Нгата, Апирана

Сэр Апирана Турупа Нгата (маори Sir Apirana Turupa Ngata; 3 июля 1874, Те-Арароа, Новая Зеландия — 14 июля 1950) — известный новозеландский политик и юрист. В историографии Новой Зеландии нередко рассматривается как самый влиятельный из маорийских политиков, когда-либо бывших членами парламента. Известен своей деятельностью по защите языка и культуры народа маори.

Молодость

Родился в маорийской семье в Те-Арароа (тогда — Кавакава), маленьком прибрежном городке в 175 км к северу от Гисборна. Родом из иви (клана) Нгати Пороу (Ngāti Porou). Отец его считался экспертом в местном фольклоре. Нгата рос в традиционной маорийской среде, с детства говорил на родном языке, однако отец также приложил все силы, чтобы ребёнок получше познакомился с «пакеха» (белыми переселенцами), считая это благом для родного клана.

Нгата посещал начальную школу в пос. Ваиомататини, а затем перешёл в Колледж Те Ауте, где получил «белое» образование. Со своими высокими оценками Нгата получил стипендию для поступления в Кентерберийский университетский колледж (сейчас — Университет Кентербери), где он изучал политологию и право. Получил степень бакалавра по политологии (1893), затем — лиценциата в Оклендском университете (1896).

Брак

В 1895 году, за год до окончания обучения и получения диплома юриста, Нгата женился на Арихиа Кане Тамати (Arihia Kane Tamati), также из клана Нгати Пороу. Ранее Нгата был обручён с её старшей сестрой Те Рина (Te Rina), но она умерла до свадьбы, и Апирана предложил руку её младшей сестре, которой в момент брака было только 16 лет. В браке родилось 15 детей, из которых 3 мальчика и 1 девочка умерли в раннем детстве, а 6 девочек и 5 мальчиков дожили до зрелости.

Вскоре после получения диплома Апирана Нгата со своей женой вернулись в Ваиомататини (Waiomatatini), где построили дом. Нгата быстро получил известность в общине за свои усилия по улучшению социальных и экономических условий маори по всей стране. Он также активно работал по распространению маорийской культуры и её адаптации к современному обществу. Одновременно он приобрёл роль лидера в клане Нгати Пороу (Ngāti Porou), особенно в сфере управления землёй и финансами.

Политик

Толчком к участию Нгаты в большой политике стала его дружба с Дж. Кэрроллом, занимавшим пост министра по делам коренного населения в правительстве либералов. Нгата помогал Кэрроллу в подготовке законопроектов, защищавших права маори. Нгата стал депутатом парламента на выборах 1905 года от либеральной партии.

В парламенте Нгата проявил себя способным оратором, а в 1909—1912 годах был министром в либеральном правительстве. После поражения либералов ушёл вместе с ними в оппозицию.

Во время 1-й мировой войны активно участвовал в кампании по вербовке маори на фронт.

Хотя Нгата находился в оппозиции, он поддерживал достаточно хорошие отношения с оппонентами из правящей Реформистской партии. Особенно хорошие отношения поддерживал он с Г. Коутсом, который стал премьер-министром Новой Зеландии в 1925 году. При его участии были учреждены несколько правительственных комитетов, в частности, комитет по контролю фондов для маори (англ. Māori Purposes Fund Control Board) и Комитет по этнологическим исследованиям маори (Board of Māori Ethnological Research).

В это же время Нгата активно участвует в научной и литературной деятельности. Он публикует ряд трудов о маорийской культуре, включая Nga moteatea, коллекцию песен маори жанра ваиата. Благодаря его усилиям по всей стране было сооружено много новых домов встреч для маори. Он также поощрял среди маори занятия спортом, организовывал межплеменные соревнования. Наконец, он создал для маори должность епископа в Англиканской церкви.

В 1927 году был посвящён в рыцари (ранее среди маори этой чести удостоились Джеймс Кэрролл и Помаре).

Министр по делам коренного населения

На выборах 1928 года Объединённая партия (новое название либералов) неожиданно победила. Нгата стал министром по делам коренного населения (в то время — третья по значимости должность в кабинете). В основном его работа на этом посту была посвящена земельной реформе. В 1929 от болезни умерли его жена и сын.

В 1932 году, однако, возросла критика в адрес Нгаты и возглавляемого им Департамента по делам коренного населения. Многие политики считали, что Нгата форсирует реформы, что создаёт организационные трудности и неразбериху. Было назначено расследование деятельности департамента, которое установило, что один из помощников Нгаты фальсифицировал отчётность. Сам Нгата подвергся критике за неуважение к требованиям официальных инструкций, которые, по его мнению, тормозили прогресс. Были высказаны обвинения (недоказанные), что Нгата осуществлял деятельность в интересах родного клана Нгати Пороу (Ngāti Porou). Нгата, отвергнув обвинения к нему лично, тем не менее признал нарушения в департаменте и ушёл в отставку с должности министра.

Многие маори были раздражены его отставкой, считая, что он стал жертвой «пакеха», стремившихся помешать его земельной реформе.

Хотя Нгата ушёл с должности министра, он продолжал избираться в парламент до 1943 года. После этого продолжал заниматься активной общественной деятельностью.

Портрет Нгаты изображён на новозеландской банкноте в 50 долларов.

Литература

• [www.teara.govt.nz/1966/N/NgataSirApiranaTurupa/NgataSirApiranaTurupa/en Biography in 1966 Encyclopaedia of New Zealand]
• The Cyclopedia of New Zealand, Volume 6 (1908); Taranaki, Hawke’s Bay & Wellington Province: page 301 (has photo)

Отрывок, характеризующий Нгата, Апирана

Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно: