Национал-синдикализм

Национал-синдикализм — националистический вариант синдикализма, типично связанного с рабочим движением во Франции, Италии, Испании и Португалии. Национал-синдикализм стал основой Национальной фашистской партии Бенито Муссолини и оказал влияние на идеологию Испанской фаланги.

Появление национального синдикализма во Франции

Идеология национал-синдикализма сложилась во Франции как синтез националистических идей лидера «Аксьон Франсез» Шарля Морраса и революционного синдикализма Жоржа Сореля. По мнению Сореля, новая пролетарская мораль и идеология могут развиваться уже в недрах капитализма, внутри профсоюзов, этих чисто пролетарских классовых органов. На базе профсоюзов сформируется новое общество, которое заменит существующее капиталистическое.

Первая открытая попытка сближения Сореля и «интегральных националистов» была предпринята в апреле 1909 года, когда, прочитав второе издание «Расследования о монархии» Морраса, Сорель выразил своё восхищение основателю «Аксьон Франсез». Три месяца спустя Сорель публикует в «Divinire soziale» Энрико Леоне, самом влиятельном издании итальянских революционных синдикалистов, почтительный отзыв об идеях Морраса, ответ на который будет опубликован месяц спустя в журнале Action francaise под заголовком «Антипарламентские социалисты». Моррас уже в 1900 г. начал готовить почву для будущих контактов с левым нонконформизмом. «Настоящая социалистическая система, — отмечает он, — будет освобождена от всякого элемента демократизма». Моррас отвергает эгалитаризм и марксистский интернационализм, но в то же время для него «социализм, освобожденный от демократических и космополитических элементов, может подойти национализму как хорошо сделанная перчатка к прекрасной руке».

В 1911 г. Жорж Валуа, в будущем видный деятель французского националистического движения, на 4-м съезде «Аксьон Франсез» заявляет о том, что националистическое и синдикалистское движения, несмотря на все различия, имеют общую цель. В том же году Валуа основывает синдикалистский «Кружок Прудона» (Cercle Proudhon), который, по его словам, должен стать «общей платформой для националистов и левых антидемократов». В первом выпуске журнала Cahiers du cercle Proudhon (январь-февраль 1912) была опубликована следующая декларация: «Основатели — республиканцы, федералисты, интегральные националисты и синдикалисты… с большим энтузиазмом относятся к идее организации французского общества согласно принципам французской традиции, которые они нашли в трудах Прудона и в современном синдикалистском движении». В работу «Кружка Прудона» включается и Сорель.

В 1925 г. национал-синдикалистский «Кружок Прудона» вливается в состав организации «Фасции» — «Faisceaux», созданной Валуа, после того, как он покинул «Аксьон Франсез». В недолгий период левого правительства Эррио организация Валуа имела ещё некоторый успех, но новая победа правых под руководством Пуанкаре в 1926 г. прямо и косвенно привела к поражению «Фасций», вызывавших с самого начала яростную враждебность «Королевских молодчиков» из «Аксьон Франсэз». Увидев, что его движение неспособно конкурировать с крайне правой политикой вроде политики Пуанкаре, Валуа решил усилить «левые» черты своей программы. Он соединял это с усиливавшейся критикой фашизма, которому он теперь ставил в вину реакционность его принципов, и с отчетливым отказом от антисемитизма. Во время Второй мировой войны Валуа, превратившийся из фашиста почти в антифашиста, погиб в немецком концентрационном лагере.

Видным идеологом французского национал-синдикализма являлся также журналист и профсоюзный организатор Густав Эрве, эволюционировавший в 1910-х годах от ультралевого социализма к национализму, а в 1920-1930-х - к фашизму.

Национальный синдикализм в Италии

В 1902—1910 гг. ряд итальянских революционных синдикалистов (в частности один из лидеров и теоретиков синдикализма, экономист Артуро Лабриола) предприняли попытку объединить националистическое и синдикалистское движения — этим было вызвано сотрудничество синдикалистов с теоретиком «пролетарского национализма» Энрико Коррадини, основателем первой националистической партии в Италии, Итальянской националистической ассоциации (в 1923 г. эта организация вошла в состав партии Муссолини, а сам Коррадини стал членом фашистского правительства).

В отличие от анархо-синдикалистов, деятелей профсоюзного движения, и марксистских элементов итальянского рабочего движения, национальные синдикалисты поддерживали вступление Италии в Первую мировую войну. Также они отклонили интернационализм анархистов и марксистов в пользу милитаризма и национализма.

Национальные синдикалисты предполагали, что либеральная демократическая система будет уничтожена в ходе массовых всеобщих забастовок, после чего экономика страны будет преобразована в корпоративную модель, основанная на классовом сотрудничестве, противопоставленная марксистской классовой борьбе (см. нацистскую модель национальной общности).

Показательно, что в 1918 г. Муссолини объявил национальный синдикализм доктриной, которая может объединить классы ради национального роста и развития.

Национал-синдикализм в Испании и Португалии

Элементы национал-синдикализма проявлялись в политике португальского диктатора Антониу ди Оливейра Салазара, особенно после принятия корпоративистской конституции «Нового государства» в 1933 г. Однако консервативно-этатистская идеология салазаризма препятствовала реализации радикальных синдикалистских установок.

В 1934-35 гг. национал-синдикалистские ячейки и целые профсоюзы стали возникать в Испании и Греции, что способствовало дальнейшему развитию авторитарных движений в этих странах.

В Испании идеологию национал-синдикализма разрабатывал публицист Рамиро Ледесма Рамос, находившийся под влиянием идей Сореля и Ортеги-и-Гассета. В издаваемом с 1931 г. журнале «Завоевание государства» (Conquista del Estado) Ледесма Рамос пытался совместить националистические и анархо-синдикалистские идеи. Тогда же Рамосом и его сторонниками была предпринята попытка внедриться в ведущую анархо-синдикалистскую организацию Испании, Национальную конфедерацию труда (CNT). В 1934 г. возглавляемая Ледесмой Рамосом организация "Хунты национал-синдикалистского наступления (Juntas de Ofensiva Nacional-Sindicalista, JONS) объединилась с «Испанской фалангой» Хосе Антонио Примо де Риверы. Черно-красный флаг фалангистов — это наследие JONS, которые в свою очередь позаимствовали цвета у анархо-синдикалистов из CNT. Официальным названием правящей фалангистской партии — единственной разрешенной организации в период диктатуры Франко была «Испанская фаланга традиционалистов и комитетов национал-синдикалистского наступления (исп. Falange Española Tradicionalista y de las JONS)». Характерно, что изначально фалангисты выступали не за диктатуру одной партии, а против существования партий вообще, так как считали их инструментом нарушения единства нации.

Национал-синдикалистские проявления в России

В России идеи и структуры национал-синдикалистского толка формировались в эсеровском движении, особенно в той части, что ассоциировалась с именем Бориса Савинкова. Характерно позитивное отношение Савинкова к итальянскому фашизму начала 1920-х годов и его личные контакты с Бенито Муссолини . Те же мотивы были заметны в идеологии Народно-трудового союза российских солидаристов, особенно на раннем этапе. Однако российский национал-синдикализм не сумел утвердиться как сильная антикоммунистическая альтернатива ни в ходе гражданской войны, ни в антисоветском подполье.

В современной РФ национал-синдикализм существует в виде разрозненных групп, наиболее заметная из которых действует в Санкт-Петербурге . Позиции национал-синдикалистов во многом близки к корпоративистам из организации НТС(оск).

См. также

• Фашизм
• Корпоративизм
• Национал-анархизм
• Солидаризм

Литература

• Випперман В. Европейский фашизм в сравнении 1922—1982. Новосибирск: «Сибирский хронограф», 2000
• Кабешев Р. В. Движения «третьего пути» в западноевропейском политическом процессе XX века: базовые концепты, традиционалистские идеологии и инновационные технологии : диссертация на соискание научной степени доктора политических наук : 23.00.02 Нижний Новгород, 2005
• Рахшмир П. Ю. Идеи и люди. Политическая мысль первой половины XX века, 1999.
• La Organización Sindical Española, Escuela Sindical 1961. 1961: Madrid, pp. 33–34.
• Lloyd-Jones S. Corporatism in Spain and Portugal: a comparision // www.cphrc.org.uk/essays/essays/article6.htm
• [www.rosenoire.org/articles/Ultraright.php Workers Power & the Ultraright] by Ean Frick

Отрывок, характеризующий Национал-синдикализм

Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.