Неаполитанское королевство

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Неаполитанское королевство
Regno di Napoli

 

1282 — 1799

1799 — 1816


 

Флаг Герб
Столица Неаполь
Религия Католицизм
Денежная единица Неаполитанская пиастра
Неаполитанская лира (1812-1815)
Население 2 000 000 человек в кон. 13 в.[1]
5 700 000 человек в 1832 году
Форма правления Абсолютная монархия
Династия Анжу-Сицилийский дом
Валуа-Анжу
Трастамара
Габсбурги
Бурбоны
Король
 - 1282 — 1285 Карл I
 - 1815 — 1816 Фердинанд IV
История
 -  1282 Основание
 -  1816 Объединение с Сицилией в Королевстве Обеих Сицилий
К:Появились в 1282 годуК:Появились в 1799 годуК:Исчезли в 1799 годуК:Исчезли в 1816 году

Неаполита́нское короле́вство (итал. regno di Napoli) — государство в Южной Италии в XII—XIX веках, занимавшее территорию нынешних областей Италии — Кампания, Апулия, Калабрия, Базиликата, Молизе, Абруцци.





Предыстория

Территории, позднее вошедшие в состав Неаполитанского королевства, представляли собой к началу XI века конгломерат разрозненных лангобардских княжеств (Салерно, Капуя), вассальных по отношению к Византии наследственных герцогств (Неаполь, Амальфи, Гаэта) и областей, непосредственно входивших в состав Византии. В течение XI века вся территория будущего королевства была завоевана норманнами, а в 1130 году стала частью вновь образованного Сицилийского королевства Рожера II, в состав которого территория будущего Неаполитанского королевства входила по 1266 год. Столицей королевства в этот период был Палермо, вся политическая история государства была сосредоточена в основном на Сицилии.

Образование королевства при Карле Анжуйском

В 1265 году брат короля Франции Людовика Святого Карл I Анжуйский получил от папы Климента IV инвеституру на потомственное владение Сицилийским королевством. 26 февраля 1266 года Карл I Анжуйский разбил войска короля Манфреда при Беневенто (сам Манфред погиб в этой битве), затем, практически не встречая сопротивления, занял всю территорию Сицилийского королевства. Именно Карл I Анжуйский сделал своей резиденцией Неаполь.

Правление Карла I Анжуйского было деспотическим. Все обременительные подати и монополии, введенные Гогенштауфенами, были сохранены и даже приумножены. Тысячи приверженцев Гогенштауфенов были казнены, брошены в тюрьмы или изгнаны. Все лены, пожалованные Фридрихом II и его сыновьями Конрадом IV и Манфредом, были конфискованы Карлом и отданы затем французским рыцарям. Французы вели себя в стране как завоеватели.

Недовольство новым королём было наиболее сильным на Сицилии. 30 марта 1282 года в Палермо вспыхнуло антифранцузское восстание — Сицилийская вечерня. В течение ближайшей недели все французы на Сицилии были перебиты. Попытка Карла I Анжуйского, высадившегося в Мессине и осадившего её, подавить восстание оказалась неудачной. В августе 1282 года в Сицилию прибыл зять Манфреда арагонский король Педро III, который вскоре был признан всеми сицилийцами королём (как король Сицилии Педро I).

Таким образом, деспотический и оккупационный режим Карла I Анжуйского привел к обособлению Сицилии в отдельное государство. Материковая часть бывшего Сицилийского королевства осталась в руках Карла I Анжуйского и его наследников, продолжавших титуловаться королями Сицилии. Именно это государство и называется традиционно Неаполитанским королевством.

Внешняя политика Неаполитанского королевства при Анжуйской династии

Карл I Анжуйский (правил в 1266—1285) и его преемники Карл II (1285—1309), Роберт (1309—1343), Джованна I (1343—1382), Карл III Малый (1382—1386), Владислав (1386—1414) вели активную внешнюю политику, не всегда коррелировавшую со скромными возможностями своего государства.

