На полях Фландрии

На полях Фландрии, в других переводах В полях Фландрии — известное стихотворение, написанное во время Первой мировой войны подполковником канадской армии, военно-полевым хирургом Джоном Маккреем. Произведение создано 2 мая 1915 года, в тот день, когда Джон отправлял в последний путь своего друга и сослуживца, лейтенанта Алексиса Хелмера, павшего во Второй битве при Ипре. Его могила находится посреди поля, усеянного цветами красного мака, недалеко от госпиталя, где работал Джон. Именно там, под впечатлением от пережитого, Маккрей и написал стихотворение. Хотя сослуживцы Джона прониклись стихотворением, сам он поначалу не верил в свою работу. Первая публикация состоялась 8 декабря 1915 года в лондонском журнале Punch.

В полях Фландрии — одно из популярнейших стихотворений о Великой войне. Люди восхищались им и часто цитировали. Из-за большой популярности поэму использовали и в других целях — таких, как пропаганда мобилизации или получение прибыли от продажи военных облигаций — видя знакомые строки, люди охотнее записывались на фронт или покупали ценные бумаги. Именно в данном стихотворении впервые упомянуты красные маки, ставшие символом жертв первой из мировых войн, а впоследствии и жертв всех военных конфликтов. В самой Канаде произведение — литературный памятник и важный элемент национального самосознания. Также оно почитается Содружеством наций. В США поэма связана с Днём ветеранов — одним из национальных праздников.

История создания

Поэт и доктор Джон Маккрей родился в Гуэлфе, городке в канадской провинции Онтарио. Ещё в юности он проявил интерес к поэзии и продолжал писать на протяжении всей жизни.

Ранние работы Джона публиковались в середине 1890-х годов в канадских газетах и журналах. В поэзии Маккрея прослеживалась тематика смерти и мира.

4 августа 1914 года Канада объявила войну Германии. В течение трёх недель в ряды вооружённых сил вступили 45 тысяч канадцев.

Маккрею был 41 год, когда он поступил в Канадский экспедиционный корпус, принимавший участие в боях Первой мировой войны в Европе. Выслуга лет и профессионализм позволяли ему занять место в медицинском корпусе, но вместо этого он добровольно присоединился к боевому отряду в качестве наводчика и военного хирурга. Это было его второе участие в военном конфликте. Ранее он принимал участие во Второй англо-бурской войне, также в качестве добровольца. Сам Джон считал себя в первую очередь солдатом. Его отец был военачальником в Гуэлфе, поэтому Джон был воспитан с чувством долга сражаться за свою родину и Британскую империю.

Маккрей принимал участие во второй битве при Ипре во Фландрии, где немецкая армия впервые использовала химическое оружие, распылив тысячи баллонов ядовитого газа. Канадские позиции были атакованы с помощью хлора 22 апреля 1915 года, но бойцы две недели держали оборону и удерживали позиции. Джон в письме своей матери описал эти бои так:

Семнадцать дней и семнадцать ночей никто из нас не снимал одежд, даже ботинок, лишь изредка. Не проходило и минуты, как раздавались новые залпы изо всех орудий… И в дополнение к этому сотни убитых и раненых, искалеченных и замученных. Меня охватывало страшное беспокойство, а наше поражение казалось неминуемым.

Лейтенант Алексис Хелмер, близкий друг Джона, бывший студент из Оттавы, погиб 2 мая в ходе оборонительных боёв. Маккрей похоронил его сам, посреди поля, усеянного цветами красного мака, недалеко от полевого госпиталя. Джон сам сколотил крест для могилы и прочитал молитву. Переполненный чувствами, на следующий день он написал стихотворение «На полях Фландрии…» (англ. In Flanders Fields).

Исторический фон

Первая мировая война — один из самых кровопролитных конфликтов в истории человечества. Она радикально отличалась от войн прежних эпох. Началась она после Июльского кризиса, 28 июля 1914 года, когда Австро-Венгерская империя атаковала Сербию. Союзные обязательства быстро разделили страны на два блока, и они объявили друг другу войны. Следующие пять лет солдаты враждующих государств будут сражаться на фронтах всего мира и погибать в битвах миллионами. Не обойдётся и без потерь среди мирных жителей.

