Графство Невер

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Невер (графство)»)
Перейти к: навигация, поиск
графство Невер
фр. Comté de Nevers
графство

IX век — 1789



Герб

Графство Невер и другие бургундские земли в XI—XII веках.
Столица Невер
Династия Неверский дом
Граф Невера
Преемственность
Франкское государство
Франция
К:Исчезли в 1789 году

Гра́фство Неве́р (фр. Comté de Nevers) — средневековое бургундское феодальное образование, существовавшее с IX века, столицей которого был город Невер. Правители графства находились в вассальной зависимости от герцогов Бургундии. В 1539 году графство Невер было возведено в герцогство. Территория Невера включало историческую провинцию Ниверне, занимая современный департамент Ньевр и прилегающую территорию на правобережье в среднем течении Луары. После Великой французской революции герцогство было конфисковано и присоединено к Франции.





История

Невер в IX—X веках

Как и у большей части других бургундских графств, происхождение графства Невер датируется IX веком. Первоначально территория графства принадлежала епископам Невера, известным с IV века. При Каролингах епископы Невера обладали функциями графа и епископа одновременно. В 853 году упоминается Гуго, граф Невера и Буржа, принявший участие в королевской ассамблее в Серваисе.

В 864 году маркиз Нейстрии Роберт Сильный получил территории, расположенные между Сеной и Луарой, позже получившие название «герцогство Франция», в состав которой вошли и графства Невер и Осер. Он погиб в 866 году в битве с норманнами. Его сыновья были слишком молодые, чтобы унаследовать отцовские владения, поэтому их унаследовал пасынок Роберта, Гуго Аббат.

В феврале 880 года король Восточно-Франкского королевства Людовик III Младший решил воспользоваться смертью короля Западно-Франкского королевства Людовика II Заики и захватить королевство, напав на него, но был отбит армией, возглавляемой Гуго Аббатом. В марте Гуго урегулировал вопрос о наследовании во Франции между двумя сыновьями Людовика Заики: Людовик III получил Нейстрию, а Карломан II — Бургундию и Аквитанию. После этого Гуго Аббат стал занимать главенствующую роль в Западно-Франкском королевстве, фактически управляя им до 884 года. Он регулярно боролся против норманнов. В 885 году император Карл III откупился от норманов, чтобы они не пошли на Париж. Но они опустошили Бургундию. Санс оказал сопротивление, но аббатство Сен-Жермен д'Осер было сожжено.

Гуго умер в мае 886 года, после чего не нашлось равной ему по величине фигуры. Его племянник Ричард Заступник, граф Отёна, начал увеличивать свои владения, завладев графством Осер и аббатством Сен-Жермен д’Осер после смерти Гуго. А после свержения императора Карла III в 887 году началась борьба за наследство империи.

В Западно-Франкском королевстве образовалось несколько партий, каждая выбрала себе короля. Архиепископ Реймса Фульк призвал герцога Сполето Гвидо, который прибыл в начале 888 года в Лангр, где был коронован епископом Гелоном. Но 29 февраля 888 года архиепископ Санса Готье в Компьене короновал Эда, сына Роберта Сильного. Гвидо в итоге был вынужден со своими сторонниками отправиться обратно в Италию.

В это время в Бургундии положение также было нестабильно. В Невере в это время упоминается граф Ратье (Роже) сближается то с Гуго Буржским, то с Гильомом I Благочестивым, герцогом Аквитании и графом Макона.

Начиная с 911 года Осер, Авалон, Отён, Бон, Бриен, Шалон, Дижон, Лангр, Невер, Санс и Труа признают главенство Ричарда Заступника, а в 918 году он принял титул герцога Бургундии.

В 919 году графа Невера Ратье сменяет Сегюн, о котором неизвестно практически ничего. В 926 году его сменяет Жоффруа, которому пришлось постоянно бороться с герцогами Аквитании, которые пытались присоединить графство к своим владениям. После этого известия о графах Невера исчезают до второй половины X века, когда Невер оказался под управлением Эда-Генриха, ставшего в 965 году герцогом Бургундии.