Восточная политика Карла I Анжуйского

Карл I Анжуйский всерьёз угрожал возродившейся после IV Крестового похода Византии. Его планы по завоеванию Константинополя были сорваны только из-за Сицилийской вечерни. Именно влиянию Карла приписывают изменение в 1270 году предполагаемого маршрута VIII Крестового похода (вместо Египта в Тунис): Тунис, лежавший напротив Сицилии, был гораздо более интересен Карлу, чем далёкий Египет. Карл предпринял титанические усилия для обретения контроля над остатками крестоносных государств на Востоке, в результате он просто купил (12761277) у одной из претенденток правá на корону Иерусалимского королевства. В качестве короля Иерусалима Карл готовил новый крестовый поход, сорванный опять-таки Сицилийской вечерней.

Венгерское престолонаследие

Карл II, женившийся на Марии, сестре венгерского короля Ласло IV, приобрел после смерти шурина права на престол Венгрии, что определило новое направление внешней политики Неаполя. Старший сын Карла II Карл Мартелл был коронован в 1291 году папским легатом как король Венгрии, но в Венгрии был избран другой король. После почти двадцатилетней борьбы престол Венгрии удалось занять в 1308 году Карлу I Роберту, сыну Карла Мартелла. При этом ему пришлось поступиться своими правами на Неаполь.

По семейному соглашению преемником Карла II в 1309 году стал его третий сын Роберт. В дальнейшем, после пресечения венгерской линии Анжуйской династии, короли Неаполя пытались дважды занять трон Венгрии. Карл III сумел в конце 1385 года стать королём Венгрии и соправителем королевы Марии Венгерской, но вскоре был убит своими противниками.

Сын Карла III Владислав в 1401 году был знаменем партии, добившейся краткосрочного ареста Сигизмунда, но не успел вовремя прибыть в Венгрию. Сигизмунд был освобожден своими сторонниками и разбил приверженцев Владислава.

Взаимоотношения с папством

Немалый интерес представляет и сложная история отношений Неаполя и папства. Номинально короли Неаполя были вассалами папы и были обязаны поддерживать своего суверена. Фактически, неаполитанские монархи нередко добивались контроля над Папской областью. Карл I Анжуйский, Карл II и Роберт, нуждавшиеся в поддержке папы в борьбе за Сицилию, за венгерское престолонаследие (два последних) и в хитроумной восточной политике (первый) были лояльны к папам.

Но уже королева Джованна I вступила в открытый конфликт с Урбаном VI, поддержав авиньонского антипапу Климента VII, что стоило ей короны и жизни.

Её убийца и преемник Карл III, захвативший Неаполь по прямому наущению Урбана VI, вскоре рассорился со своим покровителем. Война между Карлом III и Урбаном VI закончилась поражением папы, после чего Карл III был отлучен от Церкви (он был убит в Венгрии, находясь под отлучением).

Сын Карла III Владислав, также отлученный Урбаном VI, примирился с его преемником Бонифацием IX, затем оккупировал Папскую область, заставив Григория XII признать короля сувереном Рима.

Финалом сложных взаимоотношений между Анжуйской династией и папами стала война между Владиславом и пизанским антипапой Иоанном XXIII. В ходе этой войны Владислав был выбит из Рима, разгромлен в мае 1412 года при Рокка-Секке, покорился Иоанну XXIII, затем вновь возобновил боевые действия и взял Рим в июне 1413 года.

Анжуйская династия и крестоносные государства на Балканах

Принцы из необычайно разросшейся семьи Карла II сумели занять троны в ряде мелких крестоносных государств на Балканах. Четвёртый сын Карла II Филипп (12781332) стал по браку князем Ахайи и номинальным латинским императором Константинополя. Пятый сын Карла II Иоанн (12941336) стал герцогом Дураццо (ныне Дуррес — в Албании).

Борьба за Сицилию

После Сицилийской вечерни и воцарения на Сицилии Педро III Арагонского неаполитанские монархи предпринимали неоднократные попытки вернуть себе власть над островом и продолжали носить пустой титул королей Сицилии.

В 1283 году Карл I Анжуйский отправился в Прованс, чтобы набрать там новые армию и флот. Его наместником в Неаполе остался наследник престола — будущий Карл II. В 1284 году сицилийский адмирал Руджеро ди Лауриа притворным отступлением выманил неаполитанский флот из гавани и разбил его. Карл II оказался в плену.