Вторая битва при Ипре является одной из значимых вех Первой мировой войны. В частности здесь было широко задействовано химическое оружие, что было одним из предпосылок успешного немецкого наступления. Войска Германской империи, а именно 7 дивизий сухопутных войск, возглавил герцог и генерал-фельдмаршал империи Альбрехт Вюртембергский. Им противостояли бельгийские, английские и французские войска. Для успешной атаки ещё с марта были заготовлены тысячи баллонов с хлором — едким газом, от паров которого человек мгновенно задыхается. В совокупности это было более 180 тонн хлора. 22 апреля 1915 года атака была нанесена по стыку 2-ой английской армии и 20-го французского корпуса. Из-за сильного ветра часть немецких солдат также попала под облака газа, но, так как они носили защитные марлевые повязки, всё обошлось отравлениями разной степени тяжести.

Английские и французские же солдаты падали замертво, немецкие войска наступали и без боя брали позиции. Однако сил у Германии было мало, и пробиваться к Ипру было некому. Брешь была быстро залатана и дальнейшие удары немецких войск не приносили подобного успеха. Другие страны переняли опыт Германии и взяли химическое оружие себе на вооружение. С тех пор его использование стало обычным явлением.

Перемирие было подписано 11 ноября 1918 года. Жертвами Первой мировой войны стали, по приблизительным оценкам, до 22 млн человек. Война радикально изменила мировоззрение людей. Всё больше и больше из них становились сторонниками пацифистского движения.

Текст произведения

Оригинал дан согласно сборнику произведений поэта от 1919 года.

Оригинал, май 1915

In Flanders fields the poppies blow
Between the crosses, row on row,
That mark our place; and in the sky
The larks, still bravely singing, fly
Scarce heard amid the guns below.

We are the Dead. Short days ago
We lived, felt dawn, saw sunset glow,
Loved and were loved, and now we lie
In Flanders fields.

Take up our quarrel with the foe:
To you from failing hands we throw
The torch; be yours to hold it high.
If ye break faith with us who die
We shall not sleep, though poppies grow
In Flanders fields.

Дословный перевод

На полях Фландрии колышутся маки
Среди крестов, стоящих за рядом ряд,
Отмечая место, где мы лежим. А в небе
Летают ласточки, храбро щебеча,
Заглушаемые громом пушек на земле.

Мы Мёртвые. Не так давно
Мы жили, видели рассветы, горящие закаты,
Любили и были любимы, а теперь мы
Лежим на полях Фландрии.

Примите из наших рук
Факел борьбы с врагом,
Он ваш, держите его высоко.
Если вы уроните нашу веру, — тех, кто погиб,
Мы не сможем спать, хотя маки растут
На полях Фландрии.

Перевод Игоря Мерлинова, 2003

Поля во Фландрии, здесь маки шелестят
Между крестами, где на ряде ряд
Нам обозначил место; в небе, на лету,
Щебечут жаворонки смело песню ту,
Она неслышна среди пушек, что внизу гремят.

Мы все мертвы. Но днями лишь назад,
Мы жили, встречали рассвет и закат,
Любимы и любили, но теперь лежим
В полях во Фландрии.

Поднимитесь и вы на сраженье с врагом:
Из слабеющих рук вам теперь отдаём
Факел, ваш он, держите его высоко.
Если веру оставите, когда мы далеко,
Там где маки растут, мы не уснём
В полях во Фландрии.

Перевод Андрея Воробьева, 2013

Во Фландрии ряды цветов –
Алеют маки меж крестов,
Что отмечают нашу смерть.
А в небе – жаворонкам петь
Мешает орудийный град.

Мы пали. Пару дней назад
Мы жили, солнце грело нас.
Любили. Но лежим сейчас
В полях Фландрии.

Так сбейте же с врага вы спесь, 
Приняв наш факел – нашу честь,
Несите смело в трудный путь,
Но нас не смейте обмануть,
Не будем спать, хоть маки здесь
В полях Фландрии.

Перевод Антонины Черташ, 2015

Во Фландрских полях среди крестов,
Стоящих ряд за рядом, трепещут маки.
Здесь наше место. Жаворонок смелый
ВысОко в небесах все так же голосист,
Но пушки глушат радостную песню.

Мы мертвецы. Не так давно мы жили,
Сияние рассветов знали и закатов крах,
Любили и любимы были, теперь лежим
Во Фландрских полях.

Примите ж бой с врагом:
Хоть руки слабы, мы бросаем факел –
вам, пусть высоко сияет пламя в драке.
И если предадите веру мертвецов,
Мы не уснем, хоть маки и цветут
Во Фландрских полях.

В «Полях…», как и в более ранних произведениях Маккрея, прослеживается его заинтересованность тематикой смерти, борьбы за жизнь и мир. Стихотворение написано с точки зрения уже погибших и выглядет как их посыл к ещё живущим, совет, чтобы они не допустили их ошибок и помнили их жертву. Данная поэма, как и большинство популярных работ о Великой войне, написана в её начале, до того, как романтика войны превратилась в горе и разочарование. Это была первая подобная война. Это раньше были красивые сражения, героические битвы и сладкие победы. Новая война принесла только горечь, смерть и разрушения и заставила людей изменить своё мировоззрение.

Ещё один вариант перевода:

Во Фландрии, в полях весенних, Кровавых маков наважденье, И чёрные крестов ряды Заметны только с высоты, И жаворонка слышно пенье. Л. Городсков

Публикация

Сирил Аллинсон был сержант-майором в отряде Маккрея. Утром 3 мая он разносил почту и пришёл к Джону как раз в тот момент, когда тот работал над стихотворением. Сирил видел, как Джон кропотливо старается и безмолвно наблюдает за могилой своего друга. Позже Аллинсон так напишет об этом:

Его лицо выглядело очень усталым, но спокойным, когда он писал. Время от времени он смотрел вокруг, и часто его глаза останавливались на могиле Хелмера. Сирил Аллинсон

Когда работа была завершена, Джон забрал свою почту и протянул почтальону планшет, где на листе бумаги был записан текст. Прочитав поэму, Сирил проникся чувствами Маккрея. Позже он даст такую характеристику:

Стихотворение было очень точным описанием того, что мы видели перед собой. Он использовал слово «blow» в первой строчке, потому что маки действительно колыхались в это утро под дуновением легкого восточного ветерка. В тот момент я не мог бы и подумать, что это стихотворение может быть напечатано. Оно просто показалось мне очень точным описанием картины вокруг. Сирил Аллинсон

Говорили, что сам Маккрей не был доволен своей работой, и даже выбросил смятый лист. Кто восстановил произведение, неясно. Это могла быть девушка из подразделения, или Эдвард Моррисон, либо же Дж. М. Элдер. Согласно другой версии, это сделал сам сержант-майор Аллинсон. Маккрая убедили опубликовать стихотворение.

Другая версия гласит, что похороны Хелмера состоялись утром 2 мая и в течение 20 минут после них Джон писал стихотворение. По третьему утверждению, Маккрей создавал поэму на работе, между прибытиями раненых солдат, нуждавшихся в его помощи. В течение следующих нескольких месяцев Джон дорабатывал стихотворение, прежде чем опубликовать его. Сначала он предоставил его журналу The Spectator в Лондоне, однако его просьбу отклонили. Позже Джон отправил его в лондонский журнал Punch, где его опубликовали в выпуске от 8 декабря 1915 года. Первая публикация была анонимной, но в конце года при категоризации было внесено имя Маккрея.

Популярность

По словам историка Пола Фасселла, «В полях Фландрии» было самым популярным стихотворением своей эпохи. МакКрей получил большое количество писем и телеграмм, где читатели благодарили его за великолепную работу. Стихотворение переиздавалось по всему миру и быстро стало ассоциироваться с жертвой солдат, павших в Первой мировой войне. Поэма активно переводилась на все мировые языки, на что сам Маккрей с сарказмом заметил: «Не хватает только китайского перевода». Обращение в данном стихотворении было практически всеобщим. Солдаты восприняли это как утверждение долга перед погибшими, а люди в тылу видели в поэме дело, за которое боролись их сыновья и дочери, мужья и братья.

