Смерть поэта

Смерть поэта
«На смерть Пушкина»
Жанр:	стихотворение
Автор:	Михаил Лермонтов
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1837
Дата первой публикации:	1852
Текст произведения в Викитеке

«Смерть поэ́та» («На смерть Пушкина») — стихотворение Михаила Лермонтова о трагической гибели Александра Сергеевича Пушкина и вине общества в смерти Поэта.

Стихотворение М. Ю. Лермонтова занимает в истории отечественной литературы особое место: это наиболее ранняя по времени и несравненная по поэтической силе обобщающая оценка исторического, всенародного значения Пушкина, его «дивного гения» для России, и в этом смысле выдающийся акт общественного, национального самосознания.

— И. С. Чистова

«Смерть поэта» стало стихотворением-памятником Лермонтову, создавшим ему громкую известность и проявившим его публичную позицию на социально-политическое положение России.

Создание

Строки 1-56

27 января (8 февраля) 1837 года произошла дуэль между русским поэтом Александром Пушкиным и Жоржем Дантесом, в ходе которой Пушкин был ранен в живот и 29 января (10 февраля) 1837 скончался.

В то время в Российской Империи кровавые поединки чести запрещены законом, поэтому в печати причина смерти Пушкина не упоминалась (впервые печатное указание появилось в 1847 в «Словаре достопамятных людей» Д. Н. Бантыш-Каменского. Информация о дуэли, её причинах, реакция общества — всё это было устным и в частной переписке (которая подвергалась цензуре и самоцензуре). Мистическая подоплёка трагедии заключалась и в том, что смерть Поэта на дуэли предсказал сам А. С. Пушкин в «Евгении Онегине» в поединке Ленского и Онегина.

Эта канва заложена в первой редакции стихотворения (заканчивающается словами «И на устах его печать»). Дата создания называется 28 января (9 февраля) 1837 года, но Поэт умер 29 января (10 февраля) (считается, что до Лермонтова дошли слухи о кончине Пушкина). В тот же день стихотворение в списках распространилось по Петербургу. «Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми» (И. И. Панаев).

Стихи дошли до Пушкинского круга: В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, П. А. Плетнева, А. И. Тургенева, до семейства покойного историографа Н. М. Карамзина. 2 февраля А. И. Тургенев записал в дневнике: «К Жуковскому… Стихи Лермонтова прекрасные». Тургенев через несколько дней оказался в Тригорском и, проводив гроб поэта в Святогорский монастырь, прощаясь с П. А. Осиповой 6 февраля, обещал ей прислать стихи Лермонтова. Известно, что А. И. Тургенев 10 февраля в Петербурге переписал стихотворение в письме к П. А. Осиповой. Оба корреспондента дружили с Александром Сергеевичем, а А. И. Тургенев в 1837 году чуть ли ежедневно навещал его по утрам в его квартире на Мойке, встречал по вечерам в дружественных кружках. Ответ из Тригорского П. А. Осиповой датирован 16 февраля: «Вы угадали, что мне понравятся стихи… и только такой человек, который хорошо знал поэта, мог их написать».

«Вот стихи какого-то Лермонтова, гусарского офицера», из письма от 9 февраля князя П. А. Вяземского прославленному Пииту Денису Давыдову

Софья Николаевна Карамзина, 10 (22) февраля посылая брату Андрею за границу стихотворение «Смерть поэта» (без последних шестнадцати стихов) и восхищаясь им, смогла сообщить только, что автор этих «прекрасных стихов», в которых «так много правды и чувства», «некий господин Лермантов, гусарский офицер».

В дневнике И. И. Козлова от 11 (23) февраля 1837 г. читаем: «Нельзя быть добрее и участливее Александра Тургенева: он мне сделал так много одолжений, потом читал мне чудесные стихи Лермонтова на смерть Пушкина».

Знакомство Пушкина и Лермонтова документально не подтверждено, есть только свидетельство встречи — в «Записках А. О. Смирновой», сочиненных её дочерью (1897 год), но этот мемуар не пользуется славой достоверного источника. Не будучи лично знаком с Пушкиным, Лермонтов не раз видел его в Москве и Петербурге на улице, в театрах, в книжных магазинах, в общественных местах. Но с кругом близких друзей Пушкина до отъезда 19 марта из Петербурга в первую кавказскую ссылку Лермонтов не успел познакомиться. Тем не менее, это не исключено. Стихотворение «Бородино» 21-летнего выпускника юнкерской школы напечатано в пушкинском журнале «Современник» за 1837 год (т. 6, стр. 207—211, цензурное разрешение 2 (14) мая 1837 года) и написано, скорее всего, в конце 1836 года или в январе 1837, чем в феврале (С. А. Раевский в своём показании от 21 февраля (5 марта) 1837 года по поводу стихотворения «Смерть поэта» утверждал, что одновременно со стихами на смерть Пушкина было написано и «Бородино»).

Строки 56-72

В конце января врач Н. Ф. Арендт, побывав у заболевшего Лермонтова, который в то время жил в квартире Е. А. Арсеньевой на Садовой улице в Санкт-Петербурге, рассказал ему подробности дуэли и смерти Пушкина, которого пытался спасти. Возможно, этот рассказ повлиял на продолжение работы над стихотворением.

Об отношении хирурга к происходившим событиям:

Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного, такого терпения при таких страданиях.

— П. А. Вяземский

7 (19) февраля Лермонтов дописал шестнадцать заключительных строк («А вы, надменные потомки…»).

Эпиграф

Эпиграф появляется в копии стихотворения, приложенной к «Делу о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым» (ИРЛИ, Пушкинский дом). Он взят из трагедии Ротру (Jean de Rotrou, 1609—1650) «Венцеслав» («Venceslas»).

Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

«Дело о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским»

Важнейшее документальное свидетельство обстоятельств написания стихотворения содержатся в следственных бумагах «Дела о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским». Оно начато 23 февраля, ему предшествовали много событий. Дело хранится в ИРЛИ, оп. 3, № 9, лл. 17—18. Впервые бумаги опубликованы в «Вестнике Европы» 1887 г., № 1., П. Е. Щеголев, «Книга о Лермонтове», Л., 1929., вып. I, стр. 262—267.

Началом следствия послужила записка от 19 или 20 февраля шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа Николаю I о стихотворении «Смерть Поэта» и о том, что генералу Веймарну поручено допросить поэта и обыскать его квартиры в Петербурге и в Царском Селе.

Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.

Резолюция Николая I: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся ещё другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Бурнашев (В. П. Бурнашев, «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников», «Русский архив», 1872, № 9, стр. 1770—1781), затем Висковатов (П. А. Висковатов — «Вестник Европы», 1887, № 1, стр. 329—347) рассказывает, что о дополнительных стихах Бенкендорф узнал на одном рауте (вероятно, у графини Фикельмон) от графини А. М. Хитрово, аттестовавшей их как стихи, оскорбительные для всей аристократии. На следующий же день Бенкендорф сообщил об этих стихах Николаю I, который до того уже успел получить их анонимную копию с надписью «Воззвание к революции».

Реакцию властей вызывала вторая редакция, дополненная 16 строками. Первая же редакция стихотворения не вызывала, как показывают свидетельства, недовольства царя.

С. А. Раевский говорит в своём показании: «Пронеслась даже молва, что В. А. Жуковский читал их его императорскому высочеству государю-наследнику и что он изъявил высокое своё одобрение». Сохранилось свидетельство, будто Николай I, прочитав стихотворение Лермонтова, сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина», а великий князь Михаил Павлович заявил: «Ce poète en herbe va donner de beaux fruits» (перевод: «От этого зреющего поэта надо ждать хороших плодов») (В. П. Бурнашев, «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников», «Русский архив», 1872, № 9, стр. 1770—1781).

Управляющий III отделением А. Н. Мордвинов, по словам А. Н. Муравьёва, сказал ему: «Я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного» (А. Н. Муравьев, «Знакомство с русскими поэтами», Киев, 1871, стр. 23).

Шли слухи, что дополнение написано не Лермонтовым. А. И. Тургенев писал 13 февраля 1837 г. А. Н. Пещурову: «Посылаю стихи, кои достойны своего предмета. Ходят по рукам и другие строфы, но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истинному автору» («Пушкин и его современники», вып. II, стр. 113).

Лермонтов был арестован предположительно 18 февраля (мнения исследователей о точной дате расходятся) и содержался в одной из комнат верхнего этажа Главного штаба, а затем с 27 февраля находился под домашним арестом в квартире Е. А. Арсеньевой до отъезда 19 марта на Кавказ через Москву. А. Н. Муравьев пишет: «Ссылка его на Кавказ наделала много шуму; на него смотрели как на жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу. С жадностью читали его стихи с Кавказа, который послужил для него источником вдохновения» (А. Н. Муравьев, «Знакомство с русскими поэтами», Киев, 1871, стр. 23 и след.).

20 февраля у М. Ю. Лермонтова и С. А. Раевского сделан обыск.

21 февраля 1837 г. арестован С. А. Раевский.

Объяснение корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтова:

Я был ещё болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли её и ко мне, обезображенную разными прибавлениями. Одни — приверженцы нашего лучшего поэта — рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками он долго был преследуем и, наконец, принужден сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собою, — они говорили также, что Пушкин негодный человек, и прочее. Не имея, может быть, возможности защищать нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения. Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в душе неопытной — защищать всякого невинно осуждаемого — зашевелилось во мне ещё сильнее по причине болезнью раздраженных нервов. Когда я стал спрашивать: на каких основаниях так громко они восстают против убитого? — мне отвечали, вероятно, чтобы придать себе более весу, что весь высший круг общества такого же мнения. — Я удивился; надо мною смеялись. Наконец, после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер, и вместе с этим известием пришло другое — утешительное для сердца русского: государь император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества увеличила первого в моем воображении и очернила ещё более несправедливость последнего. Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства императора, богом данного защитника всем угнетенным; но тем не менее, я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, — некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные, невыгодные для него, слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения, вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как я прежде мыслил и ныне мыслю) для других ещё более, чем для себя. Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, — ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может, ещё хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием «Хаджи-Абрек», была мною помещена в «Библиотеке для чтения»; а драма «Маскарад», в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена. Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, — и таким образом они разошлись. Я ещё не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не мог во-время их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом божим.

Корнет лейб-гвардии
Гусарского полка
Михаил Лермонтов

25 февраля 1837 г. последовало высочайшее повеление:

Л-гв. гусарского полка корнета Лермонтова, за сочинение известных вашему сиятельству [Бенкендорфу] стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского, за распространение сих стихов и в особенности за намерение тайно доставить сведения корнету Лермонтову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу, по усмотрению тамошнего гражданского губернатора.

Известные рукописные тексты, первые публикации

Стихотворение создавалась в три приема, что отразилось в текстологической стратификации стихотворения, до конца не решенной.

‎ ‎

Смерть поэта («Погиб поэт! — невольник чести…»)
Стихотворение. 1837. Беловой автограф с небольшими поправками. 1 л. Ф. 429 (Лермонтов). № 8.

Беловой автограф первых 56 стихов — ГПБ, Собрание рукописей, № 8 (из архива В. Ф. Одоевского, с его пометой: «Стихотворение Лермонтова, которое не могло быть напечатано»), черновой автограф — ЦГАЛИ, ф. 427, оп. I, № 986 (тетрадь С. А. Рачинского), лл. 67—68 (факсимиле — «Пушкин и его современники», 1908, вып. VIII, с комментарием Ю. Верховского). Автограф стихов 57—72 неизв., печатаются по копии, приложенной к «Делу о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским» — ИРЛИ, оп. 3, № 9, лл. 17—18. Автограф ст. 21—33 в письме М. Ю. Лермонтова А. И. Тургеневу (ЦГЛА) от 18 ноября 1839:

…Его убийца хладнокровно
Навел удар — спасенья нет!
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво? — из далёка
Подобный сотне беглецов,
На ловлю денег и чинов
Заброшен к нам по воле рока,
Смеясь он дерзко презирал
Чужой земли язык и нравы:
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый
На что̀ он руку поднимал !""

Из 23 имеющихся копий семь относятся к 1837 году, из них датированы февралем и мартом две. Известно, что в 1837 году, живя в Ставрополе, М. Ю. Лермонтов подарил П. И. Петрову картину «Вид Тифлиса», список своего стихотворения «Смерть поэта» и рукопись «Последнего новоселья» (Иван Власов, Лермонтов в семье П. И. Петрова. — «Литературный сборник (Труды Костромского научного общества по изучению местного края)», вып. XLII, Кострома, 1928, 3—10.)

Фридрих Боденштедт первый опубликовал стихотворение. Это произошло в 1852, в Берлине, на немецком языке, в книге Friedrich Bodenstedt: Michail Lermontoff´s Poetischer Nachlaß. Zweiter Band, Verlag der Deckerschen Geheimen Ober-Hofbuchdruckerei, Berlin 1852, S. 49-52 Friedrich Bodenstedt. Michail Lermontoff´s Poetischer Nachlaß. — Berlin: Verlag der Deckerschen Geheimen Ober-Hofbuchdruckerei, 1852. — С. 49-52. — 314 с.

Впервые стихотворение «Смерть Поэта» (под заголовком «На смерть Пушкина») опубликовано (на русском языке) в Лондоне в издаваемом Александром Герценом в альманахе «Полярная звезда на 1856 год», кн. 2, стр. 31—32 (под заглавием «На смерть Пушкина») (другая версия — в Лейпциге в 1858 году.

В России без последних 16 стихов было помещено в «Библиографических записках» (1858, т. 1, № 20, стлб. 635—636), полностью — в Сочинениях под редакцией Дудышкина (т. 1, 1860, стр. 61—63).

Культурное влияние

Стихотворение «Смерть Поэта» оказало большое влияние на поэтическую оценку событий, связанных с дуэлью А. С. Пушкина.

Первый поэтический отклик — «Ответ Лермонтову на его стихи „На смерть Пушкина“» — датируется 22 февраля 1837, но он не предназначался для печати (впервые: «Русская Старина» 1896, кн. X, 131—132). Написал произведение юнкер Школы гвардейских подпрапорщиков, где раньше учился Лермонтов, Павел Александрович Гвоздёв (1815—1851).

Зачем порыв свой благородный
Ты им излил, младой поэт?
………………
Сердца покрыты зимней вьюгой,
Их чувства холодны как лед,
Их души мертвые в кольчуге,
Им недоступен твой полет!
………………
Им песнь твоя как суд кровавый,
Для них она как грозный меч,
Не мог ты в их душе презренной
Свободной истиной зажечь
Огонь высокий и священный…
Твой стих свободного пера
Обидел гордое тщеславье,
И стая вран у ног царя,
Как милость, ждут твое бесславье…
Но ты гордись, младой певец,
Пред кознями их адской злобы,
Не расплести им твой венец,
Пускай отверзятся хоть гробы.
………………..
Не ты ль сказал: «есть грозный суд!»
И этот суд есть суд потомства,
Сей суд прочтет их приговор
И на листе, как вероломство,
Он впишет имя их в позор.

Стихотворение А. И. Полежаева «Венок на гроб Пушкина» (написано 2 марта 1837, опубликовано с купюрами в сборнике «Часы выздоровления», 1842) завершается строфой, где упоминается М. Ю. Лермонтов как поэтический преемник погибшего Поэта («Поэзия грустит над урною твоей, — //Неведомый поэт, — но юный, славы жадный, — //О, Пушкин — преклонил колена перед ней!»), с надеждой автора, что и он не будет забыт:

И между тем, когда в России изумленной
Оплакали тебя и старец и младой,
И совершили долг последний и священный,
Предав тебя земле холодной и немой;
И бледная в слезах, в печали безотрадной,
Поэзия грустит над урною твоей, —
Неведомый поэт, — но юный, славы жадный, —
О, Пушкин — преклонил колена перед ней!
Душистые венки великие поэты
Готовят для неё — второй Анакреон;
Но верю я — и мой в волнах суровой Леты
С рождением его не будет поглощен:
На пепле золотом угаснувшей кометы
Несмелою рукой он с чувством положен!

В 1841 году гонимый Н. П. Огарёв поэму «Юмор» начинает словами о поэтической обстановке своего времени:

Певцы замолкли. Пушкин стих:
Хромает тяжко вялый стих,
Нет, виноват! есть, есть поэт,
Хоть он и офицер армейский.
Чуть есть талант, уж с ранних лет -
Иль под надзор он полицейской
Попал, иль вовсе сослан он.
О нём писал и Виссарьон.

Изобразительное искусство

Стихотворение иллюстрировали А. А. Гурьев, Л. Дземарын, Л. О. Пастернак.

Музыкальное переложение

На музыку стихи положили Ю. Я. Владимиров, Е. К. Голубев, А. С. Жак, Ю. Ф. Львова, С. В. Протопопов и др.

Литература

• Чистова И. С. [feb-web.ru/feb/lermenc/lre-abc/lre/lre-5116.htm «Смерть поэта»] // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва «Сов. Энцикл.» — М.: Сов. Энцикл., 1981. — С. 511—513.
• Гинзбург Л. С. К анализу стихотворения Лермонтова «Смерть поэта». Кого подразумевает Лермонтов под словами: «певец, неведомый, но милый»? (Опыт построения новой гипотезы) // «Slavia», 1930, roč. 9, seš. l, č. 85—102
• Тынянов Ю. Литературный источник «Смерти поэта» // «ВЛ», 1964, № 10, с. 98—106
• Девицкий И. И., В. А. Жуковский и стихотворение М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта» // Тезисы докладов и сообщений 1-й научно-методич. конференции Кокчетав. пед. ин-та, Кокчетав, 1967, с. 45—47
• Шанский Н. М. Художественный текст под лингвистическим микроскопом // «Рус. язык в школе», 1971, № 3, с. 97—99; Воспоминания (см. по указателю); Недзвецкий, с. 239—47; Андреев-Кривич (5), с. 156—58

Отрывок, характеризующий Смерть поэта

– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.