Национальный характер

Национа́льный хара́ктер — сложное социальное явление и понятие в философии, культурологии, социальной психологии, этнологии и этнополитологии, описывающее устойчивые особенности, характерных для членов того или иного национального (этнического) сообщества и включающее в себя идеи, интересы, чувства, психический склад, мораль, религию, духовные ценности, мотивы, стремления, социально-психологические защитные механизмы того или иного народа (этноса, нации).

Национальный характер - особый психо-генетический склад народа, возникающий на основе всего его исторического и социокультурного опыта, всей совокупности традиций, идей, ценностей, стереотипов, идеалов, интересов, распространенных в данной этнической общности. Характер народа (национальный характер) проявляется прежде всего как система социокультурных норм и как психическое явление.

В то же время в мировой и российской гуманитарной сфере, а также в СМИ продолжаются дискуссии относительно самого факта существования народного/национального характера. По поводу споров о существовании национального характера академик Д.С. Лихачев писал: «Национальные особенности – достоверный факт. Не существует только каких-то единственных в своем роде особенностей, свойственных только данному народу, только данной нации, только данной стране. Все дело в некоторой их совокупности и в кристаллически неповторимом строении этих национальных и общенациональных черт. Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности, значит делать мир народов очень скучным и серым»..." (О национальном характере русских. Вопросы философии. 1990. № 4. С. 3).

Существует путаница в использовании понятий "национальный характер" и "народный характер". Эти два понятия в целом тождественны, отражая (и выражая) специфику и особенности мировоззрения, мироощущения и мировосприятия конкретных народов ( этносов). В то же время современные исследователи признают, что в отличие от народного ( этнического) национальный характер, как феномен жизни более развитого по своей исторической фазе сообщества, предстает явлением более сложным. Это связано с тем, что представители нации сознательно участвуют в политической и правовой сферах, задумываются о смысле собственной истории, о будущем своей страны. В фокусе внимания нации стоят проблемы связанные с развитием каждого человека, с соотношение личных и общественных интересов и т.п. Всех этих сторон и проблем нет (или почти нет) в народных (этнических) сообществах.

Определение

В русский язык слово «характер» пришло через польск. charakter — «характер, сан»; в свою очередь лат. character происходит от греч. χαρακτηρ, что обозначало знак, отпечаток, признак, отличительную черту.

В русском языке это слово начали употреблять с петровской эпохи для обозначения «ранга», «чина», «достоинства», «полномочия».

Только вначале XIX века слово «характер» начинает употребляться в значении «нрав», «отличительное свойство», «расположение», «склонность», «душевное свойство человека». В этих смысловых значениях термин определяет в Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля: «Характер — нрав человека, нравственные свойства, качества его, свойства души и сердца».

Философская энциклопедия, вышедшая в 1960—1970 годах, определила характер как склад личности, «образуемый индивидуально своеобразными и типологическим чертами и проявляющийся в особенностях поведения, а также в особенностях отношения (установок) к окружающей социальной действительности. Характер обусловливает определенность, устойчивую направленность поведения личности».

Философский энциклопедический словарь (переиздан в 1989 году) отнес изучение характера к области психологии и определил его как целостный и устойчивый индивидуальный склад душевной жизни человека, «проявляющийся в отдельных его психических актах и состояниях, а также в его манерах, привычках, в складе ума и свойственном человеку круге эмоциональных переживаний. Характер человека выступает в качестве основы его поведения».

Сегодня в отечественной гуманитаристике мы находим большое количество определений национального характера. Вот некоторые из них:

• это отражение в психике представителей нации своеобразных исторических условий её существования, совокупность некоторых особенностей духовного облика народа, которые проявляются в свойственных его представителям традиционных формах поведения, восприятия окружающей среды и т. д., и которые запечатлеваются в национальных особенностях культуры, других сфер общественной жизни (Э. Баграмов).
• это совокупность психологических специфических черт, ставших в большей или в меньшей степени свойственными той или иной социально-этнической общности в конкретных экономических, культурных и природных условиях её существования (Н. Джандильдин).
• это элемент народного самосознания; представление народа о самом себе, в основе которого лежит набор предметов или идей, которые в сознании каждого носителя определенной культуры связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или эмоций (К. Касьянова).
• совокупность определённых, наиболее распространённых для данной национальности, особенностей восприятия мира и возможных реакций на него (Д. Ольшанский).
• психофизиологическая особенность нации, обусловленная её генофондом; комбинация природного и социального начал (П. Смирнов) .
• наиболее устойчивый тип личности, наиболее часто встречающийся в данной нации(Энциклопедия социологии).
• отражение в психике представителей нации своеобразных исторических условий её существования (П. Гнатенко).
• исторически сложившаяся совокупность устойчивых психологических черт представителей этнической группы, которая определяет привычную манеру их поведения и типичный образ действий, проявляющаяся в их отношении к социально-бытовой среде, к окружающему миру, к своей и другим этническим общностям (Ю. Платонов).
• специфические для данной этнической общности социально-психологические черты (Ю. Бромлей, Р. Подольный).
• стержень национального самосознания, не наследуемый от предков, а приобретаемый в процессе воспитания, проявляющийся в групповых действиях, особенно в процессе межэтнического взаимодействия (З. Сикевич).
• это неповторимое сочетание отличительных черт данной нации; каждая нация — индивидуальность, живая целостность, главными признаками которой являются особенности психического склада типов мышления (Ф. Кессиди).
• итог («концентрированное выражение») исторического пути народа и его культуры, на основе чего он составляет отрефлексированное представление о самом себе и об окружающем мире, позволяющее создавать свою систему фундаментальных жизненных принципов, установок, правил, традиций (С. Никольский, В. Филимонов).
• переходящая от поколения к поколению сложная совокупность отчасти генетических, но в основном социо-психологических, социальных и духовных черт (качеств, свойств) народа, проявляющихся в его поведении, мировоззрении и культуре (А. Черныш).
• совокупность нравственных, культурных, политических и иных представлений и качеств, свойственных определенному этносу и закрепленных в его традициях, нормах, стереотипах (А. Мельвиль).
• это философская категория, выражающая синтез этнического и социального в развитии общества как целостной системы, отражающая процесс объективации константных свойств менталитета в социокультурные ценности; системное качество, связывающее общее и единичное, обеспечивающее формы перевода этнонационального бытия субъектов в социально-исторические и государственные формы их жизнедеятельности (Н. Моисеева).

