Богдо-гэгэн VIII
Нгаванг Лобсанг Чокьи Ньима Тендзин Вангчук ངག་དབང་བློ་བཟང་ཆོས་ཀྱི་ ཉི་མ་བསྟན་འཛིན་དབང་ཕྱུག་<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Богдо-гэгэна VIII | |||
| |||
---|---|---|---|
1911 — 1924 | |||
Интронизация: | 16 декабря 1911 года | ||
Предшественник: | Лигдэн-хан (XVII век) | ||
| |||
1874 — 17 апреля 1924 | |||
Церковь: | школа Гелуг | ||
Предшественник: | Богдо-гэгэн VII | ||
Преемник: | Богдо-гэгэн IX | ||
Рождение: | 1869 Лхаса, Тибет | ||
Смерть: | 17 апреля 1924 Урга, Богдо-ханская Монголия | ||
Супруга: | Цэндийн Дондогдулам | ||
Дети: | Ялгуусан-хутухта (приемный сын) |
Нгава́нг Лобса́нг Чо́кьи Ньи́ма Тензи́н Вангчу́г (монг. Агваанлувсанчойжиннямданзанванчүг, тиб. ངག་དབང་བློ་བཟང་ཆོས་ཀྱི་ཉི་མ་བསྟན་འཛིན་དབང་ཕྱུག་, Вайли: ngag dbang blo bzang chos kyi nyi ma bstan 'dzin dbang phyug; 1869, Лхаса — 17 апреля 1924, Урга), Богдо-гэгэн VIII — восьмой Халха-Джебцзундамба-хутухта[1], глава буддистов Монголии. Бо́гдо-хан, теократический правитель Монголии (1911—1921), монарх Монголии с ограниченными правами (1921—1924). Первый и последний великий хан независимой Монголии с конца XVII века.
Богдо-гэгэны |
---|
1. Дзанабадзар (1635—1723) |
2. Дамбийдонмэ (1724—1757) |
3. Ишдамбийням (1758—1773) |
4. Жигмэджамц (1775—1813) |
5. Дамбийжанцан (1815—1841) |
6. Чойжижалцан (1842—1848) |
7. Пэрэнлайжамц (1849—1869) |
8. Данзанванчуг (1869—1924) |
9. Чойжижанцан (1932—2012) |
Содержание
Биография
Ранние годы и признание
Богдо-гэгэн VIII родился в 1869 году[2] в семье тибетского чиновника спустя год после смерти своего предшественника, Богдо-гэгэна VII. Первые годы жизни он провёл с матерью в лхасском дворце Далай-ламы, Потале.[3] Официальное признание мальчика новым Богдо-гэгэном состоялось в Потале при участии Далай-ламы XII и Панчен-ламы.[4] В 1873—1874 годах из Монголии в Лхасу отправилась большая торжественная процессия, в том числе и российские бурятские ламы,[5] чтобы сопроводить хубилгана в Монголию. В 1875 году Богдо-гэгэн VIII благополучно прибыл в Ургу.
Через несколько месяцев юный Богдо был представлен монгольскому народу, знати и духовенству, однако он «…не стал игрушкой в руках лам, а наоборот, держал их в своих руках. С юных лет он мечтал если не восстановить великое царство Чингисхана, то хотя бы освободить Монголию от китайцев и сделать самостоятельной. Удельные князья боялись его, народные массы любили».[6]
Противостояние с цинской администрацией Урги
По прошествии всего лишь пяти лет после приезда в Ургу из Тибета, в десятилетнем возрасте, Богдо-гэгэн начал проявлять беспокойство по поводу засилья в столице китайских торговцев, опираясь на старинный обычай удалённости монастырских построек от мира и всего мирского. В 1882 году он предоставил на имя цинского императора Гуансюя доклад, в котором уведомил, что, если китайский торговый квартал не переедет за город, то сам Богдо-гэгэн перенесёт свою ставку из Урги в Эрдэни-Дзу. Цинские власти пошли на уступки и удалили торговцев от монастыря (характерно, что русские торговые постройки остались на своих местах).[7]
Богдо-гэгэн скрыл в своём дворце своего старого учителя, отказавшись выдать его для суда цинской администрации; активно протестовал против повышения налогов ургинским амбанем Дэ Лином, отказывался от встречи с ним и в конце концов добился его отставки, несмотря на его пекинскую протекцию.[8] Есть сведения, что молодой Богдо-гэгэн, новый энергичный лидер буддийской Монголии, спровоцировал даже попытки покушения на его жизнь со стороны имперских властей, имевшие место в 1900-х годах[9]
Конфликт вокруг визита Далай-ламы XIII
По сообщениям европейцев, опиравшимся на слухи, Богдо-гэгэн недолюбливал и нового Далай-ламу XIII, что проявилось в 1904 году, когда тот прибыл из Тибета в Халху, спасаясь от оккупации Лхасы британским экспедиционным корпусом Янгхасбенда. «…За время пребывания Далай-ламы в Урге между ним, его двором и хутухтой с двором последнего шли непрерывные недоразумения»[10] Указывали, что Богдо-гэгэн не участвовал в церемонии встречи Далай-ламы в Урге, ни разу не навестил его за всё время его пребывания в халхаской столице, и распорядился выставить из подведомственного ему ургинского монастыря подготовленный для него трон, сочтя его более почётным, нежели свой, чем спровоцировал возмущение тибетцев[11]. Ф. И. Щербатской приводит сообщение некоего китайца, что Богдо-гэгэн даже провёл специальный тантрический ритуал изгнания («гүрэм»), направленный на выдворение Далай-ламы из столицы[12].