В 978 году Эд-Генрих передал Невер своему пасынку, Отто-Гильому. В 982 году, после смерти двух сыновей графа Макона Обри II, Отто-Гильом получил во владение и графство Макон, а в 986 году Эд-Генрих сделал Отто-Гильома своим наместником и графом Бургундии, в результате чего к 987 году тот распространил свою власть на оба берега Соны. В свою очередь в 989 году Отто Гильом передал графство Невер своему зятю Ландри, женатому на его Матильде и ставшего родоначальником Неверского дома.

Объединённое графство Невер, Осер и Тоннер

После смерти герцога Бургундии Эда-Генриха бургундская знать признала своим герцогом Отто Гильома. Его поддержали зять Ландри Неверский и граф-епископ Лангра Брюн. Отто-Гильом получил в подчинение Отён, Авалон, Дижон и Бон. Ландри, воспользовавшись отсутствием Гуго де Шалона, графа Шалона и епископа Осера, захватил Осер. Но права на герцогство предъявил и король Франции Роберт II, которого поддержали Гуго де Шалон и герцог Нормандии Ричард II. Они попытались захватить Осер, но неудачно, после чего ушли в Париж. В 1005 году королевская армия опять появилась в Бургундии, и Ландри капитулировал. В обмен на признание Роберта он выторговал себе титул графа Осера и договорился о браке своего сына Рено и сестры Роберта Адель.

После смерти Ландри в 1028 году ему наследовал в Невере и Осере старший сын, Рено I. При нём начался затяжной конфликт с герцогом Бургундии Робертом I по поводу границы между герцогством и графством Осер, в результате этой борьбы он погиб в 1040 году. Его младший брат Бодон (ум. 1032) получил как приданое жены графство Вандом.

После смерти Рено ему наследовал сын Гильом I (ок. 1030—1083). Около 1045 года он женился на графине Тоннера Ирменгарде (ок. 1030 — до 1085), благодаря чему объединил три графства — Невер, Осер и Тоннер. Это объединение сохранялось до 1262 года. Иногда Осер и Тоннер ненадолго выделялось в качестве отдельного владения, однако вскоре опять возвращались обратно к графам Невера. Гильом I продолжил начатую ещё отцом борьбу против герцога Роберта I, которая закончилась только после смерти герцога в 1076 году. Мир был закреплен браком нового герцога Гуго I на дочери Гильома, Сибилле.

После смерти Гильома его владения были разделены между сыновьями. Старший, Рено II (ум. ок. 1097), получил Невер и Осер, второй, Гильом (ум. после 1092) — Тоннер. После смерти Гильома Тоннер вернулся к Рено. Ещё один сын, Роберт (ум.1095), стал епископом Осера.

После недолгого правления Рено II ему наследовал сын Гильом II (ум. 1148). Он в 1101 году с пятнадцатитысячной армией отправился в Иерусалимское королевство, но вскоре вернулся обратно. В 1106 году был убит в монастырской церкви аббат Везле Арто, но убийцы остались безнаказанными. Граф Гильом II боролся против своего соседа Тибо, графа Блуа и Шартра, но в результате попал в плен, в котором пробыл до 1119 года. В том же году Гильом II попытался захватить земли аббатства Везле, что вызвало недовольство епископа Невера. Позже конфликты с аббатством у графа возникали постоянно.

Гильом II был личным другом короля Франции Людовика VII. Когда тот в 1147 году решил отправится во второй крестовый поход, он решил оставить регентом королевства Гильома. Но Гильом отказался от этого, но выторговал себе прощение за действия против аббатства Везле. Он умер в следующем году.

Ему наследовал старший сын, Гильом III (ум. 1161). Он участвовал во втором крестовом походе. По возвращении из него он возобновил в 1150 году конфликт против аббатства Везле, начав борьбу против аббата Понса (ум. 1161). В результате в 1152 году аббат Понс бежал в аббатство Клюни, аббат которого смог добиться перемирия между сторонами, а в 1154 году вмешался король Людовик VII], который смог на некоторое время уладить конфликт.