Российские и западные исследователи, признающие существование национального характера, его научную, познавательную и практическую ценность, включают в него реакции на внешний мир, некоторые эмоциональные признаки; исторически формирующиеся, традиционные, своеобразные массово-психологические свойства; привычки и поведение, эмоционально-психологическую реакцию на явления привычной и непривычной среды, ценностные ориентации, потребности и вкусы; систему психологических стереотипов.

С позиций примордиализма национальный характер устойчив. С позиции инструментализма и конструктивизма национальный характер целиком поддается воспитанию — целенаправленному изменению.

Изучение национального характера представляет определенную трудность: в многообразии подходов к этому феномену со стороны представителей разных наук (философии, психологии, истории, этнологии, культурологии, политологии и др.) сущность его зачастую размывается, не получая четкого и адекватного объяснения.

Изучение национального характера на Западе

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Геродотом в 5 в. до н. э. была предпринята попытка выделить типичные групповые черты азиатов и греков. Различия между народами, наличие у каждого народа своего особенного характера констатируются в сочинениях Платона и Аристотеля.

Культурные различия, своеобразные особенности образа жизни разных народов, непривычные (или экзотические) традиции других племен, разные способы жизнедеятельности, межличностного общения, культурных практик и т.п. вдохновляли мыслителей, путешественников, купцов, миссионеров и др. на размышления о народах, об их особенностях и т.д., констатировали и пытались осмысливать различия между эьносами, признавали наличие у каждого народа своего особенного склада.

Вычленение проблемы национального характера шло на Западе в рамках исследований философии, антропологии, социологии, этнографии, психологии. Изучение национального характера западноевропейской мыслью начинается со второй половины XVIII века. Однако подробно рассматриваться эта проблема на Западе начала только с XVIII века, в эпоху Просвещения.

У истоков изучения характера народов в Западной Европе стояли такие мыслители эпохи Просвещения как Шарль Монтескье, Дэвид Юм, И. Г. Гердер, Ж. де Местр, а позднее — представители немецкой классической философии.

Монтескье использовал понятие «различные характеры народов» (фр. divers caracteres des nations), связывая эти национальные различия с разными климатическими и географическими условиями. Аналогичная идея высказывалась также Вольтером. Ж. Ж. Руссо считал, что у каждого народа обязательно есть или, по крайней мере, должен быть свой национальный характер.

Позже Гердер ввел понятие «народный дух». Рассматривая народ как «корпоративную личность», он полагал, что основу её образует народный дух, одухотворяющий культуру народа и находящий выражение в его языке, обычаях, традициях и ценностях. По мнению Гердера, народный дух, представляющий собою «прирожденный или самостоятельно вырабатывающийся характер народов», — одна из движущих сил исторического развития наций. Идея «народного духа», введенная в философию истории И. Гердером, имела важное значение для развития системы Г. Гегеля.

В XIX веке Германия становится центром изучения национального характера — духа народов. Здесь в 60-е годы XIX века складывается так называемая «школа психологии народов», представителями которой были В. Вундт, М. Лацарус, X. Штейнталь и др., трактовавшие «народный дух» как психическое сходство индивидов, принадлежащих к определенной нации, и одновременно как их самосознание. Содержание «народного духа» должно быть раскрыто путём сравнительного изучения языка, мифологии, морали и культуры. Основные их идеи заключались в том, что главной силой истории является народ или «дух целого», выражающий себя в искусстве, религии, языках, мифах, обычаях и т. д. в «целом» — в характере народа (национальном характере). Позже, в начале XX в. эти идеи получили развитие и частичную реализацию в 10-томной «Психологии народов» В. Вундта. Им была сделана попытка разработать методологию культурно-исторического познания особенностей «духа» этнокультурных общностей. Его фундаментальным положением является тезис о существовании интерсубъективной реальности или психологической реальности.