Общее место в мемуарах европейцев, посещавших в это время Ургу — то, что Богдо-гэгэн и Далай-лама якобы не поделили между собой пожертвования паломников, а также личная зависть Богдо-гэгэна, лишившегося с приездом Далай-ламы большей части почёта и уважения. Согласно другим сведениям, опирающимся на монгольские и тибетские источники, конфликта между иерархами не было, а его провоцировали цинские власти, используя окружение Богдо-гэгэна, чтобы удалить Далай-ламу из Монголии[13] Из монгольских источников известно, что Далай-лама несколько раз тайно встречался с Богдо-гэгэном, феодалами и высшими ламами; по-видимому, на этих встречах и было решено, что Монголия и Тибет разорвут свою связь с империей Цин, о чём сообщал русский пограничный комиссар в Кяхте А. Д. Хитрово[14].
После национальной революции в Монголии Тибет признал независимость богдо-ханской Монголии.
Во главе национально-освободительного движения
Синьхайская буржуазная революция 1911 года в империи Цин привела к кризису цинского правления в Монголии. 27-28 июля 1911 года в Урге состоялось тайное совещание монгольских лам и князей под председательством Богдо-гэгэна. Официальным поводом к собранию было обсуждение инициатив Пекина о китайской колонизации Халхи. Совещание приняло решение об отделении Халхи от империи Цин при помощи России; было решено также направить делегацию в Петербург.[15]
1 декабря 1911 года в Урге было обнародовано воззвание с объявлением независимости. В нём говорилось, что на землях маньчжуров и китайцев происходит переворот, а Монголия изначально была независимым государством и поэтому решено образовать независимое монгольское государство.[16] Разоружение китайского гарнизона Урги прошло мирно. 4 декабря маньчжурский амбань Саньдо выехал в Кяхту. 29 декабря 1911 года в Урге прошла торжественная церемония возведения Богдо-гэгэна VIII на престол великого хана (Богдо-хана) Монголии. В ней приняли участие посланцы четырёх аймаков Монголии. О переходе под власть Богдо-гэгэна заявили многие аймаки и сеймы, причем не только в Халхе: также Хубсугул, Урянхай, Дариганга, Хулунбуир (Барга), Шилэн-гол (Силингол), дербеты и др. Были созданы две палаты: верхняя и нижняя. Верхняя состояла из пяти министров (внутренних дел, иностранных дел, юстиции, военного и финансов) и 11 их заместителей. В нижнюю палату входили чиновники этих пяти министерств. Стараясь объединить Монголию, в 1912 году Богдо-гэгэн поддержал национально-освободительное движение монголов во Внешней и Внутренней Монголии. В частности, объединённым монгольским войском, фактически руководимым Дамби-Джанцаном (Джа-ламой), был разбит гарнизон крепости китайского амбаня Западной Монголии, находившийся в Ховде. За это Богдо-хан пожаловал ему титул хошунного князя, однако, узнав о жестоких порядках, заведённых Джа-ламой в своём хошуне, о его сепаратистских планах и неповиновении указам Богдо-хана, лишил его титулов и привилегий, а в 1914 году направил запрос российскому правительству на его арест и высылку в Россию.[17]
Противодействие китайской оккупации
После Октябрьской революции в России Богдо-хан лишился внешней поддержки, и милитаристский Китай начал экспансию в Монголию, предъявив претензии на все наследство империи Цин. В 1918 г. в Монголию проникали красные и белые отряды из Сибири, охваченной гражданской войной. Чэнь И, китайский резидент в Урге, весной 1918 г. стал требовать ввода китайских войск. 26 мая 1918 г. монгольское правительство согласилось на ввод в столицу одного батальона. В июле-августе 1918 г. советская власть в Сибири пала. Министр иностранных дел Монголии Б. Цэрэндорж заявил Чэнь И, что во вводе войск нет необходимости, так как больше нет опасности от большевиков. Однако батальон продолжил движение и вошёл в Ургу в августе, в нарушение Кяхтинского соглашения.