После смерти Гильома III его владения оказались разделены между двумя сыновьями. Старший, Гильом IV получил Невер и Осер, а второй, Ги — Тоннер. Гильом в 1165 году вновь начал борьбу против аббатства Везле, которое в 1161 году возглавил Гильом де Мелло (ум. 1171). Он захватил аббатство и потребовал выбрать нового аббата, однако вновь вмешался король Людовик VII, который в 1166 году прибыл в аббатство и восстановил Гильома де Мелло в его правах. Граф Гильом IV для искупления был вынужден отправиться в Святую землю, где и умер в 1168 году в Акре.

После смерти бездетного Гильома IV Невер и Осер достались его брату Ги, вновь объединившего все три графства. Он женился на Мод, внучке герцога Бургундии Гуго II. Он продолжил политику своих предшественников по отношению к аббатству Везле, что в итоге привело к тому, что он был отлучён от церкви. Кроме того он вступил в конфликт с герцогом Гуго III, в результате чего Ги в 1174 году попал в плен и был заключён в Бон, где пробыл до 1175 года.

Наследовавший Ги единственный сын, Гильом V был ещё ребёнком, в результате чего графства оказались под управлением Мод Бургундской, вдовы Ги. Гильом умер в 1181 году, так и не достигнув совершеннолетия. Претензии на графства предъявил младший брат Ги, Рено, однако графиней была признана Агнес, старшая дочь Ги. В 1184 году король Франции выдал её замуж за своего двоюродного брата, Пьера II де Куртене. Агнес умерла в 1193 году, наследницей стала их единственная выжившая дочь, Матильда де Куртене. Однако графства остались под управлением Пьера, женившегося второй раз на Иоланде де Эно.

В 1199 году на Пьера напал Эрве IV де Донзи, в результате чего Пьер оказался в плену. Для того, чтобы получить свободу, Пьер был вынужден принять условия Эрве, который получил руку Матильды, наследницы графств, а также графство Невер. Король Франции Филипп II Август ратифицировал этот договор в октябре 1199 году, после чего Невер оказался под управлением Эрве. Осер и Тоннер оставался под управлением Пьера де Куртене до 1217 года.

Во время своего правления Эрве, как и многие его предшественники, конфликтовал с аббатством Везле. Эта вечная ссора была завершена в 1213 году при посредничестве папы, который за отказ Эрве от вмешательства во внутренние дела аббатства дал папское разрешение на брак Эрве и Матильды, имевших к тому моменту детей. В 1217 году Эрве выдал свою дочь Агнес за Филиппа, сына будущего короля Людовика VIII, однако тот умер в следующем году.

В 1217 году тесть Эрве, Пьер де Куртене, был избран императором Латинской империи. Однако вскоре после этого он попал в плен и умер в 1219 году. Эрве, который в 12181219 годах участвовал в Пятом крестовом походе, предъявил права на Осер и Тоннер. Тоннер ему удалось занять без проблем, а на Осер предъявили претензии Филипп II, маркграф Намюра, сын Пьера II от второго брака, и Роберт де Куртене, брат Пьера II. Но при поддержке папы Гонория II Осер был передан Эрве. Он умер в 1222 году.

Дочь Эрве и Матильды, Агнес де Донзи, в 1221 году вышла второй раз замуж за Ги I (IV) де Шатильона, графа де Сен-Поль. Агнес умерла в 1225 году, её муж погиб в 1226 году. У них остались сын, Гоше (ум. 1250), не оставивший наследников, и дочь, Иоланду (до 1221—1254), ставшую после смерти брата наследницей графств, находившихся под управлением Матильды де Куртене и её второго мужа Гига IV (ок. 1199—1241), графа де Форе. Гиг в 1230 году опять возобновил войну против аббатства Везле, которая продолжалась три года, пока аббат Гишар не смог заключить мир, выплатив денежную компенсацию. Ги в 1235 году отправился в крестовый поход и умер после возвращения из него в 1241 году.

Иоланда де Шатильон была в 1234 году была выдана замуж за Аршамбо IX Молодого (ум. 1249), сеньора де Бурбон. Их дочери были в 1248 году выданы замуж за двух сыновей герцога Бургундии Гуго IV. В итоге старшая дочь, Матильда (Маго) (1234—1262), после смерти Матильды де Куртене в 1256 году, унаследовала Невер, Тоннер и Осер.