После смерти Карла I Анжуйского (1285 год) его сын был провозглашен королём, находясь по-прежнему в заключении на Сицилии. Только в 1287 году удалось достигнуть соглашения, по которому Карлу II возвращали свободу в обмен на отречение от претензий на Сицилию. Папа, настаивая на своем суверенитете над Сицилией, отказался подтвердить договор, в результате соглашение было сорвано. В результате Карл II все-таки был освобожден, но в мае 1289 года он был коронован папой как король Сицилии, что вновь привело к возобновлению войны.

В 1295 году было предпринята очередная попытка примирить Неаполь и Арагон. В соответствии с соглашением король Арагона и Сицилии Хайме II отказывался от короны Сицилии в пользу Карла Валуа, зятя Карла II. Карл Валуа, в свою очередь, отказывался от титула короля Арагона, который он получил от папы Мартина IV в 1284 году. На этот раз сицилийцы отказались подчиниться договору, заключенному за их спиной, и короновали Федериго II, брата Хайме II.

В 1302 году Карл II и его зять Карл Валуа совместно вторглись на Сицилию, но из-за начавшихся голода и эпидемий вынуждены были прекратить продвижение внутрь острова. В августе 1302 года был заключен мир, завершивший 20-летнюю войну за Сицилию между Анжуйской и Арагонской династиями. Федериго II был признан пожизненным королём Сицилии и женился на дочери Карла II Элеоноре. По условиям соглашения после смерти Федериго II Сицилия должна был вновь вернуться под власть Карла II и его потомков. На практике это последнее условие так и не было выполнено. Ряд историков считают именно 1302 год годом образования самостоятельных друг от друга Неаполитанского и Сицилийского королевств.

При преемниках Федериго II королевская власть в Сицилии ослабла, ряд районов острова контролировался почти независимыми от центральной власти баронами. Этим попыталась воспользоваться королева Неаполя Джованна I. После многолетней войны в 1372 году король Федериго III признал Джованну I королевой Сицилии и принес вассальную присягу ей и папе. Федериго III при этом сохранил власть над островом с титулом короля Тринакрии (древнее название Сицилии).

Начавшаяся в 1381 году смута в Неаполе, растянувшаяся на несколько десятилетий борьба между принцами, оспаривающими друг у друга корону Неаполя, не дали возможности неаполитанским монархам добиться реального контроля над Сицилией.

Борьба за неаполитанский престол между соперничающими династиями. Ослабление Неаполитанского королевства

В течение целого столетия Неаполитанское королевство, хоть и управляемое чужеземной, французской по происхождению, династией, оставалось целостной сильной державой, имевшей вес как в итальянской, так и, в целом, средиземноморской политике. Начиная с 1370-х годов начинается глубокий кризис, приведший к экономическому ослаблению государства, потере влияния в международных делах, потере независимости.

Кризис Неаполитанского королевства оказался связан с нарушением естественного порядка престолонаследия и появлением на арене двух династий, имевших приблизительно равные права на престол. В 1369 году бездетная королева Джованна I избрала своим наследником из многочисленных родственников Карла Дураццо (правнука Карла II), женила его на своей племяннице (и его двоюродной сестре) Маргарите.

В 1380 году Джованна I переменила решение и усыновила французского принца Людовика I Анжуйского (праправнука Карла II по женской линии). Римский папа Урбан VI, отлучивший Джованну I от Церкви, признал Карла Дураццо королём Неаполя и помог ему захватить Неаполь в 1381 году. Джованна I была пленена и 22 мая 1382 года задушена. Карл Дураццо занял престол Неаполя под именем Карла III.

Людовик I Анжуйский тем временем был признан королём Неаполя авиньонским папой Климентом VII и в 1382 году вторгся в Неаполь с сильным наемным войском, чтобы отвоевать наследство своей приемной матери. В течение 1382—1384 годов два короля вели на территории Южной Италии войну, закончившуюся разорением Людовика, рассеянием его армии и его внезапной смертью.