Существенную роль в разработке проблематики, связанной с национальным характером, сыграли исследования авторов, которые осуществлялись в рамках социальной и культурной антропологии. Это работы Ф. Боаса, Б. Малиновского, М. Мид, Р. Ф. Бенедикт, А. Инкельса, Д. Левенсона и др.

Так, М. Мид рассматривала три основных аспекта исследования национального характера: сравнительное описание культурных конфигураций в рамках той или иной культуры; сравнительный анализ ухода за младенцами и детского воспитания; изучение присущих конкретным культурам моделей межличностных отношений.

В XX веке активизировалось изучение феномена национального характера в США. Американская этнопсихологическая школа XX в. (А. Кардинер, Р. Бенедикт, М. Мид, Р. Мертон, Р. Липтон и др.) при построении целого ряда концепций национального характера исходила из существования у разных национально-этнических групп специфических национальных характеров, проявляющихся в стойких психологических чертах отдельной личности и отражающихся на «культурном поведении». Это позволяло сторонникам данной школы строить модели «средней личности» той или иной национально-этнической группы, выделяя в каждой нации «базисную личность», в которой соединены общие для её представителей национальные черты личности и черты национальной культуры. В формировании качеств национального характера приоритет отдавался влиянию культурных и политических институтов, а также семьи в процессе воспитания ребёнка. Подчеркивалось и обратное влияние «базисной личности» на национальные институты. Многочисленные кросс-культурные исследования показали влияние национального характера на особенности политических институтов и процессов, а также позволили выявить различающиеся черты национального характера у представителей масс и политической элиты. Было установлено, в частности, что главной трудностью в понимании чужого национального характера является этноцентризм — склонность воспринимать и оценивать жизненные явления и черты иной культуры, а также другие национально-этнические группы сквозь призму традиций и ценностей своей группы (сам термин «этноцентризм» был введен в 1906 году У. Самнером).

В начале 50-х годов XX века этнопсихологическая школа изучения национального характера подверглась критике, её авторитет упал. Один из наиболее серьезных упреков заключался в отстаивании слишком жестких связей и зависимостей между элементарными национальными, приобретаемыми в процессе индивидуального воспитания, привычками, и последующими способами социально-политического поведения. Один из наиболее спорных выводов заключался в том, например, что национально-культурная традиция туго пеленать младенцев ведет к усилению тоталитаризма в тех обществах, где это принято. Маргарет Мид утверждала это, в частности, на примере изучения русской и китайской национальных культур. Она полагала, что способ пеленания формирует вполне определенный, «покорный» национальный характер в отличие от более демократических национальных культур, в которых младенцу предоставляется большая свобода для движений руками и ногами, что формирует более свободолюбивый, «демократический» национальный характер. Близкие выводы делал и М. Макклюэн, изучая так называемые «графическую» (албанскую) и «телевизионную» (канадскую) культуры 60-х годы XX века. Он считал, что именно жесткое научение регламентированному, привычному, слева направо или справа налево, письму и чтению формирует авторитарную личность. Тогда как восприятие хаотичных точек на телеэкране, порождающих разнообразные образы, воспитывает демократическую личность.

Другим известным исследователем национального характера в США в XX веке был Клайд Клакхон — антрополог, изучавший быт и культуру индейцев.

Важную роль сыграла работа выдающегося американского социолога, выходца из России П. А. Сорокина «Существенные характеристики русской нации в XX веке», в котором автор настаивал на требовании интегрального рассмотрения и целостного подхода в исследованиях, посвященных национальному характеру.

Проблема национального характера в зарубежной гуманитаристике второй половины ХХ в. исследовалась на основе самых разных научных концепций и направлений, среди которых можно выделить «социальный характер» (Э. Фромм, Д. Рисмен), «базисные типы личности» (А. Кардинер), «статусная личность» (Р. Линтон), «модальная личность» (Д. Левинсон, А. Инкельс, Дю Буа), «авторитарная личность» (Т. Адорно и др.), «одномерный человек» (Г. Маркузе).

К концу ХХ века в американской антропологии становится заметным переход в исследованиях национального характера через проблему целостного исследования и интерпретацию культуры. В контексте исследований национального характера темами изучения становятся невербальная коммуникация в этнокультурных общностях, кросскультурный анализ эмоционально-психических состояний и др.

Изучение национального характера в России

Постижение народа и его характера (в терминологии того периода — «души», «духа», «народного духа») в российской гуманитарной мысли начинается во второй половине XVIII веке. В то же время, существует мнение^[кого?], что первым «исследователем» русского национального характера следует считать Илариона, митрополита киевского (XI век), автора «Слова о законе и благодати». Широкомасштабная европеизация России, разрыв с духовно-культурными установками жизни Московской Руси усилили стремление к осмыслению национального самосознания.

Традиция исследования национального характера в России опирается на идеи отечественных философов, ученых, писателей. Многие российские мыслители, аналогично западным, через категорию «душа» описывали особенности психологии русского народа. Интерес к национальному сознанию в философском контексте был обусловлен необходимостью рефлексии «русского идеала» и «русской идеи» в конце XIX — начале XX веков и осмысления путей развития российского общества в условиях цивилизационно — культурного выбора.

Среди российских мыслителей XIX — первой половины XX века, которые так или иначе в своих работах затрагивали проблемы национального характера (в том числе и русского), необходимо отметить П. Я. Чаадаева, А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, Ю. Ф. Самарина, братьев Аксаковых, Н. Я. Данилевского, Ф. М. Достоевского, Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена, К. Д. Кавелина, отца и сына — Соловьевых (историка С. М. Соловьёва и философа В. С. Соловьёва), В. О. Ключевского, В. В. Розанова, К. Н. Леонтьева, Н. А. Бердяева, П. Н. Милюкова, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, И. А. Ильина, Н. О. Лосского, Б. П. Вышеславцева, Г. П. Федотова, Г. Г. Шпета, В. И. Иванова, Ф. А. Степуна, И. Л. Солоневича, Н. С. Трубецкого, Л. П. Карсавина и др. Необходимо отметить, что отечественная философия до 1917 года, и философы русского зарубежья осуществляли изучение этно-национального характера в самом широком диапазоне методологических позиций.

В. И. Ленин проблему национального характера обошел молчанием, более того, в частном разговоре выразил сомнение в его существовании. На III Конгрессе Коминтерна в 1921 году В. И. Ленин заметил: «Лаццари [итальянский делегат-социалист] сказал: „Мы знаем психологию итальянского народа“. Я лично не решился бы этого утверждать о русском народе, — но это не важно. „Итальянские социалисты хорошо понимают дух итальянского народа“, — сказал Лаццари. Возможно, не спорю».

Дискуссия о национальном характере на рубеже 60-70 гг. XX в.

С конца 60-х гг. XX в. в советской науке развернулась обсуждение понятия «нация», что приобрело в целом позитивную направленность для понимания феномена национального характера. В результате дискуссии были уточнены многие значимые понятия, прежде всего «национальный характер» и «психический склад нации». Среди публикаций этого периода можно отметить следующие (в хронологическом порядке):

• Токарев С. А. Проблема типов этнических общностей // Вопросы философии. 1964. № 11 (считается^[кем?], что именно статья Токарева открыла дискуссию по проблемам нации и национального характера);
• Рогачев П. М., Свердлин М. А. О понятии «нация» // Вопросы истории. 1966. № 1;
• Калтахчян С. Т. К вопросу о понятии «нации» // Вопросы истории. 1966. № 6;
• Бурмистрова Т. Ю. Некоторые вопросы теории нации // Вопросы истории. 1966. № 12;
• Баграмов Э. А. Национальный вопрос и буржуазная идеология. М., 1966.
• Нации и национальные отношения. Фрунзе, 1966;
• Горячева А. И. Является ли психический склад признаком нации? // Вопросы истории. 1967. № 8;
• Калтахчян С. Т. Ленинизм и сущность нации и пути образования интернациональной общности людей. М., 1969;
• К итогам дискуссии по некоторым проблемам теории нации // Вопросы истории. 1970. № 8;
• Воробьева Н. Национальный характер и народная история // Национальное и интернациональное в культуре, фольклоре и языке. Кишинев, 1971;
• Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии. Алма-Ата, 1971;
• История и психология. Под ред. Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой. М., 1971.
• Алексеев В. П. Человек: биология и социальные проблемы // Природа. 1971. № 8.

Вклад И. С. Кона

В конце 60-х — начале 70-х годов XX века философ и социолог Игорь Кон выступил в печати со знаковыми и резонансными для того времени статьями по проблеме национального характера: Национальный характер — миф или реальность? // Иностранная литература. 1968. № 9. С. 215—229; К проблеме национального характера // История и психология. Под ред. Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой М., 1971. С. 122—158.

На вопрос «Что такое национальный характер − миф или реальность?» И. Кон ответил: «…и то и другое. Если под национальным характером понимается некоторая неизменная сущность, свойственная всем людям определенной нации, отличающая их от всех других этнических групп и незримо определяющая их социальное поведение, это, с научной точки зрения, миф. Но, как всякий социально-психологический миф, он отражает определенную историческую реальность: общность выработанных и усвоенных в ходе совместного исторического развития психологических черт и способов действия, закрепленных групповым самосознанием». Несмотря на то, что в целом отношение к понятию «национальный характер» им было выражено как негативное, Кон поставил ряд острых и принципиальных вопросов, ввел в оборот и сделал доступными выводы и суждения зарубежных исследователей национального характера.

«Неизвестный доклад» Э. А. Баграмова

Один из докладов советской делегации, представленный в сентябре 1973 года на 9-м Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в США, назывался «К вопросу о научном содержании понятия „национальный характер“». Автором доклада был известный уже в то время специалист по проблемам национальных отношений доктор философских наук Эдуард Баграмов (в то время — зам. главного редактора журнала «Коммунист», в настоящее время — профессор Московского городского педагогического университета). В 1966 году вышла в свет монография Э. А. Баграмова «Национальный вопрос и буржуазная идеология», в которой автор уже попытался дать определение национального характера (см. выше раздел Попытки определения).

Упоминая в докладе своё определение национального характера 1966 года, Баграмов указывает на то, что оно основано на дифференциации понятий «национальный характер» и «духовный облик народа».

Смысл и пафос данного доклада, написанного с марксистских позиций и методологии, состоял в том, что для советского марксистского обществознания нет запретных тем и проблем, к каковым в СССР, по мнению западных аналитиков, относилось и понятие «национальный характер». К сожалению, этот доклад, изданный в виде брошюры маленьким тиражом, не получил известности в СССР и остался неизвестен специалистам.

В этом докладе Э. Баграмов обратил внимание на неразработанность методологических принципов исследования национальной психологии, на отсутствие согласия в отношении самого понятия «национальный характер». При этом исследователь полагал, что под влиянием условий социальной среды и истории в духовном облике народов из поколения в поколение запечатлевается определенное своеобразие — специфические черты и привычки, — по которым один народ отличается от другого. И далее автор указывает, что было бы наивным полагать, что понять эти особенности можно в процессе наблюдения за повседневным поведением представителей той или иной нации. Черты национального характера могут быть изучены по их объективным проявлениям и достижениям в ценностях национального масштаба — искусстве, фольклоре, традициях, обычаях, привычках.

Говоря о методологических требованиях и условиях, при которых возможно действительно научное исследование такого феномена как национальный характер, Баграмов поставил три вопроса, ответы на которые позволяют, по его мнению, раскрыть и понять сущность национального характера. Первый: каким образом соотносится национальное и общечеловеческое? Второй: как соотносится национальное и социально-классовое? Третий: какова структура и составные элементы национального характера?

Баграмов полагает, что духовный облик народа меняется, он динамичен, зависим от общественного строя. Национальный же характер, по мнению Э. Баграмова, отличается большой устойчивостью и переходит из поколения в поколение, сохраняя преемственность в новых общественных условиях; национальный характер — продукт взаимодействия многих факторов в их социальном развитии, в том числе и тех, которые обладают относительной исторической стабильностью. При этом Баграмов подчеркивает, что особенности национального характера при всей своей важности и значительности не затрагивают основ психики людей, гносеологического аспекта восприятия внешнего мира, основных форм логического мышления, одаренности и т. д..

Вс. Овчинников о национальном характере англичан и японцев

Определенным вкладом в изучение национального характера (на эмпирическом уровне) стали публикации советских журналистов, работавших за рубежом. Так, например, книги корреспондента газеты «Правда» Всеволода Овчинникова об Англии («Корни дуба») и Японии («Ветка сакуры»), вышедшие в конце 70-х гг. XX столетия, могут служить своего рода ценным «пособием» в постижении, понимании характера англичан и японцев. Эти его работы получили высокую оценку как в СССР, так и за её пределами. В них автор проявил себя не просто как талантливый журналист, но и как внимательный ученый — этнолог, культуролог, — у которого нет сомнений в существовании национального характера. Книги Овчинникова предвосхитили и опередили появление в наши дни многочисленных работ (российских и зарубежных) о характерологических чертах и особенностях народов мира, об их быте, нравах, поведении и т. п.

Исследование К. Касьяновой

В 1982 году в «самиздате» появляется работа К. Касьяновой (В. Ф. Чесноковой) «О русском национальном характере» («Особенности русского национального характера»). Широкому читателю она стала доступной только после начала перемен в Советском Союзе.

В этой работе автор попыталась отойти от марксистских установок и по-новому взглянуть на проблемы национального характера. Определяющим фактором для национального характера она считает культуру. Исследование К. Касьяновой базировалось на эмпирических данных, полученных путём сравнения усредненных характеристик русских и американцев по шкалам так называемого «миннесотского теста». На основе их изучения она выдвинула предположение, что русский человек — эпилептоид, который характеризуется замедленностью и вязкостью мышления. Русские, по её мнению, сочетают в себе терпеливость и взрывоопасность, что делает их непредсказуемыми и не всегда понятными в поведении. Исследование К. Касьяновой занимает важное место в исследованиях русского национального характера.

Поздний советский период

В 70-е годы XX века в СССР стала набирать обороты кампания по пропаганде так называемой новой исторической общности людей — «советский народ», где уже не было место такому понятию как «национальный характер».

Тем не менее, говоря о советском периоде в изучении национального характера, надо отметить, что, во-первых, на определенном этапе развития советской общественной мысли начал дискутироваться сам вопрос о существовании национального характера, что уже было достаточно важным моментом. Во-вторых, были введены в научный оборот суждения и точки зрения зарубежных исследователей по проблемам национального характера. И, наконец, в-третьих, те, кто признавал сущность и значимость национального характера, необходимость его анализа, указывали на то, что делать это следует в широком контексте национальной культуры, быта и т. п.

Современный этап изучения национального характера

На рубеже 80-х — 90-х годов XX века отношение к исследованиям национального характера изменилось кардинально — ушли в прошлое марксистско-ленинские установки в рассмотрении проблем общества и человека.

Определенным знаковым рубежом в изучении характера народа стала статья академика Д. С. Лихачева в журнале «Вопросы философии» в 1990 году, в которой он призвал понимать и изучать черты русского характера.

Последние два десятилетия отечественная гуманитаристика интенсивно осваивает все, что связано с анализом этноса, нации, характерологическими особенностями народа. Социально-гуманитарные науки в России и за рубежом сегодня проявляют к проблематике национального характера особое и пристальное внимание — как к теоретико-методологической стороне вопроса, так и к характеру конкретных народов, что находит отражение в огромном объёме публикаций по данной тематике, которая с трудом поддается учету.

В дискуссии об этнонациональном обустройстве в конце 80-х — первой половины 90-х годов XX столетия интерес отечественных исследователей фокусировался преимущественно на проблемах формирования и развития этносов и наций, этнической идентичности и национального сознания. Эти вопросы стали предметом научного обсуждения в работах Р. Г. Абдулатипова, С. А. Арутюнова, Г. Г. Дилигенского, В. М. Межуева, А. С. Панарина, И. К. Пантина, В. А. Тишкова, Ж. Т. Тощенко, И. Г. Яковенко, П. И. Гнатенко, М. П. Бузского и др.

Интерес к проблеме национального характера в России резко усилился во второй половине 90-х годов. Это связано с разными причинами, среди которых можно выделить, видимо, такие как разочарование либеральными реформами в России в первой половине 90-х годов, на фоне которого вновь стала активно обсуждаться тема поиска русской национальной идеи, проблемы национальной гордости, национального особо пути и т. п. С другой стороны, более широким и конструктивным стал контакт отечественных гуманитариев с зарубежными коллегами, расширилось знакомство с зарубежными концепциям национального характера и национализма. Особо надо сказать на влияние и роль современных СМИ в процессе осмысления национальных поведенческих характеристик. В это время появляются работы таких исследователей как В. Г. Николаев, М. О. Мнацаканян, Г. Г. Силласте, Ю. В. Арутюнян, Л. М. Дробижева, А. А. Сусоколов, З. В. Сикевич, Е. С. Троицкий, В. Г. Федотова и др.

В современной отечественной гуманитаристике представлен самый разнообразный спектр направлений, в которых анализируется национальный характер. Эти исследования идут в контексте изучения культуры, социальной философии, этнологии и этнолингвистики, истории, социальной психологии, политологии.

При исследовании проблемы национального характера в современных работах используется сочетания различных методологических подходов. Например, в работах последних лет можно выделить такие подходы как: 1) синтез историко-философского и социально-философского анализа (А. М. Черныш); 2) интеграция междисциплинарного подхода и системного анализа (В. Е. Кашаев); 3) сочетание исторического и логического (З. Б. Прыткова); 4) методологический плюрализма (И. В. Храмов); 5) социокультурный подход (Э. В. Юлдашев); 6) системно-целостный подход (Н. А. Моисеева) и другие.

Проблема изучения конкретно русского национального характера значительно актуализировалась в последние десятилетия в связи с обращением гуманитариев разных специальностей к самым разным «уголкам» и «тайнам» русской истории, к теории русской идеи и русского самосознания, к вопросам национальной идентичности и т. п.

В исследования проблем национального характера на современном этапе развития отечественной гуманитарной мысли свой вклад внесли такие ученые как Г. С. Аванесова, Ф. Ю. Албакова, В. А. Ачкасов, А. С. Ахиезер, B.С. Барулин, Б. Н. Бессонов, Э. М. Андреев, Е. Ф. Солопов, Г. Д. Гачев, К. Х. Делокаров, В. Н. Сагатовский, О. А. Сергеева, В. К. Трофимов, В. В. Колесов, Л. В. Милов,Н. А. Нарочницкая, А. И. Вдовин, В. Н. Романов, В. В. Бабашкин, И. Е. Кознова, Ю. В. Арутюнян, А. О. Бороноев, П. И. Смирнов, З. Б. Кандаурова, С. В. Лурье, А. А. Белик, С. С. Хоружий, Г. Ф. Сунягин, Е. Р. Ярская, Э. В. Баркова, О. А. Астафьева, И. В. Кондаков, Т. Ф. Ермоленко, О. В. Белова, Ж. В. Четвертакова, Н. М. Лебедева, Н. А. Моисеева, Т. И. Стефаненко, П. Е. Сивоконь, Л. Г. Почебут, И. А. Бескова, В. Г. Япринцев, А. Я. Флиер, А. Н. Кочергин, А. Г. Кузьмин, И. А. Бирич, Б. С. Гершунский, А. С. Запесоцкий, В. А. Никитин, С. В. Кортунов, Ю. С. Пивоваров, Ю. П. Платонов, А. В. Селиверстов, С. В. Перевезенцев, А. В. Сергеева, Г.Ю. Канарш и многие др. (см. также избранную библиографию к настоящей статье).

Особенность современного этапа изучения национального характера в том, что эта проблематика вышла далеко за рамки академического её рассмотрения, став весьма популярной темой для СМИ, для политиков и журналистов (см., например, серию книг под общим названием «Мифы о России» политика (ныне — министра культуры РФ) В. Р. Мединского, работу В. В. Жириновского «Русский характер: социально-психологические аспекты» (М., 2009), журналиста, теле- и радиоведущего В. Соловьева «Мы — русские! С нами Бог» (М., 2009), писателя и телеведущего В. Ерофеева «Энциклопедия русской души» (М., 2009) и мн. др.).

Сегодня понятие «национальный характер» в отечественной гуманитарной науке предстает как некое синтезирующие единство духовных, культурных особенностей народа, его ценностных ориентаций, которые проявляются в исторических, социальных, экономических условиях жизни и скрепляющее людей в единый народ. В то же время отдельного обстоятельного анализа требует выяснение общности/специфики/соотношения понятий ментальность, менталитет и национальный (народный) характер. В современных СМИ эти понятия зачастую используются как тождественные. Остается дискуссионным вопрос относительно изменчивости (устойчивости) национального характера в процессе исторической социокультурной макродинамики.

См. также

• Менталитет

Литература

• Аванесова Г. А. Сравнительный анализ русского и немецкого культурно-психологических типов в битвах Великой Отечественной войны // Социально-гуманитарные знания. 2014. № 1. С. 194—215.
• Аванесова Г. А., Черныш А. М. [national-mentalities.ru/diversity/russkij_nacionalnyj_harakter_i_mentalitet/avanesova_g_a_chernysh_a_m_o_soderzhatelnometodologicheskih_povorotah_v_izuchenii_samosoznaniya_i_haraktera_russkogo_naroda_v_so/ О содержательно-методологических поворотах в изучении самосознания и характера русского народа в современной России] // Вестник Московского городского педагогического университета. Серия «Философские науки». 2014. № 2. С 11-24.
• Александров В. А., Тишков В. А. Русские. М., 1999
• Американский характер. Очерки культуры США. М., 1995.
• Аскоченский Д. М. Проблема национального характера и политика (по зарубежным исследованиям) // Социально-психологические проблемы идеологии и политики. М., 1991. С. 10-24.
• Аксючиц В. В. Русский характер. М., 2011.
• Баграмов Э. А. К вопросу о научном содержании понятия «национальный характер». М., 1973.
• Барулин В. С. Российский человек в ХХ веке: Потери и обретения себя. СПб., 2000.
• Баженова М. А., Баженов А. А. Русские и немцы. Какие мы и какие они? Методы исследований национального характера. Саров, 2009.
• Бердяев Н. А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности (разные издания).
• Бессонов Б. Н Судьба России: взгляд русских мыслителей. М., 1993.
• Бестужев-Лада И. В. Загадка и разгадка таинственной «русской души» // Россия накануне ХХI века. М.,1997.
• Болдин С. В. Российская трагедия (Об особенностях русского национального характера и власти в России). М., 2007. ISBN 5-9788-5824176-8
• Бороноев А. О., Смирнов П. И. Россия и русские. Характер народа и судьба страны. СПб., 1992.
• Бузский М. П. Национальная психология и бытие общества. Днепропетровск, 2002.
• Вьюнов Ю. А. Русский культурный архетип. М., 2005.
• Гаджиев К. С. Американская нация. М., 1990.
• Гнатенко П.И. Национальный характер. Днепропетровск, 1977, 1992.
• Гнатенко П.И. Национальный характер: мифы и реальность. Киев, 1984.
• Гнатенко П.И. Национальная психология: анализ проблем и противоречий. Киев, 1990.
• Гнатенко П.И., Павленко В.Н. Этнические установки и этнические стереотипы. Днепропетровск, 1995.
• Гнатенко П.И. Национальная психология. Днепропетровск, 2000.
• Гнатенко П.И. Этнопсихоанализ. Киев, 2009.
• Майол Э., Милстед Д. Эти странные англичане. М., 1999.
• Фол С. Эти странные американцы. М., 1999.
• Губанов В. М. Русский национальный характер в контексте политической жизни России. СПб., 1999.
• Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии. Алма-Ата, 1971.
• Досина И. И., Кушбасова С. Д., Клещёва Р. А. Национальный характер. Менталитет: сущность, проблемы // Вестник КарГУ (Караганда). История. 2005. № 3 articlekz.com/node/227
• Жельвис В. И. Эти странные русские. М., 2002.
• Жельвис В. Наблюдая за русскими… М., 2011.
• Жириновский В. В. Прошлое настоящее и будущее русской нации (русский вопрос: социально-философский анализ). Диссертация … доктора философских наук. М., 1998.
• Канарш Г. Ю. Демократия и особенности российского национального характера (к политико-психологическим аспектам имиджа России) // Знание. Понимание. Умение. 2009. № 3. С. 64-77.
• Кандаурова З. Б. Русский национальный характер в условиях современного общества. Ставрополь, 2005.
• Касьянова К. О русском национальном характере. М.- Екатеринбург, 2003. ISBN 5-8291-0203-X, ISBN 5-88687-139-X.
• Кашаев В. Е. Национальный характер: опыт философского исследования. Иваново, 2000.
• Кон И. С. [scepsis.ru/library/id_903.html К проблеме национального характера] // История и психология. М., 1971
• Ключевые идеи русской языковой картины мира / А. А. Зализняк, И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. М., 2005.
• Корнилов О. А. Языковые картины мира как производные национальных менталитетов. М., 2003.
• Кортунов С. В. Национальная идентичность: постижение смысла. М., 2009.
• Кузьмин А. Г. Истоки русского национального характера // Мародёры на дорогах истории. М., 2003.
• Кустова Л. С. Тайна национального характера. М., 2003. ISBN 5-7974-0069-3
• Лихачёв Д. С. О национальном характере русских // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 3-7.
• Лурье С. В. Историческая этнология. М., 2004.
• Малышев В. Н. Пространство мысли и национальный характер. СПб., 2009.
• Мид М. Культура и мир детства. М., 1988
• Моисеева Н. А. Национальный характер как вектор бытия социума. М., 2012.
• Моисеева Н. А., Сороковикова В. И. [ecsocman.hse.ru/text/18296565/ Менталитет и национальный характер] // Социологические исследования. 2003. № 2. С. 45-55.
• Ольшанский Д. Основы политической психологии. Екатеринбург: Деловая книга, 2001. ISBN 5-88687-098-9
• Павловская А. В. Русский мир: характер, быт и нравы. М., 2009.
• Песков А. М. «Русская идея» и «русская душа». М., 2007. ISBN 5-94282-387-1
• Платонов Ю. П. Психология национального характера. М., 2007. ISBN 978-5-7695-3882-7
• Пронников В. А., Ладанов И. Д. [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000006/index.shtml Японцы (этнопсихологические очерки)]. Изд. 2-е, исп. и доп. М.,1985.
• Размышление о России и русских. Штрихи к истории русского национального характера. М., 1994
• Сергеева А. В. Русские: стереотипы поведения, традиции, ментальность. М.: Флинта Наука (несколько изданий в 2004—2012 гг.).
• Сергеева А. В. Русские: как мы изменились за 20 лет? М.: Флинта Наука, 2015.
• Сивоконь П. Е. Русский характер: истоки народного оптимизма. М., 1995.
• Сикевич З. В. Русские: «образ народа». Социологические очерки. СПб., 1996.
• Трофимов В. К. Менталитет русской нации. 2-изд. Ижевск, 2004.
• Черныш А. М. Войти в душу народную. Отечественная мысль XIX—XX веков о характере русского народа. М., 2011.
• Черныш А. М. Этнонациональный характер как объект научного анализа // Народы, этносы, нации: вопросы культуры, государственности и искусства. Под ред. И.А. Купцовой. Новосибирск, 2015.
• Чугров С.В. Этнические стереотипы и их влияние на формирование общественного мнения // Мировая экономика и международные отношения.1993. № 1.
• Эволюция российской ментальности / Кульпин Э.С., Клименко В.В., Пантин В.Т., Смирнов О.М. М., 2005.
• Этнопсихолингвистика. М.: Наука, 1988.

Зарубежные исследования

• Вишневський Омелян. Український виховний ідеал і національний характер. Дрогобич, 2010.
• Гнатенко П.И. Український національний характер. Київ, 1997.
• Mandelbaum D. On the Study of National Character, 1953
• Mead М. And Keep Your Powder Dry. N.Y., 1943
• Mead М. Soviet Attitudes toward Authority. N.Y., 1951
• Mead М. National Character and the Science of Anthropology // Culture and Social Character. Glencoe, 1961.
• Benedict R. Patterns of Culture. Boston; N.Y., 1934
• Benedict R. The Chrysanthemum and the Sword. Boston, 1946
• Davis A., Dollard J. Children of Bondage. Wash., 1940
• Bateson G., Mead М. Balinese Character, a Photographic Analysis. N.Y., 1942
• Du Bois C.A. The People of Alor. Minneapolis, 1944
• Kardiner A. The Psychological Frontiers of Society. N.Y.; L., 1945
• Kardiner A., Ovesey L. The Mark of Oppression. N.Y., 1951
• Linton R. The Cultural Background of Personality. N.Y.; L, 1945
• Gorer G. The American People, a Study in National Character. N.Y., 1948
• Haring D.G. Personal Character and Cultural Milieu. Syracuse; N.Y., 1948
• Erikson E.H. Childhood and Society. N.Y., 1950
• Duijker H.C.J., Frijda N.H. National Character and National Stereotypes. Amsterdam, 1960 (русский перевод в сборнике: Современная зарубежная этнопсихология., М., 1979).
• Constance Mayfield Rourke. American Humor: a Study of the National Character. 1931.(есть русский перевод 1994 г.)

Ссылки

• Электронная база данных «[national-mentalities.ru/ Национальные менталитеты: их изучение в контексте глобализации и взаимодействия культур]»

Отрывок, характеризующий Национальный характер

– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.


Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.