1930 года он был награждён орденом Трудового Красного Знамени АзССР. Левандовский и Орджоникидзе высоко оценивали деятельность Джамшида Нахичеванского. Левандовский даёт Нахичеванскому следующую характеристику:

Достоен оперативно и тактически управлять всеми военными силами, включая корпус. Тихий, уравновешенный, активный и инициативный. Был избран в ЦИК АзССР и ЦИК ЗакССР. Полностью соответствует должности командира дивизии.

22 февраля 1931 года Нахичеванский был вызван в Тбилиси для доклада в штабе Краснознаменной Кавказской Армии. Его пригласили зайти в ЗакГПУ, где он был вновь арестован по обвинению в участии в антисоветском заговоре. Джамшид Нахичеванский не признал себя виновным в предъявленных обвинениях. 30 сентября 1931 года на судебном заседании Коллегии АзГПУ он был приговорён к смертной казни. Однако по инициативе Серго Орджоникидзе вопрос о Нахичеванском был вынесен на рассмотрение Политбюро ЦК ВКП(б). 5 ноября на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) под председательством И. В. Сталина было принято решение: «Освободить НАХИЧЕВАНСКОГО с тем, чтобы он работал не в Закавказье».

Джамшид Нахичеванский был восстановлен на военной службе и направлен на учёбу в Военную Академию РККА имени М. В. Фрунзе. По окончании учёбы в 1933 году Нахичеванский был оставлен в Академии на преподавательской работе, и занимал должность старшего преподавателя кафедры тактики Военной академии РККА имени Фрунзе. Приказом наркома обороны был назначен начальником курса, был заместителем начальника кафедры общей тактики, руководил летней практикой и выполнял другие обязанности. В числе слушателей его курса были многие известные в будущем советские военачальники. 5 декабря 1935 года приказом Народного комиссара обороны СССР К. Е. Ворошилова № 2514, в соответствии с постановлением ЦИК и СНК СССР от 22 сентября 1935 года «О введении персональных военных званий начальствующего состава РККА» Джамшиду Нахичеванскому было присвоено звание комбрига.

Казнь

Когда начались массовые репрессии в РККА, Д. Нахичеванский был арестован 20 мая 1938 года в третий раз по обвинению в участии в антисоветской организации. На следствии и на суде он под давлением дал признательные показания. 26 августа 1938 года в Лефортовской тюрьме на заседании выездной сессии Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста В. В. Ульриха признала Джамшида Нахичеванского виновным в участии в заговоре с целью свержения Советской власти и шпионаже. Он был приговорён к расстрелу с конфискацией имущества, приговор подлежал немедленному приведению в исполнение. В тот же день Джамшид Нахичеванский был расстрелян, его тело было перевезено на секретный подмосковный объект «Коммунарка», бывшую дачу наркома Генриха Ягоды, в 26 км от Москвы по Калужскому шоссе, и захоронено в братской могиле, где покоятся останки многих других известных жертв сталинских репрессий.

22 декабря 1956 года Д. Нахичеванский был посмертно реабилитирован. Военная коллегия Верховного суда СССР постановила отменить приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 26 августа 1938 года в отношении Нахичеванского Джамшида Джафаровича и прекратить дело за отсутствием состава преступления.

Увековечение памяти

Именем комбрига Нахичеванского назван военный лицей и улица в Баку, в Нахичевани действует мемориальный музей.

Генеалогическое древо Нахичеванских

Мураде Халифе

Аббас Кули-хан (? — ок. 1810)

Келбали-хан (?—1823)

Керим-хан

Шейх Али-хан

Эхсан Хан (1789—1846)

Мамедсадыг-ага Келбалиханов

Исмаил Хан Нахичеванский (1819—1909)

Келбали Хан Нахичеванский (1824—1883)

Гончабейим (1827—?)

Мамед-хан

Гаджи Теймур

Минебейим

Аманулла Хан

Эхсан Хан (1855—1894)

Гусейн Хан (1858—1919)

Джафаркули Хан (1859—1929)

Хан Николай (1891—1912)

Татьяна (1893—1972)

Хан Георгий (1899—1948)

Келбали Хан (1891—1931)

Джамшид (1895—1938)

Никита (1924—1997)

Татьяна (1925—1975)

Мария (1927 г. р.)

Александра (1947 г. р.)

Джордж (1957 г. р.)

Владимир-Пьер (1993 г. р.)

София (1995 г. р.)

Литература, ссылки

• Фархад Нагдалиев. Ханы Нахичеванские в Российской Империи. М.: Новый аргумент, 2006.
• Аксельрод Г. Комбриг из ханского рода // Газета «Неделя». № 17, 1988.
• Иванов Р. Н. Именем Союза Советских… Жизнь и гибель комбрига Нахичеванского. — М.: Герои Отечества, 2007.
• [www.rkka.ru/handbook/personal/repress/kombrig.htm Репрессии в Красной Армии]
• Виктор Мясников. [nvo.ng.ru/notes/2008-06-06/15_han.html Красный хан] // «Независимое военное обозрение». — 6 июня 2006
• Рудольф Иванов. [www.azerizv.az/article.php?id=8299&print=1 Последний генерал из легендарной династии ханов Нахичеванских]
• [azcongress.ru/article.php?1917 Газета «Азербайджанский Конгресс». Реквием комбригу Нахичеванскому]
• А. Стеклов. Красная Армия Азербайджана. — Баку, 1928
• Ибрагим Багиров. Генералы племени Кянгерлы. — Баку, 1994
• [www.redstar.ru/2009/12/11_12/4_05.html Мое дело — сказать правду…] // «Красная звезда». — 11 декабря 2009

Отрывок, характеризующий Нахичеванский, Джамшид Джафаркули оглы

А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.