Стихотворение часто использовали для пропаганды, особенно в Канаде в юнионистской партии во время федеральных выборов 1917 года, когда был в разгаре призывной кризис. Французские канадцы в Квебеке были категорически против введения воинской повинности, но английские канадцы проголосовали большинством за премьер-министра Роберта Бордена и юнионистское правительство. Поэма «В полях Фландрии» говорила, что бойцы Доминиона своими силами сделали намного больше, чем все политики, принимая решения. Маккрей, убеждённый сторонник империи и военных действий, был доволен эффектом, который принесло на выборах его стихотворение. В письме он заявил: «Я надеюсь, что сумел заколоть французского канадца в этом голосовании».

Стихотворение активно использовалось в Великобритании, чтобы мотивировать солдат на борьбу с Германией, а также в США, где его печатали повсеместно. Во время войны это была одна из самых цитируемых работ. Использовалась поэма для нескольких целей, таких как продажа военных облигаций, усиление мобилизации и получение выгоды. Американский композитор Чарльз Айвз использовал «В полях Фландрии» в качестве основы для одноимённой песни, вышедшей в 1917 году. Упомянутый выше Фасселл раскритиковал стихотворение в своей работе Великая война и современная память (1975). Там он отметил различие между пасторальным тоном первых девяти строк и «риторикой рекрутских плакатов» в третьей строфе. Историк назвал поэму «порочной» и «глупой». Окончательные же строки, по его мнению, «пропаганда против мирных переговоров».

Наследие

После публикации стихотворения Маккрей был переведён в медицинский корпус и размещён в Булони, Франция. В июне 1915 года он был повышен до звания подполковника и поставлен во главе канадской больницы № 3. 13 января 1918 года Джон был повышен до звания полковника и стал консультировать врачей британских армий во Франции. В тот же день Маккрей заболел пневмонией, переросшей в менингит. 28 января 1918 года он умер в военном госпитале в Вимрё. Похоронен там же со всеми воинскими почестями. Сборник с его произведениями, включавший поэму «В полях Фландрии», был опубликован в следующем году.

«В полях Фландрии» стало культовым произведением в Канаде, стало ассоциироваться с Днём памяти. Кроме того, это одно из самых известных произведений в среде английских канадцев. Была создана официальная французская адаптация под названием «Au champ d’honneur» за авторством Жана Парисью, которая используется в церемониях французских канадцев. В память поэме Королевский монетный двор Канады в 2004 году выпустил монеты-квартеры с изображением красного мака — первые в истории нумизматики монеты с разноцветным оформлением. Слова «to you from failing hands we throw the torch, be yours to hold it high» (рус. Из слабеющих рук вам теперь отдаём / Факел, ваш он, держите его высоко) служат девизом для хоккейного клуба Montreal Canadiens с 1940 года.

Дом Джона Маккрея в Гвэлфе, Онтарио был преобразован в музей, посвящённый его жизни и участию в Первой мировой войне. В Ипре, Фландрия, был открыт музей «In Flanders Fields Museum», названный так в честь стихотворения и посвящённый Первой мировой войне. Расположен он на главной площади Ипра, в здании Палаты суконщиков.

Несмотря на подобную значимость, многие исследователи канадской литературы открыто игнорируют данную поэму. Иногда стихотворение рассматривается в качестве анахронизма — красивая и героическая война прошлого стала кровавой мясорубкой и горем для всего мира. Нэнси Холмс, профессор Университета Британской Колумбии, высказала предположение, что патриотическая природа произведения и его использование в качестве инструмента для пропаганды привели к его рассмотрению в качестве национального символа или гимна, а не поэмы.

В 1998 году на экраны вышел короткометражный французский фильм «В полях Фландрии». Режиссёр и сценарист Люк Мулле, оператор Лайонел ЛеГрос, композитор Патрис Мулле. В фильме снялись Илиана Лолич, Оливер Прессель и Фридерик Студени.