Невер со второй половины XIII века

Графиня Матильда II умерла в 1262 году. У неё не было сыновей, только три дочери. Первоначально графства находились под опекой её мужа, Эда Бургундского, который умер в 1266 году после чего старшая из дочерей, Иоланда, получила все три графства. Однако с этим не согласились её младшие сёстры, оспорившие права Иоланды и обратившиеся с жалобой в парламент. В итоге в День всех святых в 1273 году было произведено разделение графств. За Иоландой было закреплено только графство Невер, Маргарита (1251—1308) получила графство Тоннер, а Алиса — графство Осер, перешедшее к её мужу, Жану I де Шалон, сеньору де Рошфор.

Иоланда вторым браком в 1280 году вышла замуж за наследника графа Фландрии Роберта Бетюнского. После смерти Иоланды Невер перешёл к её старшему сыну от брака с Робертом, Людовику I де Дампьеру, получившему ещё посредством брака графство Ретель. А сын Людовика, Людовик II Неверский, унаследовавший после смерти деда, Роберта Бетюнского, в 1322 году Фландрия, объединил с ним Невер и Ретель.

В составе Фландрии Невер в 1384 году из-за брака графини Маргариты с герцогом Бургундии Филиппом II Смелым, оказался на некоторое время включён в состав герцогства Бургундия. В 1385 году Невер был выделен старшему сыну и наследнику Филиппа и Маргариты, Жану Бесстрашному, который, став после смерти отца в 1304 году герцогом Бургундии, передал Невер своему брату Филиппу II, получившему в 1406 году ещё и Ретель. Потомки Филиппа управляли Невером и Ретелем до смерти в 1491 году графа Жана II, после чего графства оказались разделены. Ретель получила дочь Жана, Шарлотта и её муж Жан III д’Альбре (ум. 1524), сеньор д’Орваль, а Невер — Елизавета (1439—1483), выданная замуж за Энгельберта Клевского (1462—1506), представителя Клевского (Маркского) дома.

Сын Энгельберта и Елизаветы, Карл II, женился в 1504 году на своей кузине Марии д’Альбре, дочери Шарлотты Ретельской, в результате чего опять объединил Невер и Ретель. При сыне Карла и Марии, Франсуа I (1516—1562), в 1539 году графство Невер получило статус герцогства.

В 1565 году благодаря браку с Генриеттой Клевской, дочери Франсуа I, Невер и Ретель получил мантуанский принц Людовико IV Гонзага. В 1581 году король Франции даровал Ретелю статус герцогства.

Их сын Карл III в результате Войны за мантуанское наследство в 1627 году сменил двоюродного брата, Винченцо II, в качестве суверенного герцога Мантуи и Монферрата.

В составе владений Гонзага Ретель и Невер оставались до 1659 года, когда Карл V, внук Карла III, продал их кардиналу Мазарини, первому министру короля Франции. После его смерти в 1661 году Невер и Ретель оказались окончательно разделены.

Невер получил Филипп-Жюльен Манчини (1641—1707), племянник кардинала. Последним правителем герцогства был Луи-Джулио Манчини (1716—1798). После Великой французской революции 1789 года герцогство Невер было конфисковано и присоединено к Франции.

См. также

Напишите отзыв о статье "Графство Невер"

Ссылки

  • [gilles.maillet.free.fr/histoire/recit_bourgogne/recit_comte_auxerre_nevers.htm Histoire d'Auxerre, de Nevers et de Tonnerre du IXème au XIVème] (фр.). Проверено 21 января 2010. [www.webcitation.org/65HDAFAMg Архивировано из первоисточника 7 февраля 2012].
  • [fmg.ac/Projects/MedLands/BURGUNDIAN%20NOBILITY.htm#_Toc240246666 COMTES de NEVERS] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 21 января 2010. [www.webcitation.org/65qdsK8oj Архивировано из первоисточника 2 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Графство Невер

– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.