Вслед за Людовиком I Анжуйским погиб в 1386 году и его более счастливый соперник Карл III. Теперь уже сыну Карла III Владиславу пришлось практически без средств и союзников, находясь под отлучением римского и авиньонского пап, отстаивать свою корону против Людовика II Анжуйского, сына Людовика I. В течение 1389—1400 годов Людовик II фактически контролировал большую часть Южной Италии, в том числе и столицу, а Владислав находился в Гаэте. Только в 1400 году Владиславу удалось освободить территорию королевства от своего противника.

В 1411—1412 годах Людовик II Анжуйский вновь вел войну против Владислава, теперь уже во главе армии пизанского папы Иоанна XXIII. Людовику удалось выбить неаполитанскую армию из Рима, а в мае 1412 года нанести ей серьёзное поражение при Рокка-Секке. Находясь в шаге от победы, Людовик II рассорился со своими союзниками и вскоре покинул Италию.

В 1420 году сын Людовика II Людовик III Анжуйский был признан папой Мартином V наследником бездетной неаполитанской королевы Джованны II, сестры и преемницы Владислава. Собрав значительную армию, Людовик III готовился завоевать Неаполь. Джованна II, находясь в безвыходном положении, призвала на помощь Альфонса V, короля Арагона и Сицилии, и усыновила его.

Война (1420—1422) между Людовиком III и Альфонсом V, протекавшая на территории Неаполитанского королевства, закончилась триумфом Альфонса. Но Альфонс, раньше времени почувствовавший себя властителем Неаполя, перегнул палку, распоряжаясь в королевстве как король и игнорируя Джованну II. Поэтому, воспользовавшись временным отъездом Альфонса в Испанию (1423), Джованна II отменила его усыновление и усыновила теперь своего прежнего врага Людовика III. Новая война между Людовиком III и арагонцами закончилась победой Людовика, который стал тем самым наследником королевы. Джованна II пережила своего «сына» и после его смерти (1434) признала наследником его брата Рене Доброго.

К моменту смерти Джованны II (2 февраля 1435 года) Рене, вовлеченный в войну за герцогство Лотарингию, находился в плену и не смог принять корону. Воспользовавшись этим, Альфонс V, опираясь на первое усыновление Джованны II, захватил Неаполь. Освободившись из плена, Рене прибыл в 1438 году в Южную Италию, но не смог одолеть Альфонса и в 1442 году покинул страну. В 1442 году Альфонса V признал королём Неаполя и папа — сюзерен королевства.

Продолжавшаяся около 60 лет междинастическая война привела к ослаблению Неаполитанского королевства. Претенденты регулярно приводили с собой чужеземные наемные армии, разорявшие страну. Неаполитанские монархи, для сохранения короны, также были вынуждены содержать иностранные армии, что привело к непосильному росту налогового бремени и экономическому спаду. Кроме того, наличие двух равно легитимных монархов привело к размытию патриотизма дворянства, которое всегда могло выбирать более удобного в этот момент правителя.

Правление Арагонской династии (Трастамары)

Завоевание Неаполя Альфонсом V Арагонским (в Неаполе он стал Альфонсом I) открыло новую страницу в истории страны. На престоле оказалась другая чужеземная династия — Арагонская, и на ближайшие полвека страна оказалась вовлечена в орбиту испанского влияния. Мирный период (1442—1458) царствования Альфонса I остался в неаполитанской истории золотым веком: экономика воспряла, торговля, наука и искусство развивались. Неаполь был в это время центром средиземноморской державы Альфонса, включавшей в себя Арагон, Каталонию, Майорку, Сицилию, Сардинию и Южную Италию.

Со смертью Альфонса «золотой век» разом закончился. Неаполитанское королевство по завещанию Альфонса перешло к его внебрачному сыну Фердинанду I (1458—1494), отрицательные качества которого перевешивали положительные. Покровительствуя искусству, он одновременно вёл очень дорогой и роскошный образ жизни, был любвеобилен, жесток, коварен и злопамятен. Его противники восстали, призвав в последний раз на помощь французского принца — Иоанна Анжуйского, сына Рене Доброго.