В апреле 2015 года Украинский институт национальной памяти и Посольство Канады в Украине огласили посвящённый Дню памяти и примирения конкурс на лучший перевод этого стихотворения на украинский язык.

Красные маки

Красные маки и до Маккрея были символом, связанным с войной. Некий писатель времён Наполеоновских войн писал, как красные цветы мака выросли на могилах павших воинов. Из-за ущерба, нанесённого ландшафту Фландрии во время боёв Великой войны, в поверхностном слое почвы значительно увеличилось содержание извести, поэтому мак-самосейка стал одним из немногих растений, способных расти в регионе.

Вдохновлённая стихотворением «В полях Фландрии», американский профессор Моина Майкл по завершению войны поклялась всё время носить на груди цветок красного мака в знак солидарности с погибшими в Первой мировой войне. Также она написала ответное стихотворение под названием «Мы сохраним веру». Она раздавала шёлковые маки друзьям и знакомым и добивалась, чтобы красный мак был принят в качестве официального символа памяти Американского легиона. Француженка мадам E. Guérin, посетив США, приняла участие в конвенции 1920 года, где Легион поддержал предложение Майкл. Она же стала продавать красные маки во Франции, собирая деньги для детей-сирот — жертв ужасной войны. В 1921 году Guérin отправила образец шёлкового мака торговцам Лондона перед Днём перемирия, чем привлекла внимание фельдмаршала Дугласа Хейга. Соучредитель Королевского британского легиона, Хейг поддержал её инициативу и помог в продвижении товара. В ноябре того же года красные маки стали носить в Канаде, а позже и во всей Британской империи. До настоящего времени перед Днём памяти красные маки носят в странах Содружества наций, в частности, в Великобритании, Канаде и Южной Африке, перед Днём Ветеранов в Австралии и Новой Зеландии, а также просто неравнодушные люди.

Со временем красные маки стали символизировать жертв всех конфликтов и добились общемирового значения.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Примечания

Сноски

Библиография

• Bassett, John (1984), The Canadians: John McCrae, Markham, Ontario: Fitzhenry & Whiteside Limited, ISBN 0-88902-651-3 
• Fussell, Paul (2009), The Great War and Modern Memory (Illustrated Edition), New York: Stirling Publishing, ISBN 0-19-513331-5 
• Gillmor, Don (2001), Canada: A People's History, vol. two, Toronto, Ontario: McClelland & Stewart, ISBN 0-7710-3341-9, ISBN 0-7710-3340-0 
• McCrae, John (1919), [books.google.com/books?id=TecjwVOo5GsC&pg=PP1 In Flanders Fields and Other Poems], Arcturus Publishing (reprint 2008), ISBN 1-84193-994-3, <books.google.com/books?id=TecjwVOo5GsC&pg=PP1>. Проверено 7 февраля 2012. 
• Prescott, John F. (1985), In Flanders Fields: The Story of John McCrae, Erin, Ontario: Boston Mills Press, ISBN 0-919783-07-4 

Ссылки

• [www.legion.ca/Poppy/campaign_e.cfm Подробнее о Джоне МакКрее и его произведении]
• [www.historica-dominion.ca/content/heritage-minutes/john-mccrae?media_type=41& «History by the minute»] vignette on the writing of the poem from the Historica Dominion Institute of Canada
• [www.greatwar.nl/frames/default-poppies.html Отчёт о написании и рукопись автора]
• [www.gladdemusic.com/inflandersfields(2).htm Хоровое произведение композитора Брэдли Нельсона]
• [www.torontopubliclibrary.ca/detail.jsp?Entt=RDMDC-1918FLANDERSVS&R=DC-1918FLANDERSVS In Flander’s fields by Lt. Col. John McCrae, M.D. and America’s answer by R. W. Lillard, 1914—1918]. Hamilton, Ont. : Commercial Engravers, 1918. 8 p. Accessed 4 January 2014, in PDF format.
• [julianpeterscomics.com/2015/04/28/in-flanders-fields-by-john-mccrae/ Адаптация поэмы в комиксе]

Отрывок, характеризующий На полях Фландрии

И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…