В октябре 1919 года Чэнь И согласовал с монгольскими князьями, входившими в верхнюю палату парламента, 64 пункта «Об уважении Внешней Монголии правительством Китая и улучшении её положения в будущем». Документ был послан в Пекин. Богдо-хан послал туда же делегацию, чтобы попытаться остановить реализацию плана Чэнь И. Однако это не оказало влияния на китайский план восстановления власти во Внешней Монголии: вскоре в Ургу прибыл во главе 15-тысячного войска генерал Сюй Шучжэн. Богдо-хан отказался приложить печать к принятому верхней палатой парламента под давлением Сюя постановлению о ликвидации монгольской автономии. Однако документ был отправлен в Китай и президент издал постановление об удовлетворении этой «просьбы». В феврале 1920 года Богдо-хана и представителей монгольского правительства китайские оккупанты заставили совершить церемонию преклонения перед портретом президента Китайской республики Сюй Шичана.
После удаления Сюя из столицы и возвращения Чэнь И Богдо-хан вновь получил некоторую свободу действий. На предложения связавшегося с ним ургинского антикитайского подполья об организации вооружённого восстания в столице он отвечал, что пока необходимо выжидать. Вместе с этим, когда делегатам вновь образованной Монгольской народной партии в советском Иркутске потребовалось официальное письмо с просьбой о военной помощи, заверенное личной печатью Богдо-хана, он передал такой документ революционерам через своего да-ламу Пунцагдоржа.
Отношения с Унгерном
В октябре 1920 года из Забайкалья в Монголию вступила Азиатская конная дивизия под командованием ген. Унгерн-Штернберга, и предприняла неудачную попытку штурма столицы. Китайский генералитет, отказавшись подчиняться Чэнь И, вновь арестовал Богдо-гэгэна. Богдо-гэгэн решил обратиться за помощью к Унгерну. В конце 1920 года он направил в находившуюся в районе Керулена ставку Азиатской дивизии главу Шабинского ведомства Хушиктен-ламу с официальной просьбой к барону об освобождении Халхи от китайцев, а также пророчеством о том, что в феврале 1921 года тот выбьет китайский гарнизон из Урги, благословив халхаских князей на создание объединённой армии ему в помощь.[18] Когда дивизия Унгерна 29 января перешла в долину У-Булан перед решающим штурмом Урги, от Богдо-гэгэна к Унгерну прибыл другой лама, передавший его личное письмо с благословением на изгнание китайцев из Урги.
В ночь на 3 февраля смешанный отряд из тибетцев, монголов, бурят и русских под командованием хорунжего Ц. Тубанова и тибетца Саж-ламы Жамьянданзана организовал освобождение Богдо-хана из-под ареста в ургинской резиденции у северного подножья Богдо-улы, и его препровождение в монастырь Манджушри-хийд на противоположный склон горы в то время, как войска Унгерна начали бои с китайским гарнизоном Урги. Известия об освобождении Богдо-хана оказали сильнейшее деморализующее воздействие на китайцев. На следующий день Азиатская дивизия заняла столицу.[19]
В результате в Монголии была восстановлена абсолютная монархия во главе с Богдо-ханом; 22 февраля 1921 года в Урге им было сформировано новое правительство. Он даровал Унгерну, как и другому генералу Азиатской дивизии Б. П. Резухину, княжеские звания. Унгерн остался командующим Азиатской конной дивизией. Широко распространенный взгляд, что Унгерн стал диктатором или ханом Монголии, является заблуждением.