В 1460 году разбитый при Сарно Фердинанд I находился на грани поражения. К счастью для него, дело в руки взяла его энергичная жена Изабелла Кьярамонте, склонившая на свою сторону часть анжуйских приверженцев и добившаяся помощи папы Пия II. В 1462 году Фердинанду I удалось разбить своих противников при Трое, а к 1464 году гражданская война закончилась его победой.

Последующие 20 лет были годами спокойствия, и Фердинанд успешно играл роль своего отца — ренессансного монарха. Но в 1485 году против него вспыхнуло очередное восстание знати, поддержанное Иннокентием VIII. Лишь в августе 1486 года противники примирились, причем Фердинанд I поклялся забыть обиды. Но вскоре король заманил бывших мятежников в ловушку и расправился с ними с особой жестокостью. За это Фердинанд I и его сын (будущий Альфонс II) были отлучены от церкви, а посеянное ими всеобщее недовольство привело династию к катастрофе.

Уже после смерти Фердинанда I (1494 год) французский король Карл VIII, считавший себя наследником вымершей Анжуйской линии Валуа и уверенный во всеобщей ненависти неаполитанцев к Арагонской династии, заручившись поддержкой папы Александра VI и мелких итальянских государств, объявил о своих претензиях на Неаполь.

В январе 1495 года французская армия перешла неаполитанскую границу, король Альфонс II (1494—1495), убедившись в невозможности противостоять всеобщей ненависти, отрекся от трона, его сын и преемник Фердинанд II (1495—1496) бежал в Сицилию. Карл VIII добился контроля над всей Южной Италией, короновался в Неаполе и ввиду политических осложнений летом 1496 года вернулся во Францию.

Отъезд Карла VIII дал возможность для реванша Фердинанда II. При поддержке своего родича Фердинанда II Арагонского, владевшего помимо прочего и Сицилией, Фердинанд II вернул себе королевство (1496), принудив французские гарнизоны к капитуляции. Но уже его преемнику Федериго (1496—1501) не удалось противостоять внешним и внутренним врагам.

В ноябре 1500 года новый французский король Людовик XII, ранее захвативший Милан, заключил с Фердинандом II Арагонским тайный Гранадский договор о совместном завоевании и разделе Неаполитанского королевства. Летом 1501 года союзники одновременно вторглись в Южную Италию, король Федериго сдался в плен, неаполитанцы сдались практически без сопротивления.

По условиям Гранадского договора французы получили Неаполь, Гаэту и Абруцци, а Апулия, Базиликата и Калабрия перешли к арагонцам. Но уже в 1503 году победители перессорились, в начавшейся войне французы потерпели поражение при Гарильяно (ноябрь-декабрь 1503 года). По условиям нового мирного договора Неаполитанское королевство полностью перешло под власть Фердинанда II Арагонского. Для Южной Италии начался более чем двухвековой период иностранного владычества.

Неаполитанское королевство под властью иностранных держав

С 1503 по 1734 годы Неаполитанское королевство, формально сохранившееся, потеряло независимость. Королями Неаполя последовательно были Фердинанд II Арагонский (в Неаполе Фердинанд III) и его наследники испанские Габсбурги (Карл V, Филипп II, Филипп III, Филипп IV, Карл II). В этот период Южная Италия и Средиземноморье все более превращались во второстепенную для мировой политики сцену. Завоевание огромных владений в Америке, конфликт с Францией, локализованный, в основном, в Северной Италии и Нидерландах, Нидерландская революция, Тридцатилетняя война и последовавшие за нею другие общеевропейские войны поглощали внимание испанских монархов, Южная же Италия стала глухой провинцией «всемирной империи».

Карл V посетил Неаполь и Сицилию в 1535 году. Неаполем управлял от имени монарха вице-король, имевший полноту власти на подотчётных ему территориях. Экономическое развитие Неаполитанского королевства в этот период затормозилось. Единственным крупным восстанием неаполитанцев против испанской короны стало восстание Мазаньелло в 1647 году, и краткое существование Неаполитанской республики (итал.). Восстание было обречено с самого начала, поскольку форты вокруг города продолжали контролироваться войсками, верными испанской короне, а территория вокруг города — знатью, дороги и снабжение провиантом мятежного города было в руках сил, лояльных Испании. Вице-король Родриго Понсе де Леон (исп.) пошёл с мятежниками на переговоры, и спустя полгода испанцы вновь заняли город без сопротивления. Мятежники были обезглавлены и контроль над Неаполем восстановлен. Французский флот дважды попытался атаковать и занять город, в надежде на поддержку восставших, но дважды французские силы с успехом были отбиты испанскими войсками.

После смерти Карла II (1700) Неаполь, в числе других владений испанских Габсбургов, оказался предметом общеевропейскогого конфликта — войны за Испанское наследство. В её ходе в 1707 году Неаполь был захвачен австрийцами. По условиям Утрехтского мира Неаполитанское королевство вошло в состав владений австрийского императора Карла VI. По результатам Войны четверного альянса в число австрийских владений вошло и Сицилийское королевство.

См. Список вице-королей Неаполя

Восстановленное Неаполитанское королевство под властью Бурбонов

После 1716 года одной из важнейших задач испанской дипломатии стало обеспечение сыновей Филиппа V от второй жены Елизаветы Фарнезе независимыми владениями в Италии.

В 1725 году Филипп V и Карл VI наконец-то признали друг друга и сложившийся в результате последних войн статус-кво на Апеннинах. Отдельной статьей оговаривалось, что инфант Карл (1716—1788), старший из детей Филиппа V и Елизаветы Фарнезе, станет наследником вымирающих герцогских династий в Парме и Тоскане. В 1731 году после смерти последнего Фарнезе Карл вступил во владение Пармой.

В 1733 году в Европе начался новый конфликт, на этот раз за польское наследство. Воспользовавшись этим кризисом, Карл при поддержке отца занял Неаполь и Сицилию. По условиям Венского прелиминарного мира (3 октября 1735 года) Австрия смирилась с потерей Южной Италии, Карл был признан Европой в качестве короля Неаполя и Сицилии. В обмен на это новый король (по неаполитанскому счету Карл VII) отказался от Пармы и наследственных прав на Тоскану в пользу Габсбургов, а также вместе с отцом признавал Прагматическую санкцию. Этим же договором было определено, что короны Неаполя и Испании никогда не окажутся на голове одного и то же монарха. В ходе войны за Австрийское наследство в 1744 году австрийская армия пыталась вернуть Габсбургам Неаполь, но была разбита Карлом VII в битве при Веллетри.

Царствование Карла VII (1734—1759) оставило значительный след в истории Неаполя. Впервые с 1501 года Южная Италия обрела своего монарха, и лишь одно это обеспечило Карлу VII прижизненную и посмертную популярность. Карл VII под влиянием своего министра Бернардо Тануччи правил страной в духе просвещенного абсолютизма. Король последовательно сокращал привилегии духовенства, его численность, заставил духовных лиц, занимавшихся хозяйственной деятельностью, платить налоги, от которых они были ранее освобождены. Аналогичным образом Карл VII ввел налоги для земельной аристократии. Тем самым удалось снизить налоговое бремя для простого народа. Карл VII одновременно успешно боролся с тайными организациями, типа масонов, и противостоял попыткам духовенства восстановить в стране инквизицию. Была проведена судебная реформа, итальянский язык впервые стал государственным. Карл VII создал долговременные благоприятные условия для развития экономики, особенно текстильной отрасли и торговли, заключив торговые договоры с большинством европейских держав и средиземноморских соседей, в том числе с Османской империей. При Карле VII были проведены грандиозные общественные работы по постройке дорог, мостов, реконструкции Неаполитанской гавани.

После смерти в 1759 году своего бездетного брата Фердинанда VI Карл в порядке наследования вступил на испанский престол под именем Карла III (1759—1788). Так как по условиям Венского мира 1735 года он не мог одновременно занимать троны Испании и Неаполя, Карл перед отплытием в Испанию 6 октября 1759 года передал Южную Италию своему третьему сыну Фердинанду (1751—1825), который стал королём Неаполя под именем Фердинанда IV (1759—1799, 1799—1806, 1815—1816) и королём Сицилии под именем Фердинанда III (1759—1816). Главой регентского совета был назначен Тануччи, что обеспечило преемственность внешней и внутренней политики.

Фердинанд IV, оказавшийся на престоле в раннем возрасте и не получивший достойного образования, оказался совершенно не способным к управлению страной. Его подлинной страстью были охота, рыбалка и любовные приключения. Ставшая его женой в 1768 году Мария-Каролина Австрийская (1752—1814) достаточно быстро обрела неограниченную власть над безвольным мужем, добилась отставки Тануччи (1777) и в дальнейшем фактически правила страной вместе со своим фаворитом Джоном Актоном.

Новое правительство формально продолжало политику реформ, но на деле к 1780-м годам реформы зашли в тупик. В эпоху революционных потрясений объединённые Неаполитанское и Сицилийское королевства вошли как экономически отсталая абсолютная монархия во главе с незначительным королём и непопулярной в народе королевой.

Неаполь во время революционных и наполеоновских войн. Образование Королевства Обеих Сицилий

Первые республиканские клубы возникли в Неаполе в 1793 году, в августе этого же года ряд клубов объединились в «Патриотическое общество». Активизации деятельности республиканцев способствовало пребывание в Неаполитанской бухте французского флота. После отплытия французских кораблей и получения известия о направлении в Средиземное море английского флота Фердинанд IV и Мария-Каролина решились порвать отношения с республиканской Францией.

В декабре 1793 года руководители «Патриотического общества» были арестованы или вынуждены бежать за границу. Затем репрессии обрушились на ещё один клуб «Республика или смерть», большинство членов которого было арестовано, а трое — повешены 18 октября 1794 года. Успехи французской армии в Италии в 1796 году, фактический распад Первой коалиции вынудили Фердинанда IV прекратить преследования инакомыслящих. После подписания Парижского договора с Францией (11 октября 1796 года) неаполитанское правительство амнистировало всех политических заключенных.

В ноябре 1798 года, когда против Франции сформировалась Вторая коалиция, в которую вошли Россия, Австрия и Англия, Фердинанд IV нарушил условия Парижского мира и вторгся на территорию Римской республики — союзницы Франции.

Французы, не ожидавшие нападения, были вынуждены оставить Рим, но затем нанесли неаполитанцам поражение при Чивита-Кастелана. Находившийся в Риме Фердинанд IV, узнав о разгроме своей армии, бежал в чужой одежде в Неаполь. Приказав раздать оружие всем неаполитанцам и сжечь неаполитанский флот, Фердинанд IV, Мария-Каролина и их ближайшие приспешники бежали в ночь с 21 на 22 декабря 1798 года из Неаполя в Сицилию на английском корабле адмирала Нельсона.

После героической трехдневной обороны 21-23 января 1799 года Неаполь был взят французской армией под командованием генерала Шампионне. 24 января 1799 года в Неаполе была провозглашена Партенопейская республика, власть которой была распространена французами на всю территорию Неаполитанского королевства, за исключением Абруцци и Южной Калабрии. Эти области, а также Сицилия остались под властью короля Фердинанда.

Новообразованная республика не была прочной. В провинциях начались крестьянские восстания, которые новое правительство подавляло с помощью силы. Среди самих республиканцев не было единства. Отзыв во Францию генерала Шампионне, победы русско-австрийских армий в Северной Италии, последовавший вскоре уход французских частей из Неаполя в Северную Италию окрылил монархистов.

8 февраля 1799 года в Калабрии с горсткой сторонников появился кардинал Фабрицио Руффо, именем короля объявивший о создании армии Святой Веры для освобождения Неаполя от французов и республиканцев. За несколько месяцев эта армия (санфедисты) превратилась в грозную силу, которая при поддержке с моря английского (Нельсон) и русского (Ушаков) флотов освободила от республиканцев всю территорию Южной Италии.

22 июня 1799 года остатки французской армии и республиканцев капитулировали перед Руффо. По условиям капитуляции им было обещан свободный доступ на корабли с правом покинуть Неаполь, а всем сторонникам республики объявлялась амнистия. Но Фердинанд IV, Мария-Каролина и стоявший за их спинами Нельсон отказались признать договор, подписанный от их имени кардиналом Руффо, после чего кардинал подал в отставку.

Реставрация Фердинанда в Неаполе была отмечена значительными репрессиями. По данным историков, в течение последующего года было казнено около 9 тысяч человек, 30 тысяч — арестовано, 7 тысяч — изгнано. Репрессии были остановлены только после победы Бонапарта при Маренго, когда Франция, вновь вернувшая себе контроль над Северной Италией, ультимативно потребовала прекратить казни в Неаполе.

В 1805 году Фердинанд IV примкнул к Третьей коалиции. После поражения русско-австрийской армии при Аустерлице и выхода Австрии из войны (декабрь 1805 года) Фердинанд IV и Мария-Каролина, не дожидаясь французского вторжения, вновь бежали на Сицилию под защиту английского флота.

В марте 1806 года Наполеон I своим декретом низложил неаполитанских Бурбонов и передал корону Неаполя своему брату Жозефу Бонапарту, которого в 1808 году сменил на троне зять императора Иоахим Мюрат.

Правление Мюрата в Неаполе было мирным, государственное устройство королевства было приведено в соответствие с устройством Первой Империи. Мюрату удалось склонить на свою сторону большую часть буржуазии и земельной аристократии. При Мюрате усилиями министра Джузеппе Зурло было введено судопроизводство. Мюрат был слишком связан с Наполеоном, и неудачи императора привели к падению короля.

В 1813 году, после бегства французов из России, Мюрат вступил в тайные переговоры с Австрией, надеясь сохранить свою власть даже в случае поражения Наполеона. Вскоре военное счастье вновь склонилось на сторону французов, и Мюрат, разорвав переговоры с Австрией, вновь примкнул к Наполеону и участвовал на его стороне в битве за Дрезден (26 — 27 августа 1813) и в «Битве народов» под Лейпцигом (16 — 19 октября 1813).

После поражения Наполеона Мюрат вернулся в Неаполь, открыто перешёл на сторону коалиции, и в течение января-февраля 1814 года неаполитанцы совместно с австрийцами освободили от французов Северную и Центральную Италию. Мюрат надеялся сохранить свою корону, но Венский конгресс, принявший в качестве главного тезиса необходимость вернуть всем монархам их владения, склонялся к решению о возвращении в Неаполь Бурбонов. Поэтому при получении известия о возвращении Наполеона во Францию (Сто дней) Мюрат 15 марта 1815 года объявил войну Австрии и призвал всех итальянцев к борьбе против оккупантов. Неаполитанские войска быстро продвигались на север, заняли Рим и Болонью, но были разгромлены при Толентино. Мюрат, бросив армию, бежал в Неаполь, затем во Францию.

В мае 1815 года Фердинанд IV вновь стал королём Неаполя. Король, успевший за годы сицилийского изгнания стать конституционным монархом (1812), заняв Неаполь, вновь стал править как абсолютный монарх. Для того, чтобы навсегда уничтожить память как о дарованной им конституции в Сицилии, так и о годах конституционной монархии Мюрата в Неаполе, Фердинанд объявил 8 декабря 1816 года об объединении двух королевств в единое государство — Королевство Обеих Сицилий

Культура

Религия

В отличие от остальной Европы, где бушевали религиозные войны, Неаполь из-за своего положения в южном средиземноморье эта участь обошла стороной. С момента воцарения анжуйской династии католицизм получил статус государственной религии, а её адепты имели поддержку у большинства населения. Религиозные меньшинства, а также иностранные поселенцы, исповедовавшие ислам и православие, были притесняемы из-за своих убеждений.

Список монархов Неаполитанского королевства

См. Список правителей Неаполитанского королевства

См. также

Напишите отзыв о статье "Неаполитанское королевство"

Примечания

  1. Самаркин В.В. Численность населения, его состав и размещение // Историческая география Западной Европы в средние века. — М.: Высшая школа, 1976. — С. 87.
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Неаполитанское королевство

«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.