После Народной революции
Поначалу сочувствуя идеям Унгерна о реставрации в России монархии, Богдо-гэгэн приказал монгольскому населению оказывать содействие Унгерну в его походе в советскую Сибирь.[20] После того же, как стало очевидным поражение Азиатской дивизии в Бурятии, Богдо-хан отказался от планов Унгерна перевезти его вместе с женой подальше от фронта, в западномонгольский Улясутай[21], и остался в Урге до занятия столицы Монгольской народной армией под командованием Сухэ-Батора. Через три дня после этого, 9 июля 1921 года, Богдо-хан получил письмо, в котором вожди Народной революции уведомили его о том, что все порядки в стране, за исключением религии, будут пересмотрены и реформированы.[22] На следующий день ЦК издал распоряжение о формировании нового правительства во главе с Бодо, в то время как Богдо-хан провозглашался ограниченным монархом; 11 июля он был вновь церемониально реинтронизирован.
После смерти Богдо-гэгэна 20 мая 1924 года от рака горла[23] монархия в стране была ликвидирована, что было закреплено в принятой конституции. В 1928 году Монгольская народно-революционная партия наложила запрет на поиски новых тулку Джебцзундамбы в Монголии. Следующий Богдо-гэгэн IX был найден в Тибете, и лишь после демократических преобразований в стране был объявлен духовным лидером буддистов Монголии.
Семья
Подобно своему предшественнику Дзанабадзару, Богдо-гэгэн VIII снял монашеские обеты и женился. В европейской и послереволюционной монгольской историографии содержится предположение, что эта женитьба была обусловлена политическими мотивами (основанием теократической монархии, в которой власть наследовалась бы от отца к сыну) и примером его родного младшего брата Лувсанхайдава, который прибыл в Монголию вместе с ним и стал государственным оракулом во вновь построенной для него резиденции, женившись на дочери управляющего ургинским Маймаченом Сурэнхорло[24]. Изучение монгольских архивных материалов не подтвердило эти предположения.[16]
Богдо-гэгэн усыновил сына Цэндийн Дондогдулам,[20] в котором было опознан хубилган Ялгуусан-хутухты. Его судьба после революции неизвестна.
Личностная характеристика Богдо-гэгэна в оценках современников
Достоверных сведений о личной жизни Богдо-гэгэна VIII почти нет. «Жизнь гэгэна проходит неведомо для обыкновенных смертных в глубине его дворца… Поэтому все сведения о домашней жизни гэгэна могут быть получены только от окружающих его лиц, но будут ли они справедливы или ложны, проверять их, по недоступности дворца, едва ли не более трудно, чем проверить действительность жизни гаремов персидского шаха».[25]. По мнению большинства очевидцев, он имел незаурядный, подвижный ум. Его интерес к России, вероятно, был заложен ещё в детстве матерью, по советам которой он стал обращаться в российское консульство, откуда получал европейские механические игрушки, иллюстрированные журналы.
Рассказывали, что в молодости он любил охотиться. Однако сам он говорил графу А. фон Кайзерлингу, что «охотился, только не стрелял, ибо сам животных не убивает. Зато он очень любит стрелять из лука или ружья по движущимся мишеням».[26].
Интриги вокруг пребывания Далай-ламы в Их-хурэ дорого стоили Богдо-гэгэну: из-за того, что его «подставили» и возникла видимость конфликта, у него пропало зрение[27]. Есть сведения, что у него была катаракта, он имел возможность лечиться у европейских врачей (даже бесплатно), но отказался.[28] Сообщения некоторых европейцев, что Богдо-гэгэн ослеп от злоупотребления алкоголем, противоречат монгольским источникам.[16]
Чтобы восстановить зрение в монастыре Гандантэгченлин была возведена двадцатишестиметровая статуя бодхисаттвы Авалокитешвары «Мэгжид Жанрайсэг». Создание этой статуи и храма благословил Далай-лама XIII, когда был в Урге. Статую отлили в Долонноре и в разобранном виде доставили в Ургу. Работа была долгой и закончилась лишь в 1913 г.
Халхасские князья рассчитывали, что почти слепой Богдо-гэгэн станет объектом их влияния, и выказывали ему широкую лояльность. Тем не менее, несмотря на недуг, Богдо-гэгэн VIII показал себя активным и самостоятельным политиком.
Интересные факты
- Богдо-гэгэн I в конце XVII века добровольно вошёл в подданство империи Цин. В начале XX века его преемник-тулку Богдо-гэгэн VIII возглавил антикитайское движение и ликвидировал подчинённый статус страны.
- Богдо-гэгэн VIII любил животных, в частности, породистых собак; так, у него был дог стоимостью около 200 рублей.[29] В зверинце Богдо-хана был даже слон, за которым ухаживал самый высокий человек в Монголии того времени — Великан Гонгор.[30]
- В Урге была широко известно пристрастие Богдо-гэгэна ко всевозможным диковинам. «Для Гэгэна всё везут и торговцы-русские, и торговцы-китайцы. Если что-либо особенное встречается на базаре в лавках, то это значит, что такая вещь привезена для Хутухты, с целью продать ему».[29] Первый автомобиль в Урге, подаренный ему шведским миссионером Ф. А. Ларсоном, Богдо-гэгэн использовал для своих экзотических развлечений, которыми был знаменит: Богдо-хан предлагал ламам проверить полировку кузова машины, к которому был подведён ток.[31]
- Личное религиозное имя Богдо-гэгэна, — Нгаванг Лобсанг Чокьи Ньима Тензин Вангчук, — было неизвестно широким кругам вплоть до самой его смерти. Сохранение имени Богдо-хана в тайне служило гарантией того, что недоброжелатели не используют его в составе разрушительных мантр в его адрес.
См. также
Напишите отзыв о статье "Богдо-гэгэн VIII"
Примечания
- ↑ Согласно тибетской буддийской традиции, 23-й в линии перерождений Джебцзундамба-хутухт
- ↑ В некоторых источниках неверно указывается 1870 год — датировку см. Сонинбаяр Ш., Пунсалдулам Б. 2009. Монголын тусгаар тогтнол оюун санааны их удирдагч VIII Богд Жэвзундамба хутагт. Улаанбаатар. Кроме того, могла быть просто не учтена разница в календарях.
- ↑ По данным А. М. Позднеева; цит. по: [journal.iea.ras.ru/online/2006/EOO2006_5c.pdf Монгуш М. Известный и неизвестный Богдо-гэгэн // Этнографическое обозрение Online. 2006. Сентябрь. С. 3]
- ↑ Князев Н. Н. Легендарный барон // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 с. 67
- ↑ См.: Сазыкин А. Г. В Лхасу за гэгэном // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. XIII. — Л., 1990. C. 202—214.
- ↑ Торновский М. Г. События в Монголии-Халхе в 1920—1921 годах // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 с. 181
- ↑ Позднеев А. М. Очерки быта буддійскихъ монастырей и буддійскаго духовенства въ Монголии въ связи съ отношеніями вего последняго къ народу. Санкт-Петербург, Типография Императорской Академии наук, 1887. — с. 371
- ↑ АВПРИ, ф. Китайский стол, оп. 491, д. 1454, л. 62 (из донесения российского консула в Урге В. Ф. Любы)
- ↑ Торновский М.Г. События в Монголии-Халхе в 1920-1921 годах // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 сс. 181
- ↑ АВПРИ, ф. Миссия в Пекине, оп. 761, д. 409, л. 310—315 и об. Копия. Записка кяхтинского пограничного комиссара, полковника генерального штаба А. Д. Хитрово о Далай-ламе и его деятельности 1904—1906 гг. Цит. по: Россия и Тибет: сб. рус. арх. док., 1900—1914 / Ин-т востоковедения; Ин-т Дал. Востока. — М.: Вост. лит., 2005. — С. 108.— ISBN 5-02-018440-3.
- ↑ Козлов П. К. Тибет и Далай-лама. — М.: КМК, 2004. — С. 72. — ISBN 5-87317-176-9.
- ↑ Архив СПбВ РАН, ф. 725, оп. 1, ед. хр. 129, л. 16 — дневниковая запись от 16 июня 1905 года
- ↑ Кузьмин С. Л., Ж. Оюунчимэг. Богдо-гэгэн VIII — великий хан Монголии // Азия и Африка сегодня, 2009. — № 1. С. 59—64.
- ↑ См. Бадарчи О. С., Дугарсурэн Ш. Н. Богд хааны амьдралын он дарааллын товчоон. Улаанбаатар: Хаадын сан, 2000; Хитрово А. Д., Белов Е. А. Записка подполковника Генерального штаба Хитрово о Далай-ламе и его деятельности 1906 года. — Восток, 1996, № 4. — C. 136—141.
- ↑ Белов Е. А. 1999. Россия и Монголия (1911—1919 гг.). М.: Вост. лит., с.37-38.
- ↑ 1 2 3 Батсайхан О. 2008. Монголын суулчийн эзэн хаан VIII Богд Жавзандамба. Улаанбаатар: Адмон.
- ↑ АВПРИ, ф. Китайский стол, 143, оп. 491, д. 637, л. 16
- ↑ Торновский М. Г. События в Монголии-Халхе в 1920—1921 годах // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 с. 202
- ↑ Торновский М. Г. События в Монголии-Халхе в 1920—1921 годах // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 сс. 209—212
- ↑ 1 2 См. Кузьмин С. Л., Ж. Оюунчимэг. Богдо-гэгэн VIII — великий хан Монголии // Азия и Африка сегодня, 2009, № 1, сс. 59-64.
- ↑ Князев Н. Н. Легендарный барон // Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны. М.: КМК, 2004 ISBN 5-87317-175-0 с. 107
- ↑ Ц. Насанбалжир. Революционные мероприятия народного правительства Монголии в 1921—1924 годах. — М., 1960. — сс. 11-13
- ↑ Кузьмин С. Л., Оюунчимэг Ж. [www.scribd.com/doc/54133527/%D0%91%D1%83%D0%B4%D0%B4%D0%B8%D0%B7%D0%BC-%D0%B8-%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%BB%D1%8E%D1%86%D0%B8%D1%8F-%D0%B2-%D0%9C%D0%BE%D0%BD%D0%B3%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D0%B8 Буддизм и революция в Монголии]
- ↑ Б. Отгонбаяр [www.nar.mn/archives/3824 Дурлалын cvмд тавтай морил (19.05.2006)]
- ↑ Позднеев А. М. Ургинские хутухты. Исторический очерк их прошлого и современного быта. СПб: типография Пантелеевых, 1879, с. 25-26
- ↑ Кейзерлинг А. Воспоминания о русской службе. М.: Академкнига, 2001, c.213
- ↑ Кузьмин С. Л., Ж. Оюунчимэг. Богдо-гэгэн VIII — великий хан Монголии // Азия и Африка сегодня, 2009, № 1, сс. 59-64.
- ↑ Ломакина И. И. 2006. Монгольская столица, старая и новая. М.: КМК.
- ↑ 1 2 3 Козлов П. К. Тибет и Далай-лама. М.: КМК, 2004. ISBN 5-87317-176-9 с. 107
- ↑ M.Нямаа. Хөвсгөл аймгийн лавлах толь. — Улаанбаатар, 2001. — х. 49
- ↑ Larson F.A., Larson, Duke of Mongolia. — Boston, 1930. — p.128-129
Ссылки
- [www.mongoliatoday.com/issue/6/bogd_khaan.html «Богдо-хан, монах-бунтарь»] (англ.)
- [photo.babaev.net/mongolia3.html Фото дворца Богдо-гэгэна VIII (1)]
- [www.legendtour.ru/rus/mongolia/ulaanbaatar/bogd-khaan-winter-palace-pictures.shtml Фото дворца Богдо-гэгэна VIII (2)]
|
Позднеев • Пржевальский • Козлов • Щербатской • Рамстедт • Констен • Котвич • Эндрюс • Ларсон • Гедин Отрывок, характеризующий Богдо-гэгэн VIII– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно. – Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны. – Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет. Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена. – Ну, что, мой друг? – спросила графиня. – Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала… – Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги. Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню. – Вот Борису от меня, на шитье мундира… Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны… Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее. В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой. Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников. – Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите? – Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение… Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием. – Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей. – Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко. – La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу. Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей. – Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки. Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную. Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело. Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным. – Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня. – Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь. – Вы не видали моего мужа? – Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати. – Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно. – Очень интересно.. Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу. – Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы. – Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна. Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски. – Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать. – Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю. Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру. – Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный… И она грозно засучила рукава еще выше. Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки. – Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит. Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие. – Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел. Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха. – Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна. Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов. На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему. Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности. На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему. – И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.] Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина. – А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела. И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“. – Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением. – Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он. – Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника. – Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко. – C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой. – Вот это славно, – сказал он. – Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу. – О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой? – Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар. – Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет. – А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны. – Это так. И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем. – А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь! – Спрошу, – отвечала Наташа. Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери: – Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос. – Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой. Разговор притих. – Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи. Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем. – Казак, – проговорила она с угрозой. Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку. – Вот я тебя! – сказала графиня. – Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо. Соня и толстый Петя прятались от смеха. – Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула. – Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна. Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны. – Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю. – Морковное. – Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать! Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной. Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа. Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке. Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела. – Что будем петь? – спросила она. – «Ключ», – отвечал Николай. – Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня? Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней. Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились. – Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!… И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать. – Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа. И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша. – Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем… Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга. – Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да? – Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?… И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать. – Